ГЕННАДИЙ ЖУКОВ

 

 

 

       Нас познакомил… диван в доме Лены Моисеенко и Володи Фриденберга (Москва). Гена на этом кухонном диване жил уже несколько дней. А тут – я приперся. Из Ижевска, из деревни. Сильный уступил место. Ах, Геннадий! Ему никто не нужен, он пользуется в жизни только своей собственной энергией. Он питает себя сам. Самосгорающим образом. Если подойти поближе – тепло. Даже жарко. На бумаге это тоже хорошо ощущается. (Л.Р.)

 

 

 

Пластинка. Бах. Дом у моря

 

... В отлив ушла от берега вода,

Раскрылось дно, как сабельная рана,

Сгустился воздух, как в мехах органа,

И тишина настала, как беда.

 

Дичала ночь, готовясь к поединку,

Когда, на миг, оставив все дела,

Радист поставил пыльную пластинку,

И засвистела тонкая игла.

 

Из заоконья брызнуло стеклом.

Ворвался посвист – от натуги белый.

Ворвался ветер волком ошалелым

И заходил по комнате волчком.

 

Угасла спичка в дрогнувшей руке...

Заныли швы, грозя разъединиться.

Меж двух миров, задумавших сразиться,

Тряхнуло нас, как спички в коробке.

 

И дрогнула стихия. И пошла.

И ей навстречу вышла из органа

Торжественная муза Иоганна

И чаячьи раскинула крыла!

 

Оглохшие от рокота и крика

Сошлись, чтобы натешиться сполна!

Ударились... Насквозь прошла музы`ка

Столкнулись. И насквозь прошла волна.

 

Волна прошла. Подмяла корабли.

Свинцовым лбом, лоснящимся от масла,

Прошибла скалы. Пала и угасла...

А музыка растаяла вдали.

 

...Но что я ждал в ненастный этот миг?

Что встанет вал и встретит вал могучий?

Что вверх уйдет и пробуравит тучи

Из брызг и звуков скрученный язык?

 

Но что волна?.. Она не виновата.

Что – музыка?.. И я не виноват

В том, что во мне стихии и токката –

Как в час мятежный брат стоит на брата,

Как щит о щит и сталь о сталь стоят.

 

********************************

 

Ладонь

 

- 1 -

 

А мне бы музыку напомнить и напеть,

А я тебе напоминаю муку...

В другом краю я поднимаю руку,

Лицо твое пытаюсь обогреть.

 

Но пусть никто не смеет оглянуться

Из тех, кого ты за руку взяла.

Они огнем и светом захлебнутся,

И выжжет ревность бедные тела.

 

Пусть спят и спят, покуда это длится,

Пока, терзая страстью этот мрак,

Пылает пятипалая десница –

Звезда моя – мой возглас, звук и знак.

 

- 2 -

 

Откликнись мне ладонью на ладонь,

Луна моя, мой отраженный свет.

Ты ярче всех возлюбленных планет,

Луна моя, зеркальный мой огонь.

 

Того, кого ты выбрала в ночи,

Прижми к себе и обо мне молчи.

 

Пусть никогда не смеет он посметь

Прищурившись глядеть на эту руку.

Я и ему напомню эту муку.

А мне бы музыку напомнить и напеть.

 

 

 

Европейская культура. 300 лет

 

Был старик велик и сед –

В темных клочьях моха…

Ему было триста лет –

Целая эпоха.

Ясным утром – белым днем

Спрашивал дорогу:

- Пособи, сынок, огнем,

Потерял, ей-богу...

Оглядел я чистый дол –

Ясная картина:

Ветер в поле бос и гол,

Ни креста, ни тына.

Ни тропинки, ни тропы...

Коршун в небе стынет.

Как не выправи стопы –

Нет тропы в помине...

Волчий зык да птичий крик –

Там овраг, там яма.

Говорю: «Иди, старик,

Все дороги прямо».

И побрел старик слепой –

Вижу – влево тянет,

Захлестнет стопу стопой,

Господа помянет...

Посох – что твоя слега –

Вязнет в диких травах.

А запнется, и нога –

Тело тянет вправо.

Восемь бед – один ответ –

Я его обидел...

Только впрямь дороги нет.

Я сказал – что видел.

Нет тропы, дороги нет.

Рыскает эпоха,

Будто чует чей-то след,

Только чует плохо.

Как не выправит стопы –

То овраг, то яма.

А в нехоженой степи

Все дороги прямо.

 

 

Легенда о Пане

 

В полночь, когда вьюга выла и мела,

Звонарю подруга старца родила.

И лежал он молча на пустом столе,

И зияли молча два зрачка во мгле,

И сжимались молча пальцы в кулаки,

И сияли волчьи белые клыки.

Он лежал и думал на кривом столе,

Проступала дума на кривом челе.

Все лежал и думал: ... странные дела –

Звонарю подруга старца родила...

Глупые вы дети, мама и отец.

Расставляйте сети, мама и отец.

И поставьте черный у двери капкан.

Ждали вы мальчонку, а родился Пан.

Зачинал раб божий Божия раба.

Понесла рабыня Божия раба...

Да кишат рабами божьи небеса –

Я тряхну рогами и уйду в леса.

Посох мой наследный бросьте у дверей –

Я сломаю посох на число частей.

Крестик на гайтане бросьте мне за дверь –

Я свяжу гайтаном панскую свирель.

Не плачь, мать родная, ах, не голоси.

Вервие тугое, отец, не тряси –

Не слыхать за лесом материнских слов,

И проклятий отчих, и колоколов.

А пройдут все долга, и когда в апрель

Принесут к порогу теплую свирель,

Суженой верните Панов самодуд -

Бросьте мою дудку в деревенский пруд.

 

 

Город

 

Вот этот город...

Я скажу,  что люблю,

Но скажу, что люблю вослед

Любви, что этим  городом прошла...    

Вот этот город...

Я скажу, что люблю

Этот синий прозрачный свет

Зависшего над городом крыла.

 

Только, что ж я люблю? Дым его площадей,

Или пьяную пену помпезных огней,

Беломраморный зал – там,  где вор и делец –

Иль промозглый подвал – там, где сор и певец –

Этот город, где Ника, как выкрик летит

Над растресканной жалобой Кариатид,

Над подсохшею коркою вечных трущоб?

Я люблю этот город. Но... что же еще?

 

Город,

Детский отсвет ловлю

В беглых взглядах твоих людей,

В кипении наречий и племен.

Вот этот город.

Я скажу,  что люблю –

Все больнее и все нежней –

Мой детский, мой неутоленный сон...

 

И ты помни, душа, отчего суета:

Здесь врата на Кавказ и в Россию врата,

И не слышно за гулом и лязгом ворот,

Что мальчоночка мне под гитару поет,

А залетный торговец с компанией дам 

Переводит мальчоночке жизнь по складам,

И, прищурясь, глядят приблатненный юнец,

И отец городской – он же крестный отец. 

Из России сквозняк, да с Кавказа сквозняк,

Повстречавшись - как скорый, и как товарняк –

Вдохновенно гудят в разошедшийся шов

Приоткрытых  ворот...

Только, что же еще?..

 

...а еще старый двор, проперченный золой,

С легендарной, воспетой ростовской урлой,

И родное, а нынче чужое, окно –

Я ушел, а оно еще отворено...

А потом, проржавев на придонных  ветрах,

Дом рассыплется в пыль, дом рассыплется в прах,

И сотрется, и в Дон – с талым  снегом – стечет..…

Я люблю этот город.

Но, что же еще?..

 

Уходящий мой город, мальчишеский сон,

Убывающий в небыль, сползающий в Дон,

Уносимый потоком безжалостных дней,

Мне швыряет, как пену,  своих голубей!

И в бегущей – сквозь пену – галдящей толпе,

Я бегу – я со всеми – я сам по себе,   

И теряю свой след, и мой путь освещен

Этим детским лицом.

 

Только, что же еще…

 

Слышишь?

Да ты и не слышишь, о чем я тебе!

Кто я тебе... и что ты мне... Да, я люблю – но, кто я тебе?

Тише –

Сам себе я твержу – что я, могу сказать? –

Только

Смешенье снов и слов - все, что скажу...

Знаешь –

Вся нежность моя и боль –

Ночью

Нежнее боль и нежность больней...

Позже,

Пусть кто-нибудь скажет: что же еще?

Позже

Пусть кто-нибудь скажет, в чем виноват,

После,

Когда взойдут огни и сойдет закат

После...

Но, это после меня.

Да...

 

 

 

Эолов лук

 

Все струны любви на эоловой лире

Я в ночь без любви сосчитаю со скуки.

Но песню о мире - да, песню о мире

Я буду играть на эоловом луке.

Ударю я воздух пустой тетивою -

Довольно крови и стрелковой науки!

Повейте хорошеньких женщин лозою...

Я буду играть на эоловом луке.

Что было для мести -

То будет для песни.

Сойдитесь же, лучники всех поколений!

Пусть луки не созданы для песнопений -

Я буду играть на эоловом луке!

Пернатая смерть тетиву утруждала -

У лучников ваших натружены руки...

Довольно! - вас мало...

Довольно! - нас мало...

Я буду играть на эоловом луке.

 

Пусть бранная нота  всей музыки старше.

Даю тетивою отбой этой муке!

Две тысячи струн на эоловой арфе,

Но эта - одна! - на эоловом луке.

 

 

Легенда

 

Его ношу земную носили согбенные тени.

Он делил с ними ужин, и зонт, и подушку делил.

Его ношу земную носили согбенные гении,

Чтобы жил он упрямо, и прямо, и трепетно жил.

 

По подвалищам жизни,

Таким беспробудным подвалищам,

Где мятежная совесть – и та – обреченно молчит.

Его тени земные порой нажимали на клавиши,

Пока руки он грел у ручного пожара свечи.

 

Его близкие тени – и те – что слывут недотрогами,

Все пытать не велели извечной корридой судьбу.

Все просили-просили-просили и волосы трогали –

Не ходить, не ходить меж рогами по узкому лбу.

 

А когда он сорвался, как с холки в песок –

 бандерилья,

То ли сам оплошал, то ли дрогнула божья рука,

Его тени земные его приподняли за крылья,

Чтобы он не сломался под грузным копытом быка...

 

А когда он взлетел, под напором пространства

 вращаясь, –

То ли Бог проворонил, то ль просто смирился, устав, –

Его тени земные глядел протяжно, прощаясь...

И простили, прощаясь, по-бабьи платки повязав.

 

 

Киммерийцам

 

Зажмите пасть коню! Пусть пеной изойдет,

Но замолчит! Ни выдоха, ни слова –

Все слушайте: лавина степь сечет,

Густеет зыбкий свет от хохота хмельного.

 

На меди ваших стрел – лишь бронзовый загар,

На бронзе скифских стрел – железные налеты.

Конь выстучит в земле наволглые пустоты –

Мглу ваших тайников рассеет их пожар.

 

За то, что жаден слух до воинских похвал,

За то, что ваш язык не жаждал пониманья,

За кровожадный рык звериного сознанья,

За алчность, за вражду – Бог брата вам послал!

 

Дух предков ваших слаб. Он будет выть из дыр

Разграбленных могил в ничтожестве смиренном.

За то, что ваша речь не знала слова "мир" -

Вот что случилось ныне во вселенной.

 

***************

 

 

И вот на смену нервному капрису

Снисходит гимн высоких звездных сфер,

И подступает небо к Танаису

Тремя рядами эллинских триер.

Струится дождь с освобожденных весел,

Когда над сонным градом их взметает

Жест кормчего! И блики на весле...

И с днищ морские звезды опадают

И дотлевают на сырой земле...

О, мне везет! И молод я, и весел!

Грядут в полнеба под бореем косо

Пленительные вина из Родоса –

Грядет в полнеба гулкая гульба!

О восхищенье! Золотая эра!

Я воспою эпоху, где судьба...

Что ты несешь, небесная триера?

...И голос был – как ворон из-под ветра:

– Семь певчих роз печальных для пресбевта,

И для поэта – мертвого раба.

 

Танаис 1980-85

 

Когда бы я был

 

Когда бы я был при рождении мира,

Когда б я стоял над котлом мирозданья,

Когда б улыбнулся в предчувствии пира

Над Нечто, еще не обретшим названья.

Когда бы сумел я над бездной нагнуться

И в бездне кипящей сумел отразиться,

Там Нечто могло бы с улыбкой сложиться,

И Нечто могло бы в ответ улыбнуться.

 

Так, где же я был, когда Некто сурово

Сказал без улыбки над бездною слово?

Что ж я повторяю  —  пришедшие свыше  —

Слова безутешные? Слушай же! Слышишь,

Как дети, рождаясь, кричат при рожденье

О том, что нет радости в это мгновенье,

И только дурак в кацавеечке хлипкой

Проходит с улыбкой по улице липкой…

Так, где же я сам, когда Некто сурово

Швыряет в лицо ему потное слово?

...а он улыбается, он сторонится,

И вновь, неизвестно чему, веселится...

Так, где же ты был, балагур и повеса,

Когда на опушке библейского леса,

Смурно матюкая колючий шиповник,

Мой род зачинал ноздреватый чиновник?

 

Так, где же ты был, мой несбывшийся Отче?

Я вижу: твой сын и доныне хохочет —

Да вот же! дурак в кацавеечке хлипкой

Проходит с улыбкой по улице липкой.

И я, ухватившись руками за щеки,

Тяну свои губы, как рыбьи молоки,

В растяжку — до хруста — от края до края

Ему улыбаюсь, лицо улыбая.

 

Когда бы я был при рождении мира,

Когда б я стоял над котлом мирозданья,

Над плазмой, над лавой, над липкою массой

Я мог бы склониться с вот этой гримасой.

И я бы сказал, что не стоит бояться,

Да будет Пророк ваш с улыбкой паяца,

Да будет ваш Бог бесшабашней Сатира,

Когда бы я был при рождении мира.

 

Тогда бы над этою дымной клоакой,

Над Градом, который просили потрогать,

Где пивом питаются песни, где дракой

Кончаются мессы, над вросшим, как ноготь,

Мне в сердце мостом, где — в конце — с пьедестала

Чугунный глядит вертухай, и мочало

Речей бесконечных, похожих для виду

На детскую злую большую обиду.

Где леди научены веками хлопать,

Направив в лицо намозоленный локоть,

Где сэры в шузах и в прикидах овчинных

За шкары грызутся на рынках блошиных,

И там, догрызаясь до смрадных подвалов,

Зубами срывают замки с арсеналов,

И ржавая кровь ударяет им в лица,

И, видимо, можно уже утолиться?!

 

Но голубь библейский на все это какал,

Бряцала на все это мирная лира...

Житейские где-то и как-то печали,

Но, если б улыбку они излучали,

Да, если б улыбку они излучали,

Ну, если б улыбку они излучали,

О, я бы над городом этим не плакал:

«Когда бы я был при рождении мира».

 

 

Коллапс.

 

1.

 

Когда сворачивается пламя костра,

Чернее ночи уголья костра.

И в черной земле зияет дыра –

Чернее черной земли дыра.

Когда сворачивается пламя звезды,

Ночь на планете чернее беды.

И в черном небе зияет дыра –

Чернее черного неба дыра.

Когда сворачивается пламя души,

Свет возвращается, круг завершив.

И в черной душе зияет дыра –

Чернее черной души – дыра.

Но ранний твой свет протекает, врачуя и раня,

И длится во времени ярое раннее пламя,

И словно домашние звери за теплою пищей –

Чужие планеты идут на тепло пепелища.

Там пламя кричит, заключенное в углях остылых,

Но свет возвращается – свет продолжаться не в силах! –

И, бросив орбиты –  за светом  на тайные меты

Идут и приходят, и в бездну уходят планеты.

Любимая!

Дальше орбитой иди кочевою.

К другому колодцу ходи за водой ключевою.

Что свет катастрофы тому, кто единожды молод,

Тому, кто и сам нарождается, словно звезда?

Здесь гулкое горло зияет, как гибельный голод.

Здесь мерзлое пламя клубится, как гибельный холод.

Здесь даже вода запекается в жаркую жажду,

Спекается в черствую глыбу сухая вода.

 

2.

 

Вот ведь какая беда,

Я сворачиваюсь, как сворачивается звезда.

Будь то люденыш какой, иль сын собачий, иль конь,

Иль безделушка какая – красивая утварь –

Я пальцы тянул к ним для ласки,

А нынче – ладонь о  ладонь – схлопываюсь пальцами внутрь.

Женщина тянет мне певчие губы свои:

– Спой, - говорит.  - меня, голос вдохни в мою стать.

– Нет, - говорю ей. - Отчаянно не до любви.

– Нет, - говорю ей. - Мне нечем тебя обнимать.

Розы ли мерзлые где-то дают на углу, –

Кто научился предсмертный их цвет продавать? –

Колкие стебли, как пальцы подростка беру

И отпускаю: мне нечем тебя обнимать.

Конь на весь город один – не узнаю коня.

Конь от меня отвернется в обиде святой.

Конь, на весь город один, не узнает меня.

Дрогнет капризной губою: ...чужой.

...Внутрь завернуты  пальцы, а обе руки

В душу завернуты, как в одеяльце.

Отогреваю – разбитые вдрызг – кулаки.

 

3.

 

Не гляди в мою душу, сестра –

Там сегодня не будет костра.

Не гляди в мою душу, жена –

Потому, что душа без дна.

Там, на черной покатой стене

Черный всадник на черном коне.

Это я – сам один – сам с собой

Нынче вышел на праведный бой...

Я швырну в эту бездну перо,

И расколется в бездне ядро.

Год пройдет или столько-то лет –

Будет свет.

 

 

 

Колокольный конь.

 

I.

 

Конь багряный вошел. И смутилась душа...

Плавный слиток металла и томное око...

И смутилась душа. И душе одиноко.

Конь багряный вошел и смутилась душа:

Столько меди певучей! И чудится – тронь,

И откликнется тело пугливое – конь!

Словно маленький колокол – конь!

...Что за дело мне в медной усмешке с жемчужным

оскалом?

Что мне горн серебристый, заплавленный в горло,

но тронь –

И смутится душа.

И наполнится певчим металлом.

И заноет задумчиво: Конь...

 

II.

 

Я вложу удила в эти теплые медные губы,

И накину узду. И на спину литую взойду.

Конь взойдет на дыбы. Серебристые звонкие трубы,

Словно раструб радара, окликнут над полем звезду.

Мне опустит звезда голубую холодную ленту.

И на тонком луче, оплетенный холодным лучом,

Раскачается колокол вместе с хмельным звонарем.

Раскачается колокол в небе с хмельным звонарем…

 

Сколько круглых пустых околесиц катал я по свету,

Прежде чем огласить эту степь колокольным конем!

 

 

Сотворение любви

 

Мальчик, мечтаний и музыки полный,

В миг безмятежный направится к морю.

Камень заронит, и мелкие волны,

Чуть отбежав, затеряются вскоре...

 

Море сокроет все тонкие токи.

Вихри, свиваясь, сокроются в море.

И заколышется тайное горе,

Не распадаясь на мысли и строки.

 

Чувство вогнется в молчанье суровом,

Гулкая бездна утроит рыданья –

Выпятит, выгнет хмельное страданье

С проседью пенной, со сдержанным ревом.

 

...Так опадает в глухую утробу,

Ищет в беспамятстве дно – и находит!

И оттолкнувшись – так слово восходит

От языка к онемевшему небу.

 

Не обольщайся, еще не искусство –

Голос, обложенный влажною ватой.

То продолжает свой бег бесноватый

Темное чувство и светлое чувство...

 

Видишь ли кромку? Коричневый гребень

Чаши, вобравшей штормленье вина?

Брюхо, что носит тугая волна,

Вскроет на кромке зазубренный кремень!

 

Рухнет волна пред тобой на колени.

Вспенится грива. Сойдет седина.

Тело в песок просочится, а в пене

Встанет в истоме,

Потянется в лени

Девочка, тайных мечтаний полна...

 

 

 

Амфора

 

Надменный выгиб чужестранных плеч...

Изгиб бедра, туникой скрытый длинной...

Когда б не речь, о, если бы не речь

Что б знали мы о женщине любимой?

И что нам знать о женщине дано?

Несу сосуд, восторженно гадая:

Аспазия? Ксантиппа? Иль Даная?

Огонь в тебе? Вино? Или зерно?

 

 

 

Эрато – муза любовных песен

 

 

Не путайте Эрота и Эрато,

Лукавого затейливого брата,

И глупую, но честную сестру.

Не путайте Эрота и Эрато.

Не путайте великую игру

Мечты своей с ничтожностью желанья

Ей обладать.

Не сводничай, Эрот!

Пусть мимо эта женщина пройдет

В лучах светила, в охре светотени,

Пусть лишь мелькнут колени, как форели,

Пусть лишь качнутся тяжкие бутоны

Исполненной желания груди.

Несносная Эрато, уходи!

Вослед тебе потянутся свирели,

Затеплятся дрожащие фаготы,

Туманные гитары задрожат...

И пусть дурак, мальчишка, хвостопад,

Нам сводный твой подмигивает брат -

Ты знай дорогу, что тебе дана:

Вдоль длинного и низкого окна,

Вдоль улицы.

Вот ты еще видна.

Вот я могу, на цыпочки привстав,

О, боже мой! увидеть на мгновенье

Шафранных складок легкое волненье.

Вот спутник твой, вцепившийся в рукав,

Вновь оглянулся и глядит, глядит,

Глядит назад в недоуменье.

 

 

 

Лодка

 

Не уходи. Я жизнью заплачу

За твой побег...

Вернешься – не заплачу,

Не засмеюсь,

От ревности не вздрогну,

От боли от былой не закричу.

 

Любимая, все это не любовь!

Друзья поймут и все осудят снова.

Но выше понимания людского,

Любимая, вся эта нелюбовь!

 

Нам высший смысл ниспослан с высоты.

Смысл этой жизни странной и короткой,

Смысл жизни – жить!

Тебе я буду лодкой

Средь моря этой смертной суеты.

 

Как ты одна – печаль моя и страх –

Как ты пойдешь по этой глубине?

Когда плывешь – зачем ты не во мне?

Когда я пуст – зачем я на волнах?

 

 

Письма из города. Горацию

 

Они убивают цветы и приносят любимым.

И пьют, чтобы плакать, а чтоб веселиться – едят.

И вдох наполняют синильным сиреневым дымом

Они позабыли: есть мера – все мед и все яд.

 

Они правят пир. Это траурный пир. После пира

Они будут жрать своих жирных раскормленных псов.

Они позабыли: вот образ гармонии мира –

Великий покой  напряженных до звона весов.

 

Они говорят: это смерть. Мол, такой и такой я...

Они и не знали – наполнив всю жизнь суетой,

Что счастье – гармония жизни – мгновенье покоя.

А смерть – это вечность покоя и вечный покой.

 

Они строят скалы и норы в камнях, а из трещин

Сочится наваристый запах обильных борщей.

Но тяжко глядеть мне на этих раскормленных женщин,

И больно глядеть мне на этих оплывших детей.

 

О, если бы к детским глазам мне доверили вещий

И старческий ум! Я бы смог примириться и жить,

И клеить, и шить, и ковать всевозможные вещи,

Чтоб вещи продать и опять эти вещи купить.

 

Такое твоим мудрецам и не снилось, Гораций.

Все что-то не эдак и, видимо, что-то не так...

Зачем эти люди меняют состав декораций 

И в мебели новой все тот же  играют спектакль?

 

Зачем забивают обновками норы – как поры.

Здесь есть, где лежать. Но здесь некуда быть.

                                                             (или стать?).

На свалках за Городом дымные смрадные горы –

Здесь тлеют обноски обновок. Здесь нечем дышать.

 

И горы обносок превысили горы природы.

На вздыбленной чаше пизанской грудою стоит

Пизанское небо над нами. Пизанские воды.

Пизанская жизнь... Утомительный вид...

 

И эти забавы превысили меры и числа,

И в эти забавы уходят все соки земли.

Они не торопятся строить свои корабли,

Поскольку забыли, что смысл в со-искании смысла.

 

Что разум без разума в этой глуши одинок –

Как я одинок без тебя, мой любимый Гораций –

Что нужно спешить - ах, нет, не спешить, но стараться,

Поскольку назначена встреча в назначенный срок.

 

 

 

Евангелие от Фалалея

 

- Отчего, скажи, Фалалей,

Ты не любишь божьих людей?

- Оттого, скажу, что смотрю да гляжу,

А еще чего не скажу...

А скажу тебе –  помнишь? –  ночь была святая,

Приходила к Богу девка разбитная –

Щечки белы, да губки алы –  

                       шлюшка из Магдалы.

Верно, что-то он ей там сказал,

Верно, что-то он ей там поведал...

Ничего у нее не взял, ничего-то ей не дал.

И не водятся с тех пор на свете

Божьи люди – Божьи дети.

А растут с тех пор, как грибы,

Божьи люди –  божьи рабы...

 

И гудит во храме торг,

И горит издевочка –

То ль заздравная свеча,

То ли трехрублевочка.

Нагрешится божий раб –

В дом Господень, как домой –

Сунет Господу трояк:

Выручай, хозяин мой!

Отщипнет от Бога плоть,

Выпьет зелье рвотное –

Отвечай теперь, Господь,

Я твое животное!

 

...Только Машенька, Мария, Магдалина

Перстенечками сверкает в уголочке:

За юдоль мою, дай, Господи, мне дочку...

А тебе дай, Господи, Сына...

 

 

 

Харон

Ю. Лоресу

 

Перевезешь его, Харон,

Как я тебя просил.

Он для гражданских похорон

Монет не накопил.

Дешевле жить и не иметь кончины на веку -

Ведь у друзей в карманах медь.

Что дать гробовщику?

Что дать могильщику за труд?

На что купить муар?

Так слушай  -  если не затрут

Случайный этот дар,

Без благодарностей и слез,

Легко, как медный грош, -

Он щедр - с него талант возьмешь,

Харон, за перевоз.

 

 

 

Письма из города. Трапеза

 

Подвалом влажным и тугой табачною золой

Подвалом бражным и густой асфальтовой смолой,

Опухшим выменем души и головой творца,

Промявшей плюшевый диван седалищем лица,

Утробным воем парных труб системы паровой

Клянусь, что это все – со мной.

Да, это все – со мной:

 

Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть,

Они ревели над столом, а мне велели петь

И заглушать вороний ор оголодавших душ.

...А лестница вела во двор, и там играли туш!

Там пожирали пиджаки карманные часы,

Глотали вяленых коров парсеки колбасы,

Глодал ступни свои плясун и – под кромешный крик –

Оратор – с пеною у рта – заглатывал язык.

 

...А дверь в огромный мир вела, и там играли марш.

И там пила тайгу жрала, разбрызгивая фарш,

И там впивался в недра бур коронкою вставной,

И присосавшийся насос пил земляной настой.

 

Я гость за трапезным столом,

Где рвут мой теплый труп.

Я озираю этот дом, где я стекаю с губ,

Сочусь по выям, по локтям и по горжеткам дам

Кровавым соком. Я сто крат разорван пополам,

И пополам еще сто раз. Я в дом зашел на час

И непрожеванным куском в зубах его увяз.

Клянусь, что это все со мной,

Все наяву, все здесь.

Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть.

И род людской, что Землю ест, не умеряя прыть,

Обязан – пусть с набитым ртом – но правду говорить.

 

А правда жестче горных руд и горестней песка,

А правда соли солоней трясин солончака:

Здесь некто мыслил о птенце, а сотворил толпу.

И мы беснуемся в яйце и гадим в скорлупу.

 

 

 

Киммерийцы

 

                              "Копыта коней его подобны кремню…"

                                                                       (Из Библии)

 

Послушайте: цокает камень о кремень –

То бродит еще не прирученный конь.

Меж камнем и кремнем рождается время

Огня. Человек приручает огонь...

Но вот вам картина из позднего быта:

В степях Меотиды курганы встают.

Сто тысяч коней поднимают копыта –

О, дважды сто тысяч копыт из гранита! –

Копыта на камни Урарту падут...

Здесь эхо в степи, словно в пагоде старой...

- Куда вы с земли киммерийской, воспетой?

- Мы в Лидию, мы за лидийской монетой!

Монетой...

- Куда ты, кочевник, дитя скотопаса?

- Во Фригию! Я за тиарой Мидаса!

Тиарой...

И рухнули кремни на камни предгорий.

И высекли искры. И высохло море.

...Но пламя гасила иная вода –

Летейские струи прозрачней прохлады,

Летейские воды темнее обиды...

И все... Лишь курганы в степях Меотиды.

            И камень о кремень – последний удар...

     

 

 

***

 

 

Письма из города. Гений

 

Раскрой свое железное крыло

И помавай над сталью и бетоном  –

Здесь в недрах гулких, в гаме монотонном,

В холодном эхе долгих анфилад

Родился твой неоперенный брат.

Овей его покатое чело

И осени перстами с перезвоном.

 

Се  –  брат твой, Гений!

Он, как теплый воск,

Из лона матери сошел на чрево мира.

Здесь будет он оттиснут, как просвира,

Воспримет воск эпохи блеск и лоск,

И мудрость  –  цвета зрелого сапфира  – 

Да, мудрость граждан – словно бы сапфир  –

Он обоймет и будет мудр, как мир.

 

Так осеняй, пока не вышел срок  –

Не отросло, в пушистых завитушках,

Перо. Он будет возлежать в подушках

Крылом в тюфяк, зубами в потолок.

Он будет хлюпать ночи напролет

Гундосыми слюнявыми слогами,

Он к "лю" и к "ля" диезы подберет

И вытрет стенку квелыми ногами.

Так три пройдет, и тридцать лет пройдет,

И выйдет срок:

Он сопли подберет,

И пустит слюни, и в восторг придет,

Когда войдет  –  в заштопанном и сиром  –

Любовь его и утку поднесет,

И удалится клокотать сортиром...

 

И  –  подавившись собственным клистиром  –

Он  –  в простыне запутавшись  –  умрет,

Избранник века  –  полный идиот  –

В гармонии с собой и с этим миром.

 

До 80 года

 

 

 

 

Письма из города. Дворик

                                                         ... ты качала,

Ты лелеяла, нянькала глупую душу мою,

Дворовая родня – обиталище тасок и сплетен –

Гей! Урла дорогая! Мне страшно, но я вас люблю.

Мне уже не отречься, я ваш, я клеймен, я приметен

По тяжелому взгляду, железному скрипу строки –

Как ножом по ножу – и на оба крыла искалечен,

В три стопы – как живу – так пишу,

                                                       и сжимает виски

Жгут тоски по иному, по детству чужому.

                                                                       Я мечен

Этим жестким жгутом – он мне борозды выел на лбу,

И поставил навыкат глаза – на прямую наводку,

Чтоб глядел я и видел. Гляжу я и вижу в гробу

Этот двор, этот ор, этот быт, эту сточную глотку

Дворового сортира – в него выходило окно –

Взгляды жадных старух, эту мерзость словесного блуда.

Я люблю вас и я ненавижу. Мне право дано –

Я из наших, из тутошних, я из своих, я отсюда.

 

Испытателем жизни – вне строп, вне подвесок, вне лонж –

Меня бросили жить, и живу я, края озирая,

Из какого же края, залетный восторженный "бомж",

Залетел я? И где же – ну где же! - края того края?

Камень краеуголен... Но взгляд мой,

                                                         по шару скользя –

Как стекло по стеклу – возвращается к точке начала:

Ну, нельзя было в этом дворе появляться, нельзя!

Не на Свет и на Звук, а на зык и на гук

                                                                    ты качала,

            Ты лелеяла, нянькала глупую душу мою…

 

 

 

Письма из города. Идиот

 

У маленькой мамы в прорехе халата

Глядело набухшее нежное тело,

Носок бесконечный вязала палата,

Стенала – сопела – зубами скрипела.

Зачуханный доктор по розовым попкам

Похлопывал рожениц в знак одобренья,

И в этот же час совершались творенья,

И квело вопили творенья.

 

Детей фасовали по сверткам, по стопкам,

И в мир вывозили носами вперед.

И был там один, он чуть было не помер,

(Не понял, как нужно дышать, но не помер),

Потом он смеялся – как льдинка в бокале –

А прочие свертки над ним хохотали:

Мол, экая штучка, мол, выкинул номер –

Не понял, как нужно дышать, но не помер,

Не понял, как нужно дышать, идиот.

(А он и не понял. И он не поймет).

 

Он будет глядеть им в лицо – не дыша  –

В мальчишечьи рты в пузырях и сметанах -

О, выдох и вдох – два огромных шиша,

Два кукиша, спрятанных в разных карманах,

Два страшных обмана... Пульсирует сон,

Как выдох и вдох неизвестной причины.

И он, не дыша, подглядел, как мужчины

Пульсируют мерно в объятиях жен,

И как равномерно пульсирует плод,

Гудит, наполняясь таинственным соком.

На все поглядел он задумчивым оком.

И все он оплакал, смешной идиот.

 

А все потому, что за выдохом – вдох,

И вдох утекает в свистящие щели,

И шар опадает. И лишь – асфодели,

Цикута – амброзия – чертополох...

И он в разбеганье вселенских светил

Увидел вселенских светил возвращенье.

И мир опадает. И только забвенье,

Забвенье – молчанье – клубящийся ил...

 

И он оглядел эту даль, эту ширь,

Да, он оглядел и сказал: это плохо!

И выдохнул, выдул вселенский пузырь,

И честно держал – до последнего вдоха.

 

 

 

Четыре имени музыки дня

 

I. Утро. Анна

 

Закрыты окна, клапаны в органе

Житейских отчуждений и любви,

Раздерганными зябкими смычками

Топорщатся деревья из земли.

А в проводах причесанные птахи

От грустной "до" до звонкой птицы "си",

Но дремлют руки в кружеве рубахи,

Как тьмы и света точные весы.

 

Маэстро спит –  весь локоны и пряди.

Маэстро спит –  и кто ж его осудит.

И город спит –  скажите ж, Бога ради,

Так кто же эту музыку разбудит?

Проснись же, Анна, утреннее имя,

Не сотворить нам музыки простой!

И Анна, голенастая богиня,

Вылавливает тапочки ногой.

 

И первый шаг, и первый жест, и звуки,

Пока чуть слышно –  шорох, свет и шелк...

Так подымает Анна руки,

И всплеск волос, и занавес –  пошел !

 

II. День. Владимир

И друг  мой, спившийся трубач,

 мне на губах его играет.

Владимир

В стыки шалый трамвай, словно в медь языком,

И ударилось –  день, и откликнулось – Дон.

Бусы звона рассыпались в тень под мостом,

И Ростов зачерпнул эти звуки бортом.

Город к влаге причальной губою приник,

Будто с барки рыбак наклонился и пьет,

И я к этому так изумленно привык,

Как к тому, что мой друг безголосый поет.

 

Он ногами стучит, как на марше отряд,

Как пехота на марше ногами стучит,

И с неструганных струн запятые летят,

Запятые, как знаков басовых ключи.

Он слагает ногами мелодию дня,

И я, черную зависть свою закусив,

Наблюдаю, как словно крестом осеня,

Делят взмахи на такты знакомый мотив.

 

Я же Генделем бредил и Бахом скорбел,

И не верил браваде надраенных труб,

Что ж сегодня святые мои не у дел

Перед этой смеющейся музыкой губ?

Оттого ль, неумело так путая шаг,

Отставной барабанщик той самой козы,

Я шагаю –  бесплотный портфель да душа –

Постигая гармонии медной азы?

И до завтра я верю – основа основ –

Этот марш, этот марш, остальное –  к чертям,

А иначе, к чему же Володька Ершов

На губах мне выводит:

"Та-па-пам, та-пам, там-па-пам !"

 

III. Вечер. N.N.

 

Стою у окон в прядях повительных,

Стою у окон, губы закусив,

Где ты ласкаешь стан виолончельный,

Коленями нагими обхватив.

 

Который раз иду сюда проститься,

Пока огарок сердца не погас...

О чем ты плачешь траурною птицей

Который час?

 

Который час? Все спрашиваю время,

А время все без четверти мгновенье.

А может не прощанья, а прощенья?

А может не презренья, а прозренья?

 

А может быть... Все может быть, о чем,

Виолончель за шею обнимая,

Пытаешь ты отточенным смычком,

Мне слезы повительные роняя.

 

О чем? О чем? И кто тебя поймет?

И лишь парит смертельно и незримо

Та музыка, что плоть твоя и плод,

И как душа, что непереводима.

 

IV. Ночь. Без имени

 

Что ж, ты мне ночь,

Но ты мне не подруга.

Я пуст, как ты, пуста округа...

 

Уставшие оркестры уходили.

Мои шаги, как метроном забыли.

В них музыка –  лампадкою –  до срока,

До срока безмузыко, одиноко.

Бездомно вдруг, позвякивание сдачи,

Повизгивают туфли по-собачьи.

 

Что ж, ты мне ночь.

Но ты из тех ночей,

Когда я сам нечаянно ничей.

Одна из тех, когда и слышать странно,

Как отголосок меди –  Ан-на-а...

 

 

Бу Си До

Любаше

 

Что милая девочка знала о струнах, о струнах?

Что знала о стали тоскливой, о стали тягучей?

О сумрачных сагах, о зимних застуженных рунах,

О ноте с диезом - об этой решетке колючей?

 

Что милая девочка знала о страсти, о страсти?

О страхе сиротском - когда размыкаются руки.

И ладят любимые руки привычные снасти,

Стальные и медные ладят. А это - к разлуке.

 

И что - ей же ей! - что ей там в деревянных талмудах

Да библиях сказано: «Боже тебя упаси!».

То сказано старцами лысыми, в коих полудах

Мерцает фитиль, чьи мозги прокоптил керосин.

 

- Господь не упас, а уж я тебя, дуру мясную,

За девичий лифчик не стану пасти на траве.

Ты хочешь свободы? Так сбрасывай сбрую!

Ты оду хотела? Играй на стальной тетиве!

Вот так говорю я!

 

Вот так говорит он и плачет,

И ладит железные жилы к судьбе неминучей,

А, может, не плачет, скорее, молчит и не плачет,

Но ладит железные жилы к судьбе неминучей,

И пробует жесткие струны, и, все-таки, плачет

Струною тоскливой, струною тягучей...

 

 

К антропоморфному надгробью

 

Я жил тысячелетия назад.

Я умер... Умер...

И поверьте чуду –

Здесь был написан мой печальный взгляд

Сюда – в сей мир – где больше я не буду...

 

Ветра и орды шли через погост

И разносили пыль мою по свету...

И вот – гляжу на опустевший холст,

Как некогда с холста глядел на Лету.

 

 

********************************

 

Ее, конечно, звали Ольга

Да, Ольга звали, и судите сами:

Ну, как еще судьба могла назвать

Все то, что забывается с годами

Проходит вдруг, лишь именем тревожа,

Чтоб стать однажды именем  и тоже

кануть и стихами стать.

Из Геннадия

 

Я помню, там, в каком-то там былом,

Былого не было, все было лишь сегодня.

Сегодня  улица, и дерево, и дом.

И девочка– да, девочка – увы,

(Осьмнадцать было ей,

Что, собственно, не то же

Что восемнадцать, а – на век – моложе),

Однажды не сносила головы.

 

Мою ли голову несла тогда судьба,

Ее ли голову, но тайное пристрастье

К истокам первородного греха

Мы называли счастием – да, счастьем...

Хоть счастье, как мы помнили – борьба...

 

Все было чисто, искренне и мило:

Я брился полотенцем и без мыла,

Спал до полудня, ел, что бог пошлет.

Бог посылал в лице, ну, скажем, тещи –

Ни искушенье, ни святые мощи,

А всякое клубничное с малиной

И прочее – для дочери любимой,

Что в эти годы только и идет

                           впрок и не впрок,

О да! ученья ради,

И что нам только почта ни несла! –

Плодов заморских нежные тела

Когда десятком, а когда по паре,

А чаще же в едином экземпляре,

Поскольку, знать, не ведала она,

Ну, скажем, теща, что ее ребенок

Едва-едва из бантов и пеленок,

И, Боже мой! Любовница! Жена!

Наложница! Возлюбленная! Право...

Любовь в те годы – детская забава.

 

Я помню там, в каком-то там былом,

Былого не было. Все было лишь сегодня.

Сегодня улица, и дерево, и дом...

И дерево! Да, дерево, не сводня,

А дерево, словно свеча Господня,

Нас каждой полночью

                         венчало в доме том.

Во тьме светилась женщина нагая,

И дерево, к ней ветви простирая,

Одаривало ломким серебром.

И помню я, как юная Даная

Смеялась, эти слитки отвергая,

Укрывшись моим стареньким плащом.

Я помню там, в каком-то там былом...

 

В ином оно мне явится иным:

Отвесно восходящее, как дым

В безветрии, в бесстрастности высокой

Оно летит, летит у самых окон...

Но не серебряным, а пепельно-седым

Мне видится все тот же летний тополь,

Но не серебряным, а пепельно-седым.

 

До 1980 г. Ростов-на-Дону

 

**************************