ЛЕВ РОДНОВ

 

из серии «Портреты друзей»

 

 

Без двенадцати восемь

 

 

 

         Однажды я спросил себя: «А чем, собственно, отличаются нетворческие люди от творческих?» И сам же ответил: «Первые единожды рождаются просто в муках, а вторые многократно рождаются в муках похмелья».

         Этот немудреный тезис имеет массу практических подтверждений. Не была исключением и наша небольшая творческая компания, в состав которой входили: филолог Пенёчек, некогда преподававший старославянский язык в местном университете, Саша Х., бывший чемпион студенческого спортивного общества «Буревестник», и я – тоже со всех сторон «бывший»… До определенной поры мы существовали порознь, но постепенно страсть к так называемому «творчеству» сводила нас. Пенёчек сочинял стихи и пел их под гитару, я делал то же самое, а Саша писал юмористические рассказы, которые были действительно смешные. Не надо быть прозорливцем, чтобы понять, как хочется каждому, с позволения сказать, «творцу» поделиться своим творчеством с окружающими. Это-то нас и объединило окончательно в плотную группу из трех «классических» человек. «Классических» в том смысле, что очень удобно было делить бутылку водки — на троих. Но водка стоила дорого, а наши тощие бюджеты не позволяли заниматься этим делением так часто, как того хотелось бы. Может быть, поэтому, а может, по какой-нибудь иной причине мы однажды додумались явиться в местное отделение Союза писателей, в отдел пропаганды, и нагло заявить:

         — А не слабо вам дать путевки, чтобы мы выступали?

         Тут следует пояснить. У местных писателей была распространена очень удобная форма заработка. Писатель брал телефонную книгу и обзванивал подряд все организации. Текст, который он произносил в трубку, был примерно такого содержания:

         — Здравствуйте, вам звонят из Союза писателей, писатель такой-то. Скажите, пожалуйста, у вас бухгалтерия есть?

         Если на том конце провода неосторожно отвечали, что у них есть бухгалтерия и штамп, писатель немедленно сообщал:

         — Я иду к вам выступать.

         Встреча с прекрасным не стоила организациям никаких наличных денег, счет оплачивался перечислением. Поэтому многие конторы, чтобы как-то развеселить и потешить своих скучающих работников, соглашались на такие встречи, тем более, что сумма была не так уж и велика: членам Союза писателей СССР платили пятнадцать рублей за выступление, не членам Союза писателей СССР — тринадцать рублей, причем пять из этих тринадцати уходило в кассу местного отделения Союза. За вычетами почтовых расходов автору, рискнувшему выступать в той или иной организации, приходил почтовый перевод на сумму семь рублей восемьдесят восемь копеек. Получалось без двенадцати копеек восемь рублей. Конечно, мы это подметили, и наша группа из трех человек — Пенёчка, Саши и меня — самозванно присвоила себе несколько необычный титул «Без двенадцати восемь».

         В отделе пропаганды сидели наши, в общем-то, знакомые писатели, которые снисходительно отнеслись к затее трех молодых людей и так-таки выдали нам путевки. И началось. В течение месяца мы самым интенсивным образом литературно обслуживали овощные базы, библиотеки, мелкие конторы и конторы покрупнее, выезжали в соседние совхозы и колхозы, в районные центры, выступали в аптеках и даже в детских садах. Нельзя было отказать нам в самокритичности. То один, то другой говаривал, как бы поддерживая себя и товарищей:

         — Ну, что вы? Пятнадцать минут позора — и восемь рублей!

         Это казалось неплохим стимулом к работе, и мы работали.

         Прошли месяцы, пока не настал час первой расплаты. В бухгалтерии Союза сидела тихая, милая женщина Юлия Павловна, бухгалтер. Она доброжелательно и безразлично окинула взглядом стесняющихся молодых людей, говорящих нарочито громко и косым зрением пытающихся выловить из ведомости свои фамилии. Когда последнее удалось, молодые люди были приятно удивлены — в строчках ведомостей против наших фамилий числились трехзначные суммы: сто один, сто три, сто два рубля. Почему-то все с небольшой разницей. Это был триумф, это были деньги, взявшиеся как бы из ниоткуда, как бы из нашей дури, из нашего озорства. Поэтому, получив их, мы сразу же пришли к тому решению, к которому приходит всякая группа, состоящая из трех одинаково мыслящих и одинаково воспитанных мужчин: мы пошли в магазин и купили вина, дабы достойно отметить начало литературной синекуры.

         Сценарий наших маленьких неожиданных радостей всегда был, в принципе, одинаковым. Отличался он разве что нюансами, местом проведения встреч и некоторым разнообразием возможных зрителей. На сей раз сценарий тоже не предвещал никаких неожиданностей. Из ближайшего гастронома мы отправились в ближайший скверик, где выпили три бутылки вина, из ближайшего скверика перешли в другой ближайший скверик, где выпили еще пару бутылок, и уже после этого по самой краткой дороге направились ко мне домой, где и засели основательно.

         Повторяющийся сценарий алкогольной радости тем, наверное, и хорош, что не сулит неожиданностей, а тешит, как в религии, именно своей гарантированностью — было бы количество и место. Что можно отметить особо в качестве пикантного нюанса — о литературе и вообще о творчестве наша команда не говорила. Это было не принято, никто из нас не чувствовал особого позыва излагать свои литературные взгляды перед своими же литературными подельниками. Мы говорили о чем угодно, только не о литературе. В наших разговорах присутствовали коварные женщины, пьяные подвиги, мотивы самобичевания, воспоминания о глупых или доблестных случаях из жизни, представления о будущем, а также масса перемываемых костей родственников, близких, знакомых, любимых и не очень любимых соседей по планете. Этим мы и занимались всю дорогу с момента получения суммы в сто один, сто два и сто три рубля. У нас было всё: хорошая компания, то есть мы сами, средства, великолепное настроение. И как часто бывает в случаях, когда есть всё, нам, конечно же, захотелось еще чего-то. И поскольку выпить больше того, что мы уже выпили, не представлялось возможным, судьба повелела нам путешествовать.

         Путешествие выглядело так. Двое — Пенёчек и Саша — носили по друзьям и знакомым третьего, меня. Надо сказать, что среди творческих людей исследование человеческих возможностей в крайних состояниях жизни организма — обыденное, рядовое явление. Мы исследовали пределы своей радости. Если вспомнить картину «Три богатыря», то Саша был Ильей Муромцем, Пенёчек — Добрыней Никитичем, ну а я — Алешей Поповичем. В том смысле, что о невольных зрителях этой картины Саша отзывался: «Этим дуракам и так сойдет», Пенёчек говорил что-то более сдержанное, а я был готов выступать вообще без денег, то есть бесплатно. Но как у великих русских богатырей была единая любовь к Родине, так и у нас, троих невеликих и, собственно, не богатырей, тоже была, когда-то великая, любовь… к себе, которая со временем, по мере нашего взросления, измельчала до любви к бесшабашному веселью посредством выпивки.

         Всё в природе совершается циклом, по кругу. Мой круг в тот вечер замкнулся значительно раньше, чем у моих друзей. Обойдя четыре или пять адресов, друзья вернули меня обратно, домой, бережно уложили на диван, забыв снять ботинки, и со словами: «Да, этот сломался… Ну и хрен с ним», двинулись дальше в поисках шестого, седьмого, восьмого пристанища, где они могли бы поделиться неистощимой своей радостью и всё еще неистощимым подарком Союза писателей, от которого оставалось у каждого из нас в кармане, наверное, по шестьдесят или семьдесят рублей.

 

         …Я спал безмятежным сном, когда два моих более стойких, а значит и более творческих, талантливых товарища, направились в дальний конец города, чтобы скоротать ночь в доме, всегда открытом для вот таких случайных, падающих с неба, пьяных, бесцеремонных гостей. Слава Богу, есть еще такие дома на земле. На трамвайном кольце, в тишине пустынной улицы, под сенью темного неба ребят заловила милиция. У Пенёчка в одной из песенок я запомнил пророческие слова: «И вот движеньем резвым я снасти размотал. Я был почти что трезвым, но я не рассчитал». Сержант подошел к Пенёчку и строго сказал:

         — Мочиться в общественном месте не положено. Пройдемте.

         Саша тоже мочился в общественном месте и ему тоже сказали: «Пройдемте». Творческие люди всегда охотно соглашаются с силами справедливости, но реагируют с вызовом на предложения подобного рода. Ребята «смотали снасти» обратно и прошли.

         Существует поверье, что будто бы поэт заговаривает свою судьбу наперед. Наверное, так оно и есть. Но вот что любопытно — оказалось, что прозаик поступает точно также. Юморист Саша множество раз писал, — да какое там писал, неоднократно предрекал в своих произведениях, — о том, что встреча с казенным человеком, как и с казенщиной вообще, ничего хорошего творческому человеку не сулит, поскольку встреча любой системы со свободой — это всегда схватка антагонистов.

         В милицейском опорном пункте ребят разделили. Сашу увели в дальнюю комнату, заломили руки, связали их ремнем, после чего уложили длинное, спортивное Сашино тело на стулья. Чемпион и писатель лежал бледный от гнева и унижения. Наконец, он нашелся, чем ответить мерзавцам. Саша поднял голову и, топорща усы, сказал со всем сарказмом, на какой был способен:

         — Вы, вы… Да как вы смеете! Да у меня — высшее образование!

         После этих слов милиционеры, которые, видимо, не имели высшего образования, оживились особенно сильно. Они с явным удовольствием принялись избивать высокообразованного Сашу. Филолог в соседней комнате услышал звуки пыток и попытался вмешаться. Пенёчка бить не стали, просто до обидности легко отстранили от участия в судьбе товарища.

         Вдруг, не сговариваясь, ребята стали хором кричать, что будут жаловаться, и называть наобум всевозможные фамилии высоких милицейских чинов. Фамилии начальства подействовали на милиционеров гипнотически: они перестали бить Сашу, а старший из них, тот, что командовал опорным пунктом, даже позвонил в вытрезвитель. Вскоре оттуда прислали машину, в коей и увезли писателя и барда.

         В вытрезвителе потихоньку приходящие в себя друзья также прибегали к испытанному приему и называли магической силы фамилии работников МВД. Но здесь это помогало плохо. Возможно, за долгую практику вытрезвления соотечественников работники ночного учреждения слышали и кое-что почище. Здесь звучали речи и не такой силы, и не такого таланта.

 

         …В восемь утра я был разбужен патологически длинным звонком в дверь. Так долго давить на кнопку звонка мог только Каменный Гость. На пороге стояли два моих разъяренных друга. Вместо приветствия или нормального пожелания выпить, они наперебой стали требовать у меня вещь, довольно странную для похмельного утра: они просили, чтобы я отвел их в… прокуратуру. И надо же так случиться — у меня как раз был на примете один знакомый прокурор.

         — А зачем вам прокуратура? — сквозь слипшееся нёбо и головную боль я кое-как выдавил из себя заинтересованность.

         За десять минут сбивчивого, но очень эмоционального, приправленного для пущей художественности густым матом рассказа, я оказался в полном курсе всех ночных событий. С трясущимися руками мы попили чаю и, ведомые праведным гневом, жаждой справедливости и лютой ненавистью к системе, как истинно творческие люди, а именно — поборники свободы, двинулись в прокуратуру.

         Знакомый прокурор мрачно выслушал энергичные объяснения Пенёчка и Саши. Шум их речей походил больше на крик потревоженного воронья, чем на язык прозаика и поэта-филолога. Потом знакомый прокурор с недоверием и недоумением посмотрел на меня и сказал:

         — А ты где был, почему не с ними?

         Пришлось объяснять, что я спал, что был, в общем-то, «с ними», вместе со своими друзьями, но временно телесно отделился. Он смерил меня таким взглядом, что я понял — на выражении «у меня есть знакомый прокурор» можно навсегда поставить жирный крест.

         Выслушав нас, прокурор поморщился, покряхтел, наконец сказал, что ему некогда, и послал к своему помощнику. Помощник сидел в кабинете напротив и был еще мрачнее, еще скучнее и, похоже, сам с большого похмелья. Меня от дачи показаний отстранили сразу и выгнали из кабинета слоняться на асфальт под окнами прокуратуры. Вскоре ко мне присоединился Пенёчек: С Пенёчком пом. прокурора также побеседовать не соизволил, оставив в кабинете только Сашу. Впрочем, и с Сашей он разговаривал не дольше пяти секунд. Чемпиона подвела врожденная склонность к юмору не только на бумаге, но и непосредственно в жизни. Когда Саша зашел в кабинет, помощник прокурора встал изо стола, чтобы поздороваться и представиться, назвал свою фамилию:

         — Портфельский.

         — Портфельский? — с ударением на первом слоге уточнил-переспросил Саша.

         Он хотел пошутить, чтобы завоевать дружеское расположение, но помощник прокурора был человеком системы и поэтому свободы не понимал. Он сказал:

         — Разговор закончен, до свидания.

         И Саша вышел вон.

         Пороху у нас хватило еще на то, чтобы посетить судебно-медицинскую экспертизу и получить справку на синяк, но и эта справка не помогла. Вскоре на работу пришли «телеги» о том, что писатели по фамилии №1 и №2 побывали в медицинском вытрезвителе, и надо бы принять по этому поводу воспитательные меры. Ко мне на работу бумага не пришла, но всё наше сообщество знало, что я был третьим, и долгое время поглядывало на меня как на предателя и Иуду.

         Не имея возможности отомстить системе, Саша отомстил Пеньку. Он сочинил про него такое четверостишие:

 

                   Пенёчек был бардом,

                   гитарным певцом.

                   Стал алкоголиком,

                   даже истцом.

 

         Жизнь продолжалась, продолжалось и наше недоумение по поводу ее загадочности, непредсказуемости и несправедливости. Увы, истину в вине мы так и не нашли, как не нашли мы ее тогда в правозащитных инстанциях. Оставалось одно — искать в себе. А что там искать? Там поселилось единственное желание — похмелиться.

         По путевкам Союза писателей мы выступали еще года полтора. Но интенсивность наших выступлений угасла, мы уже не всегда выступали втроем, всё чаще случалось, что каждый из нас по отдельности звонил в очередную контору и спрашивал:

         — У вас есть бухгалтерия? А печать?

         «Без двенадцати восемь» уже не радовали так, как вначале. Может быть, мы стали зарабатывать больше в других местах, может быть, умерились наши потребности в гарантированной радости. А может, мы сами начали терять свою свободу и всё больше и больше опираться на систему, так ненавидимую нами. Саша стал редактором городской газеты, Пенёчек —республиканской, а я, как мне кажется, так и остался Алешей Поповичем: хоть и не пью нынче, а всё равно готов петь бесплатно.