ЛЕВ РОДНОВ

 

из серии «Портреты друзей»

(материал в рабочей стадии, ещё незавершенный)

 

 

         Я ЗНАЛ ЕГО ЕЩЕ ПРИ ЖИЗНИ

         (пугало правды)

 

 

 

         Взаимоотношения людей с жизнью больше всего напоминают однополую любовь проституток, когда со всей отведенной природой страстью и неутоленным желанием они вкладывают друг в друга высшие свои ценности — душу и сердце. Отношение заказчика и заказчика через любовь, как наивысшую выгоду для самих себя.

         В молодости А. любил иначе. Это был неукротимый самец, имеющий всех и вся. Он был источником жизни, а всё остальное вокруг — более или менее подходящим местом для оплодотворения. Сеял А. без устали и оглядки. Самое его знаменитое детище появилось в 70-х годах прошлого века, просуществовало около двадцати лет и называлось «юношеским автомотоклубом», аббревиатурно — ЮАМК. Чуть позже по конъюнктурным соображениям к этому названию приросло «имени комсомола Удмуртии».

         А. был учителем труда в одной из городских средних школ, но этого ему явно не хватало. Он постоянно ощущал в себе благородный педагогический порыв и знал, что нужно делать. А делал он всегда одно и тоже — собирал. Он собирал всё, как суперпылесос: самовары, старые прялки, утварь неизвестного происхождения и из неизвестного времени, выброшенные книги, извлеченные из-под земли бутылки, жестяные банки из-под чая, подзорные трубы, монеты, разновесы, пасхальные яйца, оружие и всевозможную технику, точнее, шихтовые детали от этой техники. Последнее обстоятельство и позволило местной ребятне собраться вокруг необычного энтузиаста. Они своими руками собирали мотоциклы и странствовали, сделав идеологией своих путешествий тягу к познаванию мира и навыки трудового добротолюбия. Летом на дорогах страны можно было встретить живописный отряд детей-мотоциклистов во главе с полноватым, очень подвижным человеком, который без остановки упражнялся в скороговорках собственного сочинения. Дети в А. души не чаяли. Он знал йогу, рассказывал массу историй из прошлого, сыпал полувыдуманными рассказами и легендами из жизни республики и города, называл полузабытые и оттого таинственные имена купцов и деятелей прошлого, рассказывал о них так, словно был знаком с ними лично и буквально вчера ненадолго расстался с этими замечательными людьми, чтобы поведать о них ребятам.

         Детей к себе он привлекал, что называется, «трудных». Как погибшие вещи, складывал он этих детей по частям. У А. был несомненный талант собирать человека, собирать воедино, собирать в необходимую для дальнейшей жизни цельность. Ему хотелось продолжения себя самого, чтобы жизнь украсили самцы. И ребята любили А., доверяли ему без оглядки. Быть может, еще и потому, что он сам напоминал перевоспитавшуюся шпану. Каждая детская душонка, больная и темная по неопытности, отчетливо чуяла лучик надежды в живом и неугомонном старшем соплеменнике.

         Зимой юное поколение изучало теорию автодела в классах, а летом познавала практику — и не только водительской езды — под открытым небом. Трудные, социально опасные молодые люди не становились для общества легче. Они просто возвышались в самих себе, укреплялись физически, вооружались нравственностью и ставили перед собой цель. Росли активисты. Общество никогда не любило таких, поскольку обходиться без них не могло. Около двух сотен мальцов через возню с мотоциклами и сумасшедшинку своего руководителя встали на ноги, заняли через десяток-другой лет ключевые посты в республике, в правоохранительных органах и в органах власти, образовали могучие фирмы. Многие из них, не стесняясь, называют А. вторым отцом, духовным отцом, если быть точнее. Он делал то, и ему это удавалось, что не под силу оказалось ни для института семьи, ни для института средней советской школы — переводил энергию самолюбия молодого человека в энергию созидательных действий.

         Этот панегирик А., увы, не смог стать окончательным в рассказе о нем. По закону сохранения вещества дети, как вампиры, выпили силу, время и жажду целеустремленности своего учителя, своего кумира, оставив последнему доблестные воспоминания, старческую брюзгливость и бессилие невостребованного опыта. Старость наступила мгновенно. Жизнь, не оглянувшись, ушла своей дорогой, а состарившегося своего попутчика и партнера забыла там, где он замешкался. Самец, оставшийся без самки надолго, свирепеет. А оставшийся без нее навсегда становится лютым. Кумир ребятишек, учитель труда, предводитель мотоагитпробегов, герой газетных и журнальных статей со всей своей неугомонной силой ударился в организацию… собственного почета. Он без устали обивал пороги городских и республиканских организаций, Министерства культуры и Министерства образования, записывался на прием к членам правительства и первым лицам республики. А. все хорошо знали, и потому двери для него всегда открывались без скрипа. Но вскоре положение стало меняться. У чиновников и бывших друзей вызывал оскомину, страх и неприятие желчный, нудный старик, который требовал звание «Заслуженный учитель» для себя. Его обошли, его выпили, его похоронили, и это было несправедливо. Спасение славы великого предводителя юных душ никого не интересовало, кроме его самого. «Заслуженного» ему дали. На скитания и мытарства ушло года два. Но за удостоверение, медаль и грамоту пришлось заплатить репутацией.

         Внешний облик А. во все времена был выдающимся и одинаковым. Старость его ничуть не изменила. Представьте себе полнеющего, но так и не располневшего, Мефистофеля с лысиной на макушке и глазами — ну как бы это сказать… — верующей рыбы, которая кажется совершенством в своей родной водной стихии, но при близком рассмотрении взор ее поражает нездешней прозрачностью, неподвижностью и холодной чистотой. Эти глаза бесконечно наполнены верой в нездешние миры и как бы говорят, что есть, мол, где-то иная справедливость. Друзья, ученики, настоящее и будущее отвернулись от сварливого и желчного старика. Что ему, бедному, оставалось? Как-то неожиданно и враз в его жизни поселились мания преследования, отягощенная манией величия, и трепетная любовь к обидам и непонятности.

         Начало мании преследования было положено историческим эпизодом переименования города Ижевска в город Устинов. В этот волнующий, бурлящий школьно-студенческими событиями период А., не раздумывая, поступил как истинный патриот города. Он где-то раздобыл фотопортрет первого секретаря обкома партии, кроваво разрисовал его и, снабдив портрет словам: «подонок», «сволочь», «убийца», запечатал послание в конверт и послал по адресу: «Первому секретарю Марисову». Реляция завершилась трагикомедией. Искреннего патриота и гражданина вызвали в органы государственной безопасности и провели напористую беседу, в результате которой в личности А. произошли кардинальные изменения. Отныне он перестал быть учителем труда, воспитателем молодежи, организатором и наставником, а стал — бери выше — борцом за справедливость. По ночам ему мерещились машины, дежурившие у окон дома. К телефонному аппарату он подходил чуть ли не с миноискателем, опасаясь прослушивания и тайных кодирующих сигналов. По улицам он ходил, как колобок под прицелом: съежившись, втянувши голову в плечи, торопливо, округло передвигаясь. Весь мир вокруг стал подонком, отчего собственная святость делалась невыносимой, нестерпимой, жгучей и ослепительной.

         Вообще, чувство собственной правоты наиболее мучительно и разрушительно для людей. Единичка выставляет себя против миллиардов, тщедушненькое «я» идет ва-банк. И проигрывает.

         А. начали забывать, более того — избегать. Он запаниковал. Для того, чтобы остаться во всенародной памяти, добрых дел оказалось слишком мало, а доброго имени — слишком ненадолго. Память искала более долговечную одежду, чем людская благодарность. И неугомонного человека посетила идея создать книгу, в которой он выступал бы уже не учителем труда, а историком-краеведом. Именно так стал А. именовать себя после беседы в КГБ. Десятки тысяч, я не оговорился, именно десятки тысяч вещей, собранных местным Плюшкиным и розданных им по всем мыслимым и немыслимым музеям республики, составили основу и фундамент этой идеи. Каждая вещь имела свою собственную историю, которая домысливалась фантазией собирателя, обрастала невероятными легендами и почти шизофреническими подробностями. Фантазия, как завоеватель, как оккупант, бежала впереди своего хозяина, беспощадно сметая со своего пути всё, что не соответствовало ей. Правда о прошлом находилась внутри историка-краеведа, снаружи существовала лишь досадная помеха.

         Книга жила в мозгу А. как факт, она заняла всё пространство его мыслей и чувств. Последние беда и препятствие состояли в том, что автор был почти неграмотен. Статьи, которые появлялись в нашей молодежной газете за подписью «А.», до своего печатного рождения проходили, мягко выражаясь, литобработку. В редакцию попадали листы, исписанные шипастым почерком: буквы кололи во всех направлениях, даже круглая буква «о» имела три-четыре колючки. Связно мыслить автор мог в пределах абзаца, связно излагать — не более четырех-шести слов. Из всей этой чудовищной свалки нужно было создать удобочитаемый текст. Статьи проходили литобработку у разных случайных корреспондентов, по стилистике отличались весьма, их объединяло только авторство, подпись «А.».

         Лавры человека пишущего А. несомненно нравились. Корреспондентов он охотно угощал вином, возил на шашлыки, кормил салатами и парил в личной огородной бане. Пишущая братия платила взаимозачетом, и я в том числе. Собственно, мысль о книге появилась давно. А. неоднократно посещал и знакомых писателей, и публицистов, но все только ехидно улыбались, отмахивались, считая мероприятие абсолютно безнадежным. Назойливость А. превосходила все мыслимые приличия. В конце концов люди привыкли видеть в нем городского дурачка.

         В это время мои отношения с А. нельзя было назвать ни приятельскими, ни тем более дружескими. Он продолжал оставаться заинтересованным лицом, а я был одним из его многочисленных рычажков, поскольку работал в молодежной редакции, писал время от времени статьи в защиту автомотоклуба и давал нужные связи с Москвой. Кроме того, я просто оказался несколько терпимее других, и в обстановке изоляции, когда все отвернулись, мне выпала роль соломинки, за которую ухватился несчастный старик.

         — Только не говори «нет». Когда-нибудь ты всё равно напишешь книгу, ты поможешь мне ее написать, — он подливал чай, нахваливал облепиху с лимоном, пододвигал розеточку с клубникой. — Только не говори «нет». Ты ведь всё равно напишешь эту книгу.

         И он заискивающе распахивал глаза, в которых, как всегда, непрерывно светилась рыбья вера.

         — Нет. Даже не думай. Ни за что, — приходилось отвечать мне одно и тоже.

         Обращался я к нему на «ты» несмотря на большую разницу в возрасте, но имя произносил полностью. После такого ответа он, естественно, мрачнел, глаза его наполнялись по-стариковски влажным блеском, иногда он действительно плакал.

         Беспомощность — картина ужасная. Наблюдать ее требуется особое мужество, а участвовать в парной жизни с беспомощным означает скормить ему свое собственное время.

         Последняя моя статья о нём называлась «Мученик», в ней рассказывалось о пивных магнатах Ижевска, о старинных бутылках, о купцах-оружейниках, об открытках Елизаветы Бем, о звонках и преследованиях, обо всем сразу. И чем дальше от нашего времени, тем сиятельнее представала жизнь, и чем ближе к дню сегодняшнему, тем непотребнее она становилась. Вообще, история восхищала А. своей безопасностью: подонки прошлого легко аннулировались мановением фантазии в отличие от подонков настоящего, которые могли реально аннулировать кого угодно сами. Социализм закончился, в стране начался передел собственности и зон влияния, Ижевск потрясали слухи, криминальные разборки, автоматные очереди и первые достоверные сведения о всеобщей продажности. А. знал, что жизнь — проститутка, но он совершенно не был готов к тому, что она еще и гангстер. Мученик был счастлив тем, что он — мученик.

         Статья в газете А. понравилась. Собственную фотографию человека со сверхгорестным выражением лица и просветленным взглядом он размножил и разослал по всему бывшему Советскому Союзу.

         …Пространство гипотетической книги, в котором он оказался бы главным дирижером, как идеал, всё сильнее манило к себе. Изреченность и есть прошлое, ничто не мешает сделать его идеальным. В стремлении к заветной цели старик потерял всякую совесть.

         Между прочим, самопальные поговорки, пословицы, присказки из него сыпались щедро. Некоторые он даже записывал. Я никогда не забуду шипастую надпись на обороте конверта граммпластинки. Надпись гласила: «У Вагнира было тре жины. Пречем две из них было замужем». В нескольких школьных тетрадях содержались две-три сотни подобного рода перлов. Намного чаще других в этих сочинениях встречались слова: «культура», «воспитание» и «сволочи». Каждый перл был прописан как минимум трижды, все линии пиьма украшались тройным разноцветием. Сначала слово писалось синей пастой, потом было обведено зеленой и наконец красной. А. любил красоту.

         В полную силу вошли времена смуты и случайных заработков, людям стало не до филантропических проектов, каждый выживал как мог. После смерти жены А. неожиданно женился повторно, да не просто женился, а в шестидесятилетнем возрасте произвел на свет наследника Василия.