Ольга ВОРОНЦОВА

 

 

 

          (Комментариев дать пока не могу. Дама очень уж характерная. Знакомы мы лет пятнадцать уже…Впрочем, может, словесный портрет ее напишу когда-нибудь. О жителях с «того света». В смысле – о выходцах из прекрасного прошлого! Без шуток. Из-за нее один парень сам себя всего пререрзал. Я лично видел.) К тексту я пока не прикладывался, не правил беспощадной рукой редактора. Л.Р.

 

 

ПОБЫВАВШАЯ В РАЮ

 

                                    Посвящается моей бабушке – Толпаевой                                                                                                     Дарье Андреевне и ее сыну -

                                                           Толпаеву Геннадию Степановичу

 

     Я – гуана. Существо, неизвестное простым смертным, тем, кто не только не слыхал о вратах Высшего Блаженства, но и не приближался даже к первому порогу Земного Рая. Я радостно вздыхаю, отходя от роскошного зеркала, переливающегося всеми цветами радуги, искрящегося, как большой плоский бриллиант, неведомый обычным людям. Изящно скрещивая невесомые руки на полуоголенной груди, я беззвучно смеюсь от переполняющего меня счастья и, повинуясь внутреннему порыву, опять оказываюсь перед зеркалом и… любуюсь.  Это обычное состояние первых часов погружения в Земной Рай, когда я игриво и весело как бы отдаю волшебному стеклу избыток чувств.

     Я красива настолько, что зеркало начинает слегка раскачиваться – первый признак того, что ему трудно отражать достоверно мою непостижимую прелесть. Мое нежно-розовое воздушное полупрозрачное платье взлетает при каждом движении совершенного тела и мягко струится, слегка облегая стройные загорелые ноги.

     Я вспоминаю легенду о Нарциссе и, расхохотавшись вслух, прислушавшись к своему мелодичному серебряному смеху, отхожу от зеркала. И опять радостно вздыхаю, сладко предвкушая все те чудеса, которые ждут меня впереди.

     Нежный ангел в белых, переливающихся серебром, одеждах и с сияющими крыльями за спиной осторожно ставит на мой туалетный столик из красного дерева перламутровую чашку  ароматного чая. Я жадно тянусь губами к тонкому фарфоровому краю драгоценного сосуда и с наслаждением пью вкуснейший эликсир, в котором различаю терпкие ароматы жасмина, мяты и мелиссы. Мой милый ангел, он знает о моем любимом напитке.

     Конечно, за закрытой дверью меня ждет роскошно накрытый стол в честь моего прибытия, а на нем – взбитые сливки с кокосом, горячий шоколад, вазочки с черной и красной икрой, маринованные грибы, запеченная в фольге птица и множество других деликатесов. Улыбнувшись, я отхожу от двери. Я хочу проголодаться, чтобы вечером, после прогулки по живописным садам, встретиться на трапезе с ангелами.

     Я распахиваю окно и всем телом, не только грудью, вдыхаю свежесть раннего летнего утра. С легкостью дикой козы  прыгаю на подоконник и через мгновение – я уже там, где небо переливается разными красками, солнце льет не ослепляющее глаз золото, а цветы благоухают до головокружения. Я иду босиком по шелковистой траве, приятно холодящей кожу серебристой росой.

     Ангел-проводник прикинулся большой белой птицей, парящей высоко над землей, но я его узнала. Гуаны там, на том берегу, достичь которого просто, вброд, но они еще спят. Мои нежные добрые подруги, они и не знают о моем приходе. Я появлюсь внезапно, и они, как нимфы, выбегут мне навстречу с веселыми песнями и криками радости.

     Радость – постоянное состояние гуаны. Радость, не знающая притупления, чистая, струящаяся, обволакивающая весь мир. Восхищением, которое не знает начала и конца, наполнена жизнь этого царства, не видимого простыми смертными. Пожалуй, я не пойду пока на тот берег. Мне надо немного успокоиться, оттянуть минуту долгожданной встречи с подругами.

     Я лежу в глубокой траве, чашки цветов ласково склоняются прямо к моим губам и ресницам, мягко щекочут плечи и шею. Небо плавно меняет цвета: нежно-зеленое, ярко-желтое, розовое, сиреневое, голубое и, наконец, белое. Мне нравится следить за этой сменой небесной палитры. Я знаю, сейчас начнется райское сияние. Вот она – первая вспышка ярко-фиолетовых огней. Вот вторая, третья, и, о, чудо, все небо вспыхнуло фиолетовым сиянием, порой отливая красным, белым и розовым.

     Сияние кончилось, и с облаков тихо струятся серебряные ручьи – его послецветия. Я сижу у родника и умываюсь его несказанно чистой и теплой водой. В Земном раю все родники теплые, а воздух всегда свеж.

     Я уже миновала второй порог Земного Рая. В этот раз после десятого порога я должна войти во врата Высшего Блаженства. Но, чтобы суметь постичь их суть, я обязана еще раз соприкоснуться с Земным Адом и найти там несчастную Дину Волчек, чтобы избавить ее от мук, а как – мне подскажут ангелы. Главное – ее найти в мире, который никак не соприкасается с моим, найти по нитям моих мыслей и чувств, которые могут проникнуть в Серое царство людей. Мне страшно, но в этот Земной Ад я должна войти, чтобы помочь этой женщине.

     Итак, что я знаю о ней, этой бедной моей подопечной, которой я желаю помочь всем своим существом? Она отталкивающе некрасива, худа, как скелет, больна астмой, а под глазами у нее большие черные круги. А что еще? Она пишет стихи, божественные стихи. О, если бы это было все, что я знаю об этой несчастной женщине! Из тайников сознания я извлекаю воспоминания. В тот страшный вечер, какие бывают в мире людей, она, одержимая гневом на свое жалкое существование, побила окна  в тюрьме, где ее держали, разбросала вещи, опрокинула на пол кастрюлю с супом и кипящий самовар и, вся ошпаренная, израненная, завыла по-волчьи. Она выла бы так неизвестно как долго, но какой-то жестокий мужчина из этого дома-тюрьмы грубо схватил ее за косу и поволок в сад. Она отбивалась, кусаясь и царапаясь, тогда он в приступе ярости рванул ее бусы из засохших ягод рябины. Да, вспоминаю, мучительно и горько вспоминаю, как это было. Я ведь видела все и ничем не могла помочь (мы, гуаны, бессильны против жестокости людей). Я пронзительно звала ангелов на помощь. И они помогли, но когда! Бусы рассыпались, и злодей ухватил концы плотных нитей в том месте, где торчали ее позвонки. О, как он страшно ее душил! Я содрогалась всем телом, чувствуя ее боль и беспомощность перед этим извергом. С надеждой в глазах я смотрела на двух добрых женщин, прибежавших на помощь.

     Что было дальше, я не знаю, ангелы отвели мой взор, заверив в том, что бедняжка в безопасности. Как мне ее спасти, что для нее сделать? Кто бы подсказал. Главное сейчас – ее найти.

     Что это я сжимаю в своей ладони? О, это ангельский знак – рыжая бусина из засохшей рябины. Как я смогла унести этот сморщенный рыжий шарик с места страшной сцены – не знаю, не помню, но это знак  того, что все это действительно было, а не приснилось мне в кошмарном сне, какие преследуют иногда простых смертных.

     Что дальше? Я сижу неподвижно, может, минуту, может, час, может, несколько часов. В Раю иногда время растворяется в пространстве и в мыслях. Я слышу голоса ангелов. Они говорят, что на сегодня с меня хватит, я и так сделала много в продвижении к цели. Пора возвращаться к столу. Встреча с подругами подождет.

     В саду смеркается. Странные прекрасные птицы сидят на ветвях голубых деревьев и поют. У людей есть одна маленькая невзрачная птичка, пенье которой отдаленно напоминает прелесть голосов райских птиц. Зовется она соловьем. Я в совершенстве могу подражать голосам этих птиц, наслаждаясь своим нежным, бархатным тембром. Но вот и порог моего дворцового монастыря, где я должна окончательно очиститься от грязи людского мира. Ангелы зачем-то выбежали мне навстречу, хлопочут вокруг меня, призывают войти. Милые мои, как они скучали без меня!

 

     На обитый протертой клеенкой больничный столик Лиза и Надя                                                        беспорядочно выкладывали яблоки, баночки с вареньем, шаньги, зубную пасту со щеткой, расческу, носки из хлопка и прочие банальные вещи, приносимые посетителями больницы для своих близких.

-         Ну, неужели нельзя дождаться, когда она проснется? – недовольно спросила Лиза?

-               Я же объясняю вам, женщины: состояние ее критическое, поэтому пришлось накачать транквилизаторами. Ведь сбежала уже сегодня, еще ладно, нашли. А если б далеко ушла? Так что, спать она будет долго.

-               Да и пусть поспит, бедняжка, - согласилась Надя, - ведь последнюю неделю почти не спала: и себя измотала, и нас всех измучила.

-               Да мы-то ладно, - тяжко вздохнула Лиза. Нам-то она как-никак сестра родная. А вот муж мой… У него такая работа тяжелая. И нервная. А он уж если сорвется – страшное дело. Мы уж и так ее в комнате закрывали, как он домой приходил…

-               Говорила я тебе, - недовольно перебила сестру Надя, - лучше ее не закрывать, хуже будет. Вот оно как все обернулось.

   Молоденькая медсестра аккуратно рассортировала вещи, принесенные для больной. Краем глаза она все смотрела на со вкусом подобранные серьги, кольца и кулоны поразительной красоты – украшения посетительниц.

-               Вот проснется - мы ей все отдадим. А варенье будем к чаю приносить. Шаньги пока в холодильник уберу, потом разогрею. Вы только не волнуйтесь, все будет хорошо – полежит, как всегда, да и поправится.

-               Спасибо тебе, доченька, - сквозь слезы проговорила Надя. - Ты новенькая никак?        

-               Да, только после училища. А врачи-то здесь опытные, один Сан Саныч чего стоит.

-               А тетя Даша где? Сегодня разве не ее смена? – осведомилась Лиза.

-               Баба Даша завтра будет. Сегодня санитарка Лена – студентка. Она тоже хорошая: полы намоет чисто, напоит, накормит, - заверяла девушка сестер. А я повязки сменю.

-               Тебя-то как зовут? – поинтересовалась опять Лиза.

-               Вера. Честное слово, женщины, лучше сегодня больную не тревожить. Пусть поспит, а завтра Сан Саныч ей леченье назначит. Женщины, миленькие, откуда у вас такие красивые драгоценности?! Ведь просто уму не постижимо! – проронила непроизвольно девушка, но тут же спохватилась, - Ой, простите меня, любопытную варвару, сую свой нос, куда не следует.

   Сестры засмеялись и заговорили наперебой, смущенно, но с гордостью:

- Действительно, кольца и серьги у нас красивые.

- Это наследство от бабушек и прабабушек.

- Чем в шкатулках хранить – лучше носить.

- Это память о наших умерших родственницах.

- А может, нехорошо это, что мы в больницу в украшениях пришли? Не к месту?

   В глазах Веры стояло восхищение:

- Ну и правильно, что вы их носите. Зачем красоте такой пылиться? Здесь и так много людского горя. Красота тут нужна еще больше, чем в благополучных домах. А за сестру свою вы не беспокойтесь. Пусть отдохнет, полечится.

   Добрая и чистая улыбка девушки подействовала успокаивающе на женщин, и они, тепло попрощавшись с ней, ушли.

 

 

     Я слышала голоса этих женщин. Они показались мне очень знакомыми.  А что если они говорили о Дине Волчек? О, как это трудно – искать человека в мире, почти не пересекающемся с моим. Но ничего, я не спешу. Напротив, я так люблю предвкушение. Меня ждут врата Высшего блаженства. Я войду в них, в конце концов, но разве все десять порогов земного Рая не стоят того, чтобы постигать их годами? Я же пройду их за несколько недель.

 

Вовка по прозвищу Косой сошел с поезда, сгорбленный, неловкий, воровато озираясь по сторонам. Все в этом когда-то привычном мире сейчас было для него как будто ново. Неуверенно пройдя шагов пятьдесят, он присел на огромный, утопающий в траве булыжник и судорожно закурил, глядя невидящими глазами на громыхающие по рельсам вагоны. Покурил. Волнение не прошло, но слегка утихло. Все здесь, кажется, осталось таким же, как и пять лет назад. Только деревья выросли и теперь шумят своими мощными зелеными кронами, как в лесу. Да здание вокзала стало как новое – недавно выбеленное и   выкрашенное.

     Вовка жадно потянул ноздрями воздух, ощупывая темными мозолистыми руками, исчерченными морщинами и татуировками, небритую щетину на подбородке. Так просидел часа два. Медленно встал и, невольно ссутулив плечи, чуть пошатываясь, как пьяный, побрел в город. Что там ждет его? Чего он ждет от новой жизни? Он и сам не знал, да и думать не хотел. Отдохнуть, поесть, выспаться бы, но не думать, не заглядывать в свое темное будущее.

 

 

     Мой монастырь и психиатрическая больница находятся где-то совсем рядом, может, даже в одной точке, только в разных измерениях, в непересекающихся мирах. Я могу держать слабую связь с этой клиникой через музыку Геннадия и через добрый, успокаивающий голос его матери – Дарьи. Но как мне найти здесь Дину Волчек? И здесь ли она вообще? Но я должна ее найти и найду. Терпение, только терпение. А сегодня я виделась с гуанами, моими подругами. Музыка Геннадия перенесла меня на тот берег реки очень быстро, как на крыльях. И мы, взявшись за руки и поднявшись над землей, танцевали. Мы танцевали на облаках, упоенные своей легкостью и своим счастьем. Я перешагнула третий порог Рая. Близятся Врата Блаженства… Но как мне найти эту несчастную Дину Волчек?!

 

  

   Маргарита была девкой на выданье. Да не просто девкой – первой невестой на селе. Дочка знатного купца, да еще и красавица, каких свет не видывал. Кожа белая, как сметана, и гладкая, как атлас. Брови и ресницы, будто угольком накрашены, а глаза – точно огромные спелые сливы, влажные от утренней росы. Темная коса спускалась ниже пояса, а весь лоб и виски – в мягких блестящих завитках. И одета, как купеческая дочь, любимая дочь. Со всех окрестных земель засылали к ней сватов. Но отец, видя, что сердце его любимицы молчит, не желал неволить Маргариту в замужестве. Да была в том тайная отцовская корысть – подольше не отпускать от себя дочь. Рано Маргариту не будили, работой не утруждали. Но любимая дочь не была ленивицей, не злоупотребляла родительскими чувствами. Не ставила себя выше сестер, потому и не вызывала их ревности и зависти.

     Эта весна была для нее особенной. Встретила она друга, который затронул сердце ее, заставил его сначала усиленно биться, потом запылать, ну, а, в конце концов, разбил его вдребезги.

     Радостным событием для всей семьи, живущей в вятской глуши, был внезапный приезд молодого красавца – немецкого барона, попросившего ночлега в купеческом доме. Барону оказали самый теплый прием. Лошади его утомились, сам господин сильно простыл в дороге. Выхаживали его домашним вином, парным молоком и целебными травами. Послали и за лекарем, прописавшим нежданному гостю микстуры. Лишь через три дня барон, совсем ослабленный, встал с постели и вышел во двор.

     Маргарита как раз возвращалась с ключа с полными ведрами воды. Увидел ее молодой Мартин фон Дюрер и понял, что судьба занесла его в эту глушь, чтобы встретился он с русской мадонной. Маргарита, опустив огромные темно-синие глаза и дрожа заснеженными ресницами, вежливо и робко справилась о здоровьи драгоценного гостя. На  что он на чистом русском языке с приятным немецким акцентом нагло ответил, что один взгляд синеглазой красавицы вылечит его лучше всех трав и микстур. Маргарита вспыхнула самым нежным и чистым румянцем, какой только мог себе когда-либо вообразить молодой немец, и поспешила к дому, расплескивая на ходу студеную чистую воду.

     Вечером, старательно принарядившись и причесав волосы, Маргарита разливала чай слегка трясущимися руками. Тайком от остальных Мартин ловил огненный  взгляд ее влажных глубоких синих глаз. В его лице девушка читала нескрываемое восхищение, и счастье сжимало ее сердце своими нежными горячими тисками. В груди ее было тепло-тепло, и радость, казалось, не вмещалась в этот не привыкший к такому объему сосуд.

     Барон увлеченно и тонко вел беседу с отцом семейства. Как поняла девушка, купец заключил с немцем договор о весьма выгодной сделке. Радость застила глаза отцу, усыпив его бдительность. Мать хлопотала, желая угодить гостю. Сестры, смущаясь, редко поднимали глаза на молодого красавца. Поэтому никто не заметил зарождения прекрасного чувства, возникшего между Маргаритой и Мартином. Что касается барона, он был весьма осторожен, боясь навлечь на себя родительский гнев. И все же Маргарита знала, что это ради нее барон выказывает всю свою ученость и искусство благородного обхождения, которые ее порядком смущали, но и льстили ей. Она – красавица, каких свет не видывал (так говорили все), может быть, ее ожидает судьба заморской госпожи. Все эти мимолетные мысли мелькали у нее где-то глубоко внутри. А знала она только одно – никогда еще не чувствовала она ничего подобного и никогда не испытывала такой сладостной муки, украдкой глядя на мужчину. 

     Огромная оранжевая луна светила в окно спальни, когда влюбленная девушка легла спать. Улыбаясь, лежала она на мягкой перине и смотрела в проем занавесок на черное звездное небо. Прерывисто и глубоко вздыхала. И вдруг… среди ночной тишины ясно различила осторожный стук в окно.   

 

 

    Геннадий играет на баяне польки, романсы, вальсы Штрауса. Кажется, инструмент живет в его руках. Как будто пальцы этого безвестного, больного музыканта танцуют неведомый танец, и каждое движение кисти опережает его собственную мысль. Наверное, умри сейчас баянист - его волшебные пальцы по инерции еще долго будут плавно и органично скользить по клавишам, извлекая божественные  аккорды и переливы, и долго еще, покоряясь велению этого поистине талантливого человека, будет петь само сердце баяна.

     Сестры ходят на цыпочках, переговариваются шепотом. Больные тихо сидят, сгрудившись вокруг Геннадия.

-               Идите, девоньки, послушайте, я за вас шприцы прокипячу, все сделаю как надо, - неслышно, одними губами говорит санитарка.

-               Спасибо вам, баба Даша, - так же неслышно отвечают ей обе девушки.

Незаметно они встают за спинами больных и замирают вместе со всеми. Никто не трясет головой, никто не раскачивается на стуле, никто жалобно не стонет. Больница на короткое время превратилась в необычный концертный зал со странными зрителями – с впалыми щеками, ничего не выражающими лицами и остановившимся взглядом. Но и они, эти жалкие и бедные люди, кажется, очарованы.

     Геннадий заиграл полонез Огинского. Молодые медсестры с улыбкой переглянулись. Они знают: сейчас Клара с бантиками пойдет танцевать. Клара срывается с места, услышав первые аккорды полонеза, и, неуклюже шаркая ногами, кружится вокруг музыканта. Все и всегда зовут ее не иначе как Клара с бантиками, ведь никто не может ее представить без них.

     Геннадий закончил играть, бережно поставив баян на стул, и обратился к девушкам:

-         Давайте, девчонки, воды натаскаю. Самим-то вам тяжело.

     Больные тем временем поняли, что концерт окончен, и старательно захлопали. Таких добрых и благодарных зрителей у Геннадия не было ни в Москве, ни в Ленинграде, ни в Париже, ни в Амстердаме. Были цветы, овации, крики «браво!», была красивая жизнь в заграничных отелях и «звездных» посиделках… Фанаты, поклонники. Самые элегантные и модные женщины во всех городах и странах. Была любимая жена-красавица, дети, радостно встречавшие отца после гастролей. Все это было, именно было, в какой-то прошлой жизни и как будто с тем человеком, который раньше, до болезни, был с Геннадием единым целым. Теперь от него не осталось и следа, от этого смелого, жизнелюбивого, достаточно самоуверенного красавца-сердцееда. На смену ему пришел молчаливый и медлительный пациент психоневрологического диспансера с выцветшими глазами и усталым, осунувшимся лицом. И все-таки он не плакал о прошлом, не проклинал судьбу. С удовольствием помогал по хозяйству больничному персоналу, когда близилось его временное выздоровление и, конечно же, устраивал концерты. «Кто и когда сказал, что эти больные люди, а также медработники, работающие в таком заведении, меньше нуждаются в моей музыке, чем академики, искусствоведы или нефтяные магнаты? Кто сказал, что здесь меня меньше поймут, чем там?» - разоткровенничался как-то при выписке баянист со своим лечащим врачом Сан Саны чем. 

 

Дека Бара и Колян Лысый молча шли по пыльной проселочной дороге. Лысый щурился от вечернего солнца, скаля в улыбке свои пухлые губы. Лицо Бараша не выражало ничего, кроме мрачной сосредоточенности.

-         Обмыть бы надо, - нарушил молчание Лысый. Хорошее дело было.

-         Ты бы молчал про «дела», - заметил Жека.

-               Можно и молча, но выпить хочется. Я что, не имею права? – удивился Лысый.

-               Имеешь, имеешь, - буркнул Бараш.

-               Вот и мне так кажется. Да, ты помнишь, Косой должен вот-вот вернуться.

-               Помню, я все помню, - задумчиво произнес Жека.

-               Надо бы его как-то встретить…

-               Надо, надо, вон магазин, иди, купи сигареты и водку.

-               В два счета! – обрадовался Колян.

 

   В больнице тихий час. Мерно постукивают настенные часы. Баба Даша разливает чай, девушки делают бутерброды, режут овощи, выкладывают варенье на блюдечки. Все готово, и Тоня указывает подруге глазами на сборник стихов. Вера открывает наугад толстую тетрадь и читает:

«Пьяный кабак, весь помятый.

Он со времен праотца –

Шумная гавань разврата,

Нет ему края, конца.

 

В дальнем углу, полутемном,

В пестрой толпе растворясь,

Словно в пространстве огромном,

Я над землей вознеслась.

 

В томном угаре веселья

Тени и лица слились.

Щупая пульс вдохновенья,

Я – только взгляд, только мысль.

 

В тягостном сне безразличья

Тешусь сознанья игрой,

И во всеобщем безличьи

Дух умножается мой.

 

И в просветления бездне,

Мир несказанно любя,

Жажду, погибнув, воскреснуть,

Взяв все грехи на себя.

 

Кто-то из нас, из безумцев,

Через десятки веков

Тем, что от Хама ведутся,

Даст и защиту, и кров.

 

И за утопию – всюду

Землю одеть в райский сад

Предан не будет Иудой

И на кресте не распят».

Баба Даша качает головой, приговаривая:

- Почему именно она? Неужели Богу так надо?

- Странно, если так надо, - отвечает Тоня. – Ее стихи надо сохранить, обязательно. Они имеют огромную ценность. Надо бы как-то позаботиться, чтобы их издали. 

     Молчание воцаряется ровно на минуту, потом, за чаем, разговор возобновляется.

- Варенье – просто объеденье, - приговаривает Тоня, облизывая ложку. – Как у вас, баба Даша, так вкусно получается?

 - Это что, - отозвалась Вера, - на той неделе баба Даша суп варила, когда повариха захворала, так ее супец был – пальчики оближешь.

-         Ничего, вот погодите, я вас обучу.  Станете у меня хозяйками – хоть куда, все женихи ваши будут.

-               Что вы, баба Даша, - засмеялась Тоня, - разве этим сейчас приличного мужика возьмешь? Вон у меня подруга – выскочила замуж за москвича. Мужик два института закончил, интересный сам из себя, а гол как  сокол. Ну, нет у мужика денег. Так она продала машину, квартиру, дачу, что от родителей остались, и с таким приданым к нему в Москву и переехала. У нее теперь Москва есть, у него – деньги. А питаются в кафешках или одними полуфабрикатами.

-               Совет да любовь им, а без домашней-то еды, небось, отощали, - жалостливо вздохнула старая женщина.

-               Что вы, баба Даша, какой совет, какая любовь? Я же говорю: у людей выгодная сделка – один с деньгами, другая в столице.

-               Ой, не знаю, я своего Степана так любила – никто не нужен был окромя него.

-               Ну и правильно, бабонька Дашенька, вы ее не слушайте, Тоньку-то. У нее все мысли – как бы в московский мединститут поступить, а туда просто так не принимают – вот она здесь и работает, - объяснила Вера.

-               А что, ты никак завидуешь? – съязвила Тоня.

-               Эх, Тонька, Тонька, счастливые не завидуют.

-               Счастье, тоже мне, – до конца дней гнить в этой дыре, работать в психбольнице и ждать из рейсов своего благоверного Витюшу!

-               Счастье каждому свое, - проговорила баба Даша. – Вон, у иных все есть –  и дети растут, и работа хорошая, и дом – полная чаша, а людям не живется. Миру, видать, у людей  с собой нету. А если есть он, этот мир-то, так везде рай будет. А уж если милый рядом… Вы пейте чай-то, девочки, остынет ведь. Бутерброды кушайте. А я творожку поем, а то у меня, старой бабушки, зубов во рту нет. Ешьте, знайте, еще красивее станете. 

     На минуту за столом воцарилось молчание. Потом старая санитарка опять заговорила:

 - А Виктор – хороший парень, ты за него, Верочка, держись. И заботливый. Давеча вон приезжал за тобой на мотоцикле, так куртку теплую тебе привез – холодно, мол, вечером. А другой и не додумается.

-                Еще бы он додумался хоть раз в жизни Верке цветы подарить – цены б ему не было! – все не унималась Тоня.

-                Он и так меня любит, без цветов, - нисколько не обидевшись, ответила Вера.

-               Добрая ты, Тонюшка, хорошая, да на язык больно остра. Иной обидится да не разглядит доброты-то твоей, – покачав головой, заметила старая женщина. – Ты ведь не хочешь никого обидеть, а иногда получается. Я уж не первый год тебя знаю. Ты, пожалуйста, милочка, повнимательней. А что до Виктора – он простой парнишка  да надежный. А что в этих цветах-то пользы? Природу только люди губят. Для интеллигентных-то, оно, конечно, все по-другому – им ручки целуют, духи иностранные дарят, в рестораны водят. Им без цветов-то никак. А у простых все по-другому. Так ведь каждому в своем кафтане хорошо, главное, чтобы не рваный он был, не грязный и не ворованный.

-                Вот она – мудрость простого человека, - с уважением проговорила пристыженная Тоня. Тут поневоле задумаешься о своих бренных ценностях. Я книг немало прочитала, а перед вашими словами меркнет вся мудрость древних.

-                Да Бог с тобой, Тонюшка, я же почти неграмотная – писать-читать кое-как выучилась, а ни одной книги так и не прочитала. Жизнь-то у нас другая была. Главное было – по дому все успеть, в огороде да в поле. А потом детишки появились, их растить надо было, а уж если приласкать время находилось – совсем счастье.

-                 Баб Даш, а расскажите еще про вашу жизнь с дедушкой Степаном. – Тоню вдруг потянуло на разговоры.

-                Что рассказывать? Жили мы по соседству.  А отец его, свекор мой –  покойничек – (царство небесное!), все ходил к  тетке Тане Емельяновой. Вдова она была. А мама-то, свекровка, то бишь, (царство небесное!) не знаю, чем ему не угодила, только бегал все на сторону. А дочка этой вдовы  в девках отяжелела. Так свекор хотел моего Степана на ней женить. А попробуй в наши годы было родителей ослушайся! А Степанко тогда уже характер имел – убежал из дому. Дело было так. Утром свекор начал распределять – кому какую работу делать. Вот и посылает Степана к Емельяновым огород копать. А Степка ему перечит – у нас, мол, свой огород есть. Почто я у Емельяновых работать буду? Они, мол, нам не родня. А отец ему как возьми да скажи, что скоро самой близкой родней будут, и как он, старший в  доме, скажет, так и будет. Коль решит его на девяностолетней бабке Лукиничне женить или хоть на Груньке юродивой – против воли отцовской идти не положено. Тут Степан  как сиганет через забор, да огородами к нашему дому пробрался.  Моя мама (царство небесное ей!) сразу приняла его и в эту ночь нам на одной  кровати постелила. А на другой же день о свадьбе хлопотать начали. Обоим нам тогда по семнадцать годов было. Сначала венчались, свадьбу сыграли, а после уж, через год, документы, как полагается, оформили. Да только свекор потом нарадоваться на меня не мог, все говорил: «Ой, разглядел, Степанко, правильно жену разглядел!» А я уж не знаю, чего он там разглядел, а ни на ком другом жениться не пожелал. Год у нас детей не было. Мы думали, может, Бог нам детей не дает, да нет, потом Петром старшеньким я отяжелела. До семнадцати годочков растила. Кроткий был, добрый, в школе только пятерки да грамоты получал. Это Генка шибко бойкий рос – весь в Степана. Так вот, закончил Петенька школу, и пошли они с ребятами и девчатами после выпускного вечера на речку гулять. До утра гуляли. А на рассвете, в четыре часа, объявили – война началась. Так всем классом добровольцами на фронт и ушли. С девушками еще поцеловаться не успели. 

     Дарья, утирая слезы, достала из своего шкафчика драгоценную фотографию и долго смотрела на задумчивого мальчугана в кепке по тогдашней моде и плотно застегнутом на все пуговицы школьном костюме.

-         Сначала письма от него приходили. Степан-то на одном фронте служил, а Петенька на другом. А потом только телеграмма: «Пропал без вести». Долго я его ждала. И сейчас думаю – может, жив где. А если убили, так гадаю – может, сразу бомбой разорвало, может, в плену издевались. А на карточку погляжу – сразу легче становится. Что сделаешь, видно, Богу так было угодно. Слава Богу, вы, девоньки, в другое время живете. Одеваетесь по моде, на танцы ходите, с парнями гуляете. А Петеньке моему вот какая судьба выпала. А Геночка вот пожил в свое удовольствие. Да недолго, заболел. Мне рядом с вами зато радостно. Так хочется, чтобы все у вас ладно было.

-               Откуда у вас столько терпения, баба Даша? И мудрости? Никогда на жизнь не жалуетесь, молодых не ругаете,  разнаряженных финтифлюшек не осуждаете, юбки короткие не срамите? – удивилась Вера.

-               А чего же ругать-то? Грех это. А ты, Верунь, я погляжу, ешь за двоих. Хорошо это, кушай. А как чувствуешь себя?

-               Признавайся, Верка, - обрадовалась Тоня, - ты чего это покраснела?

-               Да, кажется, есть. У врача еще не была, но сама чувствую.

-               Ой, как здорово! Родишь красавицу или богатыря! А я тебе распашонок нашью! – затараторила Тоня.

-               Ты к врачу-то сходи, девонька. Главное ведь, чтоб все ладно было. Мы раньше-то в поле рожали, так сейчас не то время. А я тебе завтра с огорода ягодок принесу, и помидоры уже появляются, покушаешь.

-               Спасибо вам, Тонечка и бабонька Дашенька, - улыбнулась девушка.

-               А вот родится малышка, так я тебя научу, как щетинку вывести, как от сглазу заговорить, когда надо, повожусь – вас, молодых, погулять отпущу. У меня дети малые были, так нас со Степаном мама всегда отпускала. Степанко гармонь развернет, и пойдем мы вечером по улице, а там другие парни и девчата, да и молодухи с мужьями. Что сделаешь – молодежь, ей веселиться надо, - не спеша, с расстановкой, говорила Дарья. – Богу не молись, а с ребенком водись.

-               Баба Даша, а правда то, что Ваш муж – дедушка Степан, Вас любил больше жизни и при этом на каждом шагу Вам изменял? – простодушно спросила Вера. Антонина хотела было осечь подругу:

-               Что ты лезешь, Верка, не в свое дело? Может, бабе Даше неприятно все это вспоминать!

     Дарья успокоила девушку:

- Не страшно, девоньки, уж сколько лет с тех пор прошло, о прошлом вспомнить не грешно, ведь это – наша жизнь, а куда от нее денешься. Степанко уж сколько лет в земле лежит, а я все живу. А сколько слез пролила, когда молодыми были, да и потом. Он ведь до самой старости могутным мужиком был. Меня жалел, берег. Работать не давал. При нем я ни дня не рабатывала. Трудовую книжку в старости заимела. А раньше только по дому. А дома дел – как сейчас помню – с утра до позднего вечера. Степан-то всю жизнь большим начальником был в селе, так как ему без чистых рубашек. И завтраком вовремя накормить, и вечером уставший придет – повкуснее поесть захочет. А ведь сколько скотины было! Огород огромный. И детишек четверо. Но уж муж меня ценил – врать не буду. Иных баб мужики били смертным боем, а за что – сами не знали. А меня хоть бы пальцем тронул. Никогда. Прожили мы с ним – слава Богу. Хотя всякое в жизни было. Погорели мы однажды. Такой пожар случился – ничего не осталось! А мы только новый дом выстроили. Петя еще совсем маленький был. И вот, остались мы ни с чем. Степан с утра пошел в правление. А я у соседей сижу (спасибо Акулине Игнатьевне, приютила, царство ей небесное!), все его жду.  Видно, уже тогда, смолоду, уважали Степана. Сейчас-то нет по всей области старика или старухи, чтобы его не знали. Даже после смерти. Добра людям много сделал. Начальником, говорят, толковым был, мудрым. Так вот. Усыпила я Петеньку, да и стою на дороге, жду мужа. Смотрю – кто-то идет, такой довольный, с огромным рюкзаком за спиной. А глаза-то у меня заплаканные, ничего не видят. Подходит ближе, вижу – Степан. Улыбается и протягивает мне ключи от нового дома. А в рюкзаке у него – одеяло, белье, занавески на окна, полотенце. Я как давай реветь, теперь уже от радости! Пошли мы в наш дом. А за стенкой – соседи. У них два стола было, так они нам один на время отдали. Хозяйка-то Пелагея Матвеевна (царство ей небесное!) супа целый чугун принесла, картошки печеной, грибочков соленых, огурчиков, капустки квашеной. Народ набежал, да все со своей едой и с самогоном. И кто стул подарит, кто подушку, кто тарелку, кто ложку… И такой пир был!..  А я все плакала от радости, оттого что люди, оказывается, такие добрые и так уважают нас со Степаном! Да, жизнь интересная штука. Какая она длинная! А вот прошла, а я и оглянуться не успела. А жаловаться на нее грех.

- Так гулял он от Вас или нет? – не унималась Вера.

- Опять она за свое! – возмутилась Антонина.

- Да, вот послушайте, как было. Начал он гулять. Я никому ни слова не говорила, а все в подушку плакала. А сестра его старшая все прознала и решила с ним поговорить. Так, мол, и так, Дарья, я ему, прохвосту, яйцы-то обрежу, так и знай. Поговорила она с ним. Прихожу к ней, спрашиваю, как. Она говорит, мол, все ему высказала, всяко его обругала. А он ей и отвечает: «Да что ты меня ругаешь? Мне же плевать на всех этих б….., что б им неладно было! Ведь для меня лучше жены никого нет! Я что, о детях не забочусь, семью не кормлю, жену обижаю? Для меня семья – самое главное. А за Дарью любому глотку перегрызу. А что до этого дела – так я мужик. Вот дряхлым стариком стану – тогда и перестану ходить по б…... ». Так и ушла она не солоно хлебавши.  А вот, было дело, он в техникуме учился в городе. Да на сессию ездил на целый месяц каждые полгода. А мне люди нашептали, что у него там пассия завелась. Я и поехала к нему без сообщения. И детей с собой взяла. Приезжаю рано утром (адрес-то подсказали), захожу, а они, как голубки, спят. Я Петюшку на него прямо и посадила, а Генку, совсем маленького, на руках держу.  Степан проснулся, увидел меня с детьми, да как вскочил! Вижу – неудобно ему, не знает, куда деть себя от стыда.  Держит Петюшку на руках, а сам глаза прячет. А девушка-то спит крепко-крепко. Вижу – совсем девчонка еще, мне аж жалко ее стало. Я ему и говорю: «Давай, доучивайся и возвращайся, разводиться будем.  Что так смотришь на меня, я подаю на развод».  Тут и девушка проснулась, сразу и не поняла, кто я такая. А потом как заплачет! Оказывается, она не знала, что он женат. Ну, она и давай его ругать! И все плачет. Я  тут начала ее успокаивать, мол, мы его заставим жениться, коли обесчестил. 

А ему и говорю: «Кобель ты, кобель! Ладно, жену, детей не жалеешь, а девушку зачем обманул? Что она тебе плохого сделала?» А  девушка сквозь слезы ему кричит: «Ты, скотина, подошвы своей жены не стоишь!» Степан слушал, слушал, а потом и говорит: «Я свою семью никогда не брошу!» Но я детей забрала и вон из дома. Ладно, время прошло – примирились мы со Степаном, забыли об этой истории. А немного погодя приходит мой муж домой весь бледный. Молчит. Вижу, что-то с ним неладно. Потихоньку разговорила. Оказывается, в суд его вызывают, а зачем – опять молчит. Потом решился и сказал: «Грех страшный на моей душе – Любка повесилась». Вот, девоньки, горе-то какое случилось. Сколько я свечей  за упокой ее души поставила! Все Бога за нее молила: девушка, мол, не в себе была, тронулась от горя. И его грех до сих пор замаливаю. Сначала за живого просила, теперь за мертвого прошу. 

- А может, она беременная была? – всплеснула руками Вера.

- Может быть.  Наверное, прокляла Степана перед смертью. Может, поэтому с каждым из наших детей своя беда.

- Баба Даша, а ваш сын Геннадий совсем на поправку идет, - вовремя вспомнила Тоня.

-               Да и, слава богу: мне радость, вам помощь. Скоро он и дров наколет, и воды натаскает, и играть на баяне станет каждый день. Сыночек мой милый! Что с ним будет, когда я умру? Ты смотри уж, Верочка, в обиду его не дай. Ты же отсюда никуда уходить не собираешься.

 

     Я чувствую, что время клонится к полуночи. В Раю моя интуиция обостряется. Например, я знаю, что в небе сейчас повис хрупкий остророгий месяц. Да, так и есть – как будто вырезанная из молочного золота, серпообразная фигурка струит вокруг себя мягкое жемчужное сияние. А там, в небе, еще выше – жемчужно-лунные замки, звездные дорожки и фейерверки, и, наконец, самое непостижимо и невыразимо прекрасное явление ночи – лунные радуги. Каждый из простых смертных отдал бы все на свете, чтоб повторить хоть на мгновение это чудо, если бы в каком-нибудь счастливом сне сумел случайно проникнуть в мой мир.

     Я осторожно ступаю по светящейся от звездной пыли тропе.  Поначалу, с   непривычки, немного страшно, сейчас это пройдет. Сейчас я пойму, что небесная твердь так же удобна для прогулок, как и земная. Вот, наконец, я обрела полную свободу в своих движениях. Теперь я могу наслаждаться в полной мере прелестью ночного неба. Невидимые существа играют на скрипках и арфах, мелодично позванивают нежные колокольчики. Небесная музыка обволакивает меня, заполняет все мои мысли и чувства. Я уже не иду, я лечу. Неужели есть еще большее блаженство?

     Как мне нравятся воздушные трамплины – дух захватывает! Я знаю, что такое – быть птицей. Но вот я чувствую, что хочу выпить живительного нектара. И вот уже скольжу по гладкому полу хрустального замка.  Свисающие с потолка люстры поют, покачиваясь. Сияние слегка ослепляет меня, но это только поначалу. Гуана не может привыкнуть к красоте, даже за долгие годы.  Я медлю, тяну с приемом божественного напитка, ведь проглотив последнюю каплю, тотчас покину этот хрустальный дом. Я хожу по залам, рассматривая прозрачные розы и скульптуры. Наконец, встречаю такого же прозрачного, но живого, Принца, протягивающего мне фужер с искрящимся нектаром. Я пью не спеша, растягивая удовольствие. Прилив  сил с каждым новым глотком – словно обретение бессмертия. Это волшебное чувство. Я разбиваю фужер об искрящийся пол (так требуют традиции), улыбаюсь на прощание Принцу и покидаю хрустальный замок.

     Я ловлю себя на том, что очень давно улыбка счастья не сходит с моего лица. Что-то подсказывает мне, что сегодня я не увижу лунных радуг. А вот и причина: начинается звездопад. Как он редко бывает! Мне несказанно повезло. Серебряные потоки звезд - сначала жидкие, потом все более густые,  устремляются вниз. Огромное пространство переливается всеми оттенками холодных голубовато-сиреневых цветов, серебряные потоки все гуще и гуще. Я лечу на землю вместе со звездами, сливаясь с их сиянием, растворяясь в нем, перестав видеть и чувствовать свое тело… Кажется, сейчас я потеряю сознание от восторга… Я лечу…

 

     Маргарита сама не помнила, как открыла окно и впустила барона в свою спальню. Уже в его объятиях опомнилась. Делая над собой невероятное усилие, отстранилась, прошептала, задыхаясь: «Если ты что-нибудь сделаешь!..» Мартин, покорно отстранился, нежно шепча: «Голубка моя, неужели ты могла подумать обо мне такое? Чтобы  я тебя пальцем тронул!» Потом еще что-то ласково говорил по-немецки и гладил ее по вьющимся распущенным волосам. А после так же через окно ушел.

     До утра Маргарита металась по постели, воскрешая в памяти до безумия желанные прикосновения рук и губ возлюбленного, каждое его слово, упругость его стройного тела, шелк его светлых волос, пахнувших душистой заграничной водой. И готова была отдать все, чтобы вернуть мгновения этой сладостной близости. Любимый, честный, благородный. Он не тронет ее до свадьбы. Он любит ее.

     Весь следующий день улыбка самого неподдельного счастья не покидала лица Маргариты. Вместе со своими сестрами она играла в снежки, обкидывая барона мягкими комьями. Мартин весело смеялся, не уворачиваясь от снежных комьев. Один раз он даже притворно поскользнулся и упал. И тогда все девушки гурьбой кинулись поднимать его, а он, пользуясь случаем, сжал руку Маргариты в своих разгоряченных пальцах. Радость пронзила ее сердце, и весь остаток дня девушка чувствовала это пожатие, поглаживая свою не остывшую от желанного прикосновения кисть.

     А после вечернего чая сестры сидели за вышиванием, слушая рассказы барона о разных странах. Младшая сестренка Маргариты напросилась ночевать с ней в ту ночь. Маргарита противилась, но девочка не унималась, прося старшую сестру рассказать ей на ночь сказку. Пришлось ей уступить. Мартин слышал весь этот разговор.

     Перед сном Маргарита пошла на двор. В темных сенях мужская фигура шагнула ей навстречу. На минуту девушка блаженно застыла в объятиях любимого, с трепетом ощутила вкус уже знакомого поцелуя на своих губах.

     Ночью она ждала, когда сестренка уснет, чтобы с наслаждением предаваться мечтам и недавним воспоминаниям.

     На следующий день топили баню. Маргарита не думала, зачем она это делает, но мылась тщательно и с удовольствием. Мазала тело сметаной, окатывала отваром душистых трав.

     Немцу русская баня пришлась по вкусу. Вышел он оттуда свежим, румяным, с пушистыми мягкими волосами. Глаза влюбленных лучились радостью. Разливая чай, Маргарита сладко вздыхала, дрожа губами и ресницами. Мартин, каждый раз, улучив миг, когда никто не мог видеть, ласкал ее глазами.

     Маргарита не думала, что ждет ее этой ночью. Она утопала в мягких облаках счастья, со дна которых нежно поднималась вибрирующая струйка тревожного дразнящего щекочущего холодка.    

 

- Что, опять убегала? – держась за грудь, почти простонала Лиза.

- Опять, - вздохнула Дарья.

Вера попыталась успокоить:

- Да вы не беспокойтесь, мы ее всегда быстро находили, далеко она уйти не успевала.

- Да разве ж в этом дело, Верочка, - причитала Надежда. -  А если в следующий раз убежит неизвестно куда? Потеряется? Привязывайте к кровати!

 - Да как же можно живого человека привязывать! – запротестовала Дарья, - будем посменно рядом с ней дежурить. А я, пока бедняжка не поправится, буду здесь жить.

- Ой, спасибо Вам, тетя Даша, - наперебой затараторили Надя с Лизой, - да как же вы жить-то в больнице будете?

- А я и так почти только тут и живу. Рядом с  Геннадием.

- Баба Даша, так ведь у него уже ремиссия наступает, со дня на день выпишут, - напомнила Вера. – Ведь надо же вашему сыну дома отдохнуть от больницы до следующего рецидива.

- Что делать, не бросать же больную женщину. Бог поможет. А Геночку, да, жалко. Надо бы ему дома пожить, супчика  из своей капустки поесть.

     Во время недолгой паузы женщины сокрушенно качали головами.  Старая санитарка Дарья прослезилась. Вера нарушила молчание:

- Сан Саныч сегодня ей много успокоительного ввел. Сейчас-то она спит, а потом? Ведь она убегает, выбрав момент, когда никто не видит. Сейчас баба Даша подежурит. А потом как? У нас каждый вечер и каждое утро обход больных. Каждому надо лекарство подать, проследить, чтоб выпил, укол поставить. Нам не углядеть. Может, вам в палате по ночам дежурить по очереди? Вы же ее сестры, она, поди, вас слушаться будет лучше, чем нас.  

     Надя закусила губу:

- У меня дочка приедет, внука привезет, а сама обратно. Мне  водиться надо. Если вот Лиза…

- Так у меня же муж сама знаешь, какой! – вступила в разговор ее сестра.

- Муж, муж! У тебя сестра больная! – отвечала Надежда.

- У тебя тоже – парировала Лиза. – Почему бы тебе не сообщить дочери, пока не поздно, что в этом году у нас положение критическое, внука везти нельзя.

- То есть как это «нельзя»? Я по нему целый год знаешь как скучала! Будут у тебя внуки – поймешь. А пока их нет – ты свободнее меня. Подежурь ночью в больнице. 

- Да ты прекрасно понимаешь, что мне это не под силу. Ведь не то чтобы я не хочу, а не могу. Понимаешь, не мо-гу!- внушала сестра.

-А я так же могу, как и ты, - отвечала другая.   

     Вера решила положить конец этому спору:

- Давайте вы дома подумаете и решите, как быть. Пока будем следить, сколько сможем. Баба Даша поживет здесь, покуда сын еще в больнице. Ну, а потом – сами понимаете.  

 

 

Мой монастырь напоминает белый замок, чистый-чистый. Я очень много сплю. На пуховой перине. Вернее, на перине из пуха райских птиц. Каждая пушинка – легка и невесома. Собирают такую перину веками, а не годами. Лежать на ней -  все равно, что на облаке, самом теплом и ласковом. Я коплю силы для того, чтобы перенести непосильную радость. А она не за горами. Десятые врата Земного Рая. Я мечтаю о нем. Но не тороплю его. Я должна еще найти эту несчастную Дину Волчек. Скоро это случится. Я уже слышала ее слабый, срывающийся на стон голос. Эта женщина очень больна. И очень несчастна. А еще я знаю, что волосы у нее седые и жидкие.  А на лице – сетка мелких морщин и губы, похожие на бесцветную щель. И след давней печали. Я начинаю все больше узнавать. Мне кажется, увидев ее среди других, я обязательно узнаю. Более того, никогда ни с чьим другим не спутаю этот отпечаток беды, болезни и самого жалкого существования, которые так явно просматриваются во всей ее сгорбленной фигуре, неловких жестах, затравленном взгляде.  Скоро я пойму, что можно для нее сделать. Может быть, отдать крупицу своей красоты, здоровья и радости? Да, именно, всего лишь крупицу, для того чтобы Дина превратилась в юную цветущую красавицу, полную жизни. Нет, гуаны всесильны лишь в своем мире, но не вольны что-либо изменить в несовершенном мире людей.  Но я должна ей помочь. И я это  сделаю. Но позже. А пока я могу наслаждаться и упиваться своей радостью.  И эта радость будет длиться и длиться. О, как это пережить?! Как это вынести?! – думаю я, с деланным страданием заламывая руки. И беззвучно смеюсь.  И снова засыпаю с блаженной улыбкой на губах. У меня красивые чувственные губы цвета облитого молоком граната. Губы богини. Нет, лучше, губы гуаны. Моя постель превращается в облако, которое приятно раскачивается. Молочные стены моей кельи мягко рушатся невиданным снегопадом, проваливаясь вместе со мной в розоватую бездну пограничного состояния между сном и чувственным наслаждением. Может быть, мне снится дорога в Рай? И в Раю идет снег, теплый, как и облако. Как пух райских птиц. Я слышу их нежные голоса. Сквозь их пение я различаю еще один голос. Это Тоня в больнице читает стихи. Это стихи Дины.

*     *     *

В лабиринтах своих темниц

Постигаю страданий суть.

Я – бескрылая в стае птиц,

Я – познавшая неба суть.

 

В венах Музы нащупав пульс

В час алеющих облаков,

И ослепнув, не ошибусь,

Различив голоса богов.

 

И безногая доползу

В эту даль, где родится стих;

Звезд на землю не унесу,

Но согреюсь в сияньи их.

 

Я и мертвая буду жить,

Да не так, как музейный хлам.

Мне болото не осушить,

Но и там я построю храм.

 

Я – затравленная молвой

И придавленная крестом,

Недолюбленная судьбой,

Но обласканная Христом.

 

Он послал мне не хлеб, не кров –

Лишь мечты голубой туман,

Чтоб без крыльев и без плотов

Я осилила океан.

   Эти стихи мне очень, очень близки. Где я могла их слышать? Этого я не знаю. Но знаю одно, я обязательно найду эту женщину.

    А гуаны, кажется, уже где-то рядом. Они поют для меня колыбельную.  Я засыпаю…  Как я счастлива…

 

 

- Хлеб-то у вас черствый, - недовольно заметил Косой. – А что, стакан один?

- Ты смотри, Бараш, он еще недоволен! – удивился Лысый.

- Наверно, он пять лет в шикарных кабаках пировал, - пробурчал Бараш.

- Во-во! – поддакнул Лысый. – От звонка до звонка!

- Да ты бы, фраер, помалкивал! – разозлился Косой. – Погнить бы тебе хоть годик на нарах – понял бы – каково это.  А как откинешься – хочется пожрать и попить по-человечески. Вон, у Бараша спроси, он это знает.

- Я знаю, - заговорил Бараш, что ты всегда понтоватым был, тебя, видать, не только зона, но и могила не исправит.  Когда я откинулся, мне все в радость было.  И трава была, как пуховая перина. Одним словом – воля. За нее выпить всегда не грешно. В общем, за твой откидной. – И он протянул товарищу наполненный наполовину водкой граненый стакан. 

     Косой выпил одним махом, поднес к носу отломанный кусок хлеба, потянул ноздрями, а после с удовольствием захрустел огурцом. Стакан передал Барашу, тот, выпив сам, - Лысому.

-         Как теперь жить собираешься, что делать? – медленно, с расстановкой спрашивал Бараш.

-         А я как раз у вас спросить хотел, может, что подскажете. Я ведь, сами понимаете, могу вам пригодиться не только для компании. В одиночку дела не делают.

-  Не делают, - медленно, будто что-то обдумывая, произнес Бараш, кроша на траву хлеб.

   Лысый снова наполнил стакан, протянув Барашу.

 

 

- Ты представляешь, Тонь! Будто она не их сестра, а какая чужая! – возмущалась Вера. Тоня тоже была не прочь перемыть косточки:

- Ну  и ну! Видите ли, у одной муж, у другой внук! А сестру бросить готовы!

- Да что вы, девочки! Не судите – да не судимы будете. А вот будет у вас у каждой своя семья – поймете, что такое муж и что такое внук. Я вон всех внуков вынянчила, и правнуков, слава богу, пришлось повидать.  И до сих пор всем бы помочь надо, да детей и внуков разбросала судьба, кого куда. А уж приезжают, так у меня радости!..  Я и пирогов напеку, и пельменей постряпаю, и варенья всякого им наварю, овощей насолю. Все от меня с полными сумками уезжают. Пусть дома покушают да старую бабушку, может, когда  вспомнят.

- Баба Даша, а не обидно Вам, - вдруг перебила ее Тоня, - что все дети и внуки разъехались – кто куда. Один дядя Гена с Вами, потому что больной. Вы их всех вырастили. А теперь Вам помощь нужна. А выходит так, что не они Вам, а Вы им помогаете. К лету их всех ждут свежие ягоды, фрукты, овощи. К осени – варенья, соленья.

   Баба Даша улыбнулась:

 - Да и хорошо, что я помочь могу. У них у всех свои дела, семьи, работа. А умру я, так, надеюсь, похоронят меня как положено и, может, добрым словом помянут. Слава тебе, господи,  я еще в уме и здравии, слышу и вижу, хотя и в очках. Голова поболит, да я трав лечебных напьюсь, работой забудусь и опять дела делаю. Самое большое наказание – родных своих мучить, под старость лет из ума выжить или лежкой лежать, под себя ходить. Не дай бог! А  вот у Нади с Лизой такое горе приключилось.

- А что же делать, баба Даша, если такое случилось? – поинтересовалась Вера.

     Дарья развела руками:

 -  Достойному Бог поможет. Терпения, сил не хватает – надо у Бога просить. Значит, ему так надо. И жаловаться – грех.

- Мудрый и сильный и не будет жаловаться, а что делать слабому и неразумному? – все никак не могла понять Тоня.

- Вот, разума-то и набираться, - терпеливо объясняла старая санитарка. – Через страдания. А коль бежишь от трудностей – Бог опять их пошлет. Но уж если нет внутри тебя Бога – доброты к миру и к людям – трудно ему будет тебе помочь.

     Вера раскладывала по тарелкам котлеты, Тоня заправляла салат из свежих помидоров сметаной. Дарья старательно переливала из банки в вазочку засахаренную клубнику и приговаривала:

- Варенья-то зимой наедимся, а пока есть свежие ягоды. Пробуйте, девоньки, вкусно. Вам, молодым, витамины нужны. А я пока больных посмотрю. – И старая женщина вскочила из-за стола с легкостью семнадцатилетней девчонки. Вера, было, остановила ее:

- Сидите, я только что их проверяла – спят, как ангелочки.

- А я все-таки схожу. Так спокойнее.

     Санитарка на цыпочках проскользнула в мужскую палату, потом в женскую. Вернулась быстро, так же на цыпочках, прижав указательный палец к губам. Тоня почему-то подумала о том, что с годами женский организм перестает сжигать жиры, нарушается обмен веществ, поэтому женщины полнеют. А баба Даша из тех худеньких и хрупких старушек, вид которых вызывает трогательную жалость. И нежность. Она похожа на ангела. Конечно, причина здесь - не  столько  кротость, которой исполнено это маленькое и слабенькое старческое тело, сколько доброе и безмятежное лицо, в котором читается так бесхитростно и честно прожитая жизнь. И глаза, которые лучатся чистым ровным светом, как два утренних февральских солнца, льющих свое мягкое тепло сквозь белую пелену холодных облаков.

      Именно это утреннее февральское солнце каждый год пробуждало сердце Тони от зимней тоски, наполняя предчувствием весны. А весна обещала скорое веселое лето, а лето – Москву с ее сумасшедшей бешеной каруселью жизни, театрами, кафе, Старым Арбатом и красивыми парнями. А главное, там живет ее мечта – Московский Медицинский Институт, много-много ступенек познания на пути к  научной работе, изучению человеческой психики, самостоятельным опытам. Уже третий год подряд февральское солнце обещало исполнение этой мечты. Пока эти обещания были пустыми. Но одно присутствие этой удивительной, много видевшей на своем веку старой женщины вселяло в Тоню новые надежды.

- Правда что, спят, как ангелочки. Ну, и, слава Богу, - облегченно вздохнула Дарья. – Вы вот потом узнаете, какое это счастье, когда ребенок набегается, сама с ним устанешь – сил нет. А потом он уснет, и на личико его посмотришь – и так радуешься. У меня старшая дочка с мужем как-то на Север собрались ехать. С вечера все хорошо было, сама им в дорогу сумки собирала, пироги пекла. А утром бегут ко мне: «Мама, помоги, ребенок умирает!» Я смотрю – внучка моя бледная, как полотно, глазки закатились. Отравилась, видать, чем-то. А дочка слезами заливается, да ничего сделать не может. Я тут им строго сказала, чтоб они спокойно ехали, мол, я малютку выхожу, здоровее прежнего будет. Уехали. А я и думаю – обещала, успокоила, а смогу ли выходить-то? И начала я внучку молоком отпаивать. Корова у меня тогда, Буренушка, добрая была – сколько молока давала. Я и сыру, и сметанки, и творожку наделала и все девочку кормлю. А уж внученька моя поправилась, повеселела, щечки пухлые, на ручках, ножках перетяжечки, а румянец – что у куколки. Приехали дочка с зятем и ахнули от радости, свое дитя не узнали. А ту коровушку я всю жизнь помнила, ведь это она спасла ребенка. Счастливая семья была у моей дочери. Это теперь они на лекарства работают вместе с мужем. А я им все лечебные травы заготавливаю.

     А потом младшая дочка родила и тоже девочку.  Родила, а через три недели ей на работу выходить. Раньше ведь не давали сидеть с детьми по полтора года. И бросила я дом, хозяйство, скотины полный двор, раз такое дело, и поехала водиться за двести километров от дома. А Степан тогда еще совсем могутной был – всего шестьдесят лет. У него еще и седых волос не было, а сзади на него посмотришь – ну что молодой – высокий, плечи широкие, походка легкая. Геннадий в него пошел фигурой и походкой. Ну, вот, остался один. Ему еще баба нужна. И выпить после работы любил, не так, чтоб допьяна, но немножко любил.  

     И однажды получаем от него письмо – длинное-предлинное. А в письме – целая поэма. Да так все складно! Уж что-что, а стихи он писал – ну, словно настоящий поэт. Все-то письмо я уже не помню, но чуть-чуть выучила:

                                Здравствуй, милая старуха!

                                В доме полная разруха:

                                Ни коровы, ни коня,

                                Не ругай уж ты меня.

                                Куриц продал, деньги пропил,

                                Не  вини меня.

И это – только начало. А потом, как только дочка малышку от груди отняла, повезла  я ее к себе  домой, и до трех лет она у меня жила. Радости-то было у нас со Степаном! Самая младшенькая внучка. Уж я ее пирожками да блинчиками баловала, носочки да варежки вязала, песенки пела, сказки рассказывала. А Степан ей две качели сделал: одну во дворе, а другую прямо в избе. Уж до того она качели любила! А зимой-то холодно во дворе, сугробы глубокие-преглубокие! Так вот, наша ласточка прямо в избе качалась.

   Вот потом узнаете, какая она – любовь ко внукам. Их еще пуще детей любить будете. Я вот Толю с Ванюшей до сих пор без слез вспомнить не могу. Мне едва за сорок перевалило, когда бабушкой-то стала. Геннадий по молодости легкомысленный был. Девушек много – весь в отца пошел. А Раечка на третьем месяце была, когда привел он ее в дом с нами знакомить. Боялась, что не возьмет он ее за себя. Да я ее успокоила, сразу дочкой звать стала, а она меня мамой.

      Степан нос воротил: такому парню, мол, да брюхатая девка досталась. Гордости, значит, не хватило до свадьбы девкой дожить. Зачем Генке такая? Тут я ему напомнила, что на его совести есть уже одна загубленная жизнь обманутой девушки. Сразу замолчал и ни разу больше не вспоминал про этот разговор. А уж мальчишек я как нянчила! Жили-то Гена с Раей у нас. Вот уж радость для меня была так радость! И молодые, вроде, жили дружно. В заводе часто праздники были, так Геннадий всегда там выступал – играл на баяне. А жена с ним ходила. А я с детишками водилась. Потом Геннадий большим артистом стал и начал ездить на гастроли по разным странам. Раиса его ревновала, да я все ее успокаивала, мол, куда он от тебя да от детей денется.

   И вот однажды все рухнуло – заболел Геннадий и сколь годов уже в больнице. Поживет дома несколько месяцев – и опять на лечение. Рая в первый же год от него ушла. Страшно жалко было с внуками расставаться. Да первое время они ко мне после школы приходили, любили меня тоже. А я то гостинец дам, то пуговицу пришью – Раиса, видно, поняла, что они у меня бывают. И запретила. Замуж, наверное, собралась снова. Если так – детей надо к новому мужу приучать. Ее тоже, конечно, понять можно. Только сердце мое по внукам ныло нестерпимо.

     Вера хотела возмутиться, высказать все, что думала про бабы Дашину сноху. Но Антонина, увидев ее гневный взгляд, решила поступить мудрее, сгладив печальные воспоминания старой женщины.   

- А где же сейчас ваша внучка? – поинтересовалась Тоня. – Ну, та, которая самая младшая?

- Младшенькая-то? Уже  восьмой класс закончила. А вот погодите, в августе, Бог даст, дочка с мужем приедут и внученька с ними. Сейчас-то они на юге. Может, она и сюда придет, так познакомитесь. Только ей ведь сейчас уже с подружками интереснее. Как приезжает – сразу бежит. Да наряжается. Уж больно ранняя. Кавалеры уже есть. Да главное, чтобы все ладом было. Иной раз вместе с подружкой придет ночевать. Так я их наугощаю, чем могу, постелю им все чистое, а они до утра лежат и шепчутся, и хихикают. А я и радуюсь – им весело и мне хорошо. Да она у меня вообще-то ласковая. И все говорят, что на меня похожа. А я раньше, в молодости, говорят, была баская (красивая – прим. автора).  Степанко говорил: «Краше тебя, Дарюшка, никого в селе нет!» Может, врал, а внучка у меня, правда, бассенькая. Да главное, чтобы разумной была. А уж станет хорошим человеком, так все у нее в жизни получится. И у вас все получится, девоньки, потому что вы у меня хорошие. Бог все видит.

- Баба Даша, а ведь живут некоторые злодеи, и все им нипочем, и везет им во всем. Как же ваш Бог это допускает? – продолжала разговор Вера. Дарья грустно улыбнулась:

- Это только так кажется, что им везет. Наверху все видят. Человек к ответу рано или поздно будет призван. Так уж лучше на этом свете за все ответить, чем на том. Бог ведь, кого любит, с того и спрашивает по всей строгости. Вот у тебя, Верочка, ребеночек родится. Если он какой дурной поступок совершит – ты его накажешь. А почему? – Потому что любить его будешь больше всех не свете и не захочешь, чтобы он плохим человеком стал. Надо обжечься, чтобы понять – в огонь нельзя лезть.

- А если из огня надо ребенка или старушку вытащить? А человек обжечься не хочет? – опять продолжила Тоня.

- А это уж как ему совесть подскажет. А совесть – это иначе и есть душа. Если она чистая и большая, да сам еще незрелый, за трусость расплата будет сильными мучениями – болью душевной, раскаяньем. Мог спасти ближнего, да за себя испугался. Может не оттого, что ты подлый, а оттого, что еще слаб, чтоб в огонь прыгнуть.  Бог тебе позже еще испытание пошлет.

     Вера, жарко блестя глазами, перебила:

- А если ты ни одно испытание не выдержишь?

Баба Даша грустно покачала головой:

- Тебе будет плохо – и к тебе никто не придет на помощь. Ты мимо чужой беды не раз проходил, теперь пройдут и мимо твоей. И тогда ты все поймешь. И только такой ценой. 

- А может быть, для Лизы и Надежды – больная сестра – это испытание? – догадалась Тоня. – А за что сама больная так наказана?

     Баба Даша пожала плечами:

- Может, для них это испытание, может, наказание за какие прошлые грехи. А сама больная… Может, для нее это какое-то искупление. А может, Бог захотел ее святой сделать. А для этого очистить надо. – При этих словах старая женщина заплакала, видимо, вспомнила о своем больном сыне. – В любом случае, лучше отмучиться на земле. Как Богу угодно, так и должно быть.

- А как же поэты, художники, которые, мягко говоря, смирением никогда не отличались? – вполне разумно заметила Тоня, - ведь они так часто одержимы гордыней. Если бы они были праведными монахами, откуда бы взялись шедевры искусства? Вы уж простите за высокие слова, но ведь я, в принципе, права.

- Верно говоришь, Тонечка. Так ведь любой дар – от Бога. Художник должен себе дорогу пробивать, должен желать, чтобы все о нем узнали. Но за зло и черствость ему воздастся вдвойне. Господь его выбрал для особого предназначенья – он с него и спросит строже, чем с обычного человека. Вот как с Геннадия. Видно, чем-то он прогневил Его. Видимо, и Дина чем-то прогневила его.

- Слушайте, она новый стих написала, - вспомнила Вера, доставая из кармана аккуратно сложенный лист  бумаги. – Сама отдала мне, чтобы я сохранила. Я вообще каждый день читаю ее черновики. Читаю и поражаюсь силе ее таланта. Она настоящий поэт. Она такой поэт…

- Я полностью согласна, но стих-то мы услышим сегодня? – остановила ее Тоня.

- Да, конечно. Вот послушайте:

Конокрад

Жизнь веревкой вилась, да замкнулась в петле.

Отгулял конокрад, отходил по земле,

Отхлестал батогом непокорную жизнь,

Отпылали костром дни, что ветром неслись.

 

Он веселья искал среди вольных полей,

Как любовниц, ласкал вороных лошадей.

Он жены молодой так вовек не любил,

По подруге гнедой лишь в неволе грустил.

 

Утром казнь – плачь, не плачь, не прикажешь судьбе.

Потрудился палач на потеху толпе.

Но забыть он не мог, как цыган умирал, -

Словно бравый стрелок, вызов смерти бросал.

 

В скорбном ветре ночном – только ржанье гнедой.

Самым нежным отцом был цыган дорогой.

А хозяин коней, тот, что в жизни не крал,

В скачке к чьей-то жене лошадь насмерть загнал.

 - Хорошо-то как, складно, только больно уж грустно, - оценила стих Дарья.

 - Как здорово она пишет, как сильно! Я бы все время читала и читала, - с восторгом проговорила Вера.

- Ты, смотри, прибери этот стих и все ее черновики храни, - озабоченно сказала Тоня. – Баба Даша, а ведь Вам в любом случае нельзя в больнице жить, - вдруг встрепенулась она, переведя разговор на другую тему. – Мало того, что Геннадий поправляется. К Вам еще гости приедут – дочь с зятем и внучкой.

    Дарья опять заплакала, потом утерла глаза рукавом и заулыбалась:

- Вы  опять, девчонки, чай не пьете, будто специально ждете, чтобы остыл.

- А Вы нам еще что-нибудь расскажите! – попросила Вера.

- Ишь, заслушались  старую! – запротестовала санитарка. – Бабушка беспутая, неграмотная, что не скисло, болтает, а вы слушаете. Допивайте чай, а то скоро тихий час закончится. А я пойду, белье сниму, наверно, высохло.

- Высохло, - задумчиво произнесла Тоня, - ветер сильный и теплый. Знаешь, Верка, я вот так хочу ученым стать, наукой заниматься. Лекарство изобрести от психического расстройства. А только теперь, рядом с бабой Дашей, поняла, что это значит – прежде всего, стать Человеком с большой буквы, а потом уже ученым, артистом или генералом.

- А разве раньше ты об этом не знала?

- Да нет. Просто раньше я понимала это только головой, а не сердцем. А что такое «стать Человеком с большой буквы»? Само это понятие было для меня пустым звуком.  А баба Даша разъяснила все. Что такое доброта? Это когда ты людям помогаешь, мимо чужой беды пройти не можешь.  Казалось бы, все это так. Да не все так просто.

- Почему? – заинтересовалась Вера.

- Ты спрашиваешь потому, что тебе до этого доходить не нужно мозгами. Ты по жизни не думаешь, а чувствуешь. И сама такая же добрая, как баба Даша. Только чтобы быть такой же мудрой, надо с этим родиться. Да, о чем это я начала? О доброте. Предположим, человек никого не обижает, делает добрые дела.

- Так это же хорошо, - округлила глаза Вера.

- Конечно, хорошо. Но вот вопрос: почему так происходит – от внутренней потребности человека или от временного стечения обстоятельств? Если легко делать добро людям – это одно, а если не так это просто? Если у тебя последний кусок хлеба, а рядом с тобой кто-то такой же голодный, как ты? Просто ли отдать или хотя бы разделить этот последний кусок? Нет. А просто ли помогать людям, когда они этого не ценят или приносят тебе одни неприятности? Ухаживать за тяжелобольным – радости мало даже для доброго человека.

     Вера смотрела на подругу широко открытыми глазами. Тоня продолжала:

- Ну, а представь себе, этот добрый человек попал в такое безвыходное положение, что, как говорится, хоть вешайся. Ну, например, с ребенком надо водиться и тяжелобольного не бросить. И не разорваться. Вот это и есть по большому счету «проверка на вшивость». И человек по-настоящему добрый – не то что бы выход из положения сразу найдет… Он вести себя будет достойно в любой, самой сложной ситуации, при любой потере, при любой трагедии. Вот как баба Даша.  Вот она сможет остаться на высоте. И ее Бог ей, действительно, поможет. Потому что она этого заслуживает.

- Так ты считаешь, что Он есть? – удивилась Вера.

- Я считаю… Слушай, Верунь, а может, не нужно тебе всем этим голову забивать? У тебя и так в жизни все хорошо должно быть -  сердце доброе, душа открытая, амбиций моих нет.

     Вера запротестовала:

- Ну, уж нет, давай говори.  Ты так интересно рассказываешь. Сразу видно – столько книг умных прочитала.

- Эх, ты, Верка! Баба Даша ни одной не прочитала, но она не только простого, а и грамотного жизни научит. Главному в этой жизни, понимаешь. Так мы остановились на религии. Видишь ли, Верок, сейчас середина восьмидесятых. Мы дети своего времени – времени, в котором нет Бога. Но… Казалось бы, нет. А разве мы с тобой некрещеные? И есть ли кто-то некрещеный в нашей сельской местности? Нет, даже в тех семьях, где отец или мать коммунисты. А все почему – бабушкам отказать не могли. Отцы просто не могли. А матери? Моя всю жизнь, как поедет куда – иконку с собой берет в дорогу. А твоя разве не так?

     Вера кивнула, блестя глазами.

- А как мы в школе экзамены сдавали? – продолжала Тоня. - Разве не прикалывали тайком к лифчику ладанки и крестики, не клали в карман молитву? То-то же. Это потому, что нуждались мы в Его защите и готовы были признать власть того, кто сильнее, умнее и справедливее. Это означало - положиться на Бога. Люди с чистыми душами при этом понимали, что божье благословение  заслужить надо. Истинно верующий не просто клянчит у Всевышнего счастья и здоровья или еще чего. Ему приятно заслужить его расположения. Он живет по христианским законам, он любит весь мир, просто любит и все, и испытывает от этого радость. Не зря ведь говорят: Бог есть любовь. Иметь в себе теплоту, доброту, сострадание и любовь – это и значит – иметь в себе Бога. Он внутри нас. Даже если мы живем в такое время, когда молитвы знать не положено и церковь под запретом. Я не знаю, какой он из себя. Может быть, совсем не такой, каким его на иконах изображают. Может, он вообще никому не видим. Но он есть.

     Вера продолжала смотреть на подругу широко открытыми глазами:

- Скажи, Тонь, а это ты тоже в книгах вычитала?

-  Я об этом беседовала с учителем литературы, когда в школе училась. У нас с ней много таких секретов было. Не в школе, конечно. Я ей за продуктами ходила и по дому помогала, когда  она со сломанной ногой на больничном была. Постепенно она и разоткровенничалась. Да я не все тогда поняла. А баба Даша мне это все прояснила.

-Баба Даша – святая женщина, - тихо проговорила Вера. – Как она любит наших больных. Даже тех, что ходят под себя и не понимают этого. А  с сыном у нее какая беда!

- А старшего она похоронила. А ты знаешь, что у нее еще две дочери, и у каждой – свое горе.

- Вот у кого надо поучиться терпению! – восторженно сказала Вера.

- Терпение должно иметь смысл. Вот, например, наступил нам кто-то на ногу в автобусе. Всю ногу отдавил. Есть смысл терпеть?

- Нет.

- Вот и я так думаю. И баба Даша, конечно, попросит человека сойти с ноги. А вот если сын неизлечимо болен или погиб?.. Хочется, может быть, голову в петлю сунуть, а нельзя. Во-первых, есть еще другие дети, да и просто близкие люди. А во вторых, грех это большой. Не по своей воле мы в этот мир пришли, не имеем права и уйти самовольно. А у бабы Даши есть внутри себя мир и гармония. Поэтому ей под силу перенести любое горе  достойно.

     Тем временем Дарья вернулась в светлую столовую больницы.

- Ну, что, говоруньи, пора больным лекарства давать, тихий час-то уж кончился. А я смородины и мяты нарвала. Сегодня после ужина вся больница будет пить ароматный чай.                     

   Геннадий сегодня начал играть раньше обычного. Утром поступивший больной Борис  прислушался. Тоня одним кивком головы подала Вере знак. Та быстро обернула руку Бориса жгутом. Ее подруга быстро и ловко ввела в вену иглу.

- Тсс! Тшш! – гипнотически зашипела Тоня, когда больной опомнился. 

     Медсестры с улыбкой переглянулись. Дело сделано. Пятнадцать минут они уговаривали Бориса поставить укол, но он не давался. Геннадий сам предложил взять баян – вдруг музыка его отвлечет.

- Геннадий Степанович, Вы у нас умничка! – ласково проговорила Вера. Музыкант улыбнулся, продолжая играть. Больные потихоньку выходили в красный уголок, медленно присаживались на стулья и затихали, как статуи. Каким счастьем были минуты музыки в жизни этих бедных людей!

- Сегодня, похоже, весь концерт посвящен Штраусу? – кокетливо сказала Тоня.

     Геннадий кивнул.

- А полонез Огинского? – спросила Вера. – Клара с бантиками пока не потанцует – не успокоится.

     Баянист опять кивнул. Вера заслушалась, подперев щеку ладошкой и отрешенно глядя вдаль. А Тоня вдруг вот о чем  подумала. Не заболей Геннадий  неизлечимой болезнью, никогда бы больные не услышали этой чудной музыки да еще в таком прекрасном исполнении.  А играет он с удовольствием. У него отнята его прежняя жизнь с цветами и гастролями, дорогими отелями и модными костюмами. Нет вокруг него красивых женщин, поющих дифирамбы. Много лет назад ушла жена, забрав детей. Но его изящные белые руки, его идеальный музыкальный слух и его волшебные прикосновения к клавишам никто не может отнять. И его баян.  Может быть, оттого он не жалуется на судьбу, что главное в его жизни осталось при нем.

     Клара с бантиками оттанцевала и очень довольная вернулась на свой стул. Она продолжала блаженно раскачиваться на нем, когда Геннадий заиграл «В низенькой светелке». Дарья, вытирая пыль с подоконников, невольно начала подпевать тоненьким голоском.

     Баянист улыбнулся:

- Так, мама, хорошо. Что еще сыграть? Заказывайте. Что? «Ямщика»? – И зазвучала музыка романса «Степь да степь кругом». Вера, задумавшись о чем-то своем, постукивала ногой в такт песне.

    Тоня пронзительно остро почувствовала бесконечную безысходность безлюдной заснеженной степи, увидела лошадей, остановившихся посреди напрочь занесенной дороги, вздрагивающих, прижимающих уши, и скованного морозом ямщика, едва шевелящимися губами отдающего товарищу последний наказ. Товарищ, тщетно растирающий щеки ямщика снегом, покорно стаскивает с его руки рукавицу, чтобы снять с окоченевшего пальца обручальное кольцо и передать жене в знак того, что последняя мысль умирающего была о ней. Доберется ли сам товарищ до людей? Ведь лошади не в силах идти дальше. Надо переждать буран. Но, кажется, нет конца этому злобному, ноющему ветру и этому колючему страшному снегу.

     Вальс Грибоедова перенес девушку в роскошный зал петербургской бальной залы девятнадцатого века. Ее атласные туфельки едва касаются начищенного до блеска паркета, когда она кружится в танце с красивым юным офицером. Она чувствует его возбужденное дыхание и легкое прикосновение своего невесомого локона к его щеке.

     Только настоящий музыкант, музыкант от Бога, может пробуждать своим искусством подобные чувства.

     Тем временем повариха позвала на полдник. Казалось, в и так освещенной солнцем столовой стало еще светлее от людских глаз, лучащихся радостью. Тоня, пряча заплаканное лицо, скользнула к умывальнику. Умывшись, она глубоко вздохнула, будто ей не хватало свежего воздуха, и на  губах ее заиграла улыбка счастливого ребенка.

 

     Едва проникнув в спальню, Мартин сжал свою возлюбленную со всей силой своей юношеской страсти. Ему не хотелось думать о том, что он поступает дурно. Его остановил бы ледяной холод ее голоса, обвинения, брошенные ему в лицо. Но горячие слезы девушки на его груди, страстная мольба не трогать ее невинность, только распаляли его и без того возбужденное желание. Овладел он ей не грубо, нежно шепча слова любви, осторожно освобождая прекрасное, созревшее для ласк тело от одежды, бережно сжимал в руках ее плечи и бедра. И не было сил у Маргариты сопротивляться таким сладким уговорам.

      И до конца своей горькой жизни вспоминала она эти безумные и счастливые ночи любви, лучше которых не знала она ничего. Поэтому никогда не жалела о своей слабости и не проклинала обманщика. Только очень сильно и горько плакала, когда он уехал. Родные боялись, что неразумная дочь и сестра умрет от горя, затворившись в своей спальне без еды и питья.

     Постепенно она отошла – время лечит любые раны. Но больше никогда не знала ни одного  мужчины до самой смерти.     

 

   Для Бараша сегодня многое должно было решиться. Он давно готовил это дело. Дело, в котором ему его напарники – Косой и Лысый – помогут, получив каждый свою долю. Они распродадут старинные иконы, столовое серебро, золотые украшения, и на вырученные деньги можно будет долго пить водку и путаться с продажными девками где-нибудь на югах. Все это для Лысого и Косого, но только не для него, Бараша, Евгения Баранова – бывшего художника-ювелира и антиквара-оценщика, знавшего в жизни настоящую роскошь. Такую, что его доходягам-подельщикам и во сне не снилась. Где им, темным, понять, что в доме, который они намереваются обокрасть, хранится  крест с бриллиантами, авторской работы шестнадцатого века. Что не укрылось от зоркого глаза вора: сами хозяева понятия не имеют об истинной цене этой вещи, принимая ее за обычную старинную безделушку, называемую бабушкиным наследством.

     Проникнув в дом как плотник (после отсидки Евгений зарабатывал на жизнь этим ремеслом), Бараш получил всю необходимую для себя информацию о планировке комнат, расположении вещей и ценностей, за которыми уже давно охотился. Но каково же было его удивление, когда совершенно случайно он обнаружил бесценную реликвию, висевшую на ржавом гвозде иконостаса рядом с иконами. Ай-да прабабка, ай-да купчиха! Может, и для нее значение этого креста было скрыто – это тайна, давно ушедшая с ней в могилу. В конце концов, богатая модница из вятской глубинки, обвешиваясь украшениями, вполне могла ничего в них не смыслить. Но вот вопрос – как в этой провинциальной семье оказалась вещь, достойная самых крупных музеев страны. Нет на него ответа, да и не надо.

 

    Вера, сняв туфли, на цыпочках прошмыгнула в столовую. Дарья, вязавшая носок, удивленно подняла на нее глаза:

- Вот те на! У тебя же завтра дежурство.

  Тоня, проверив больных, вернулась и тихо расхохоталась:

-         Долго жить будешь, подруга, мы минут пять, как о тебе говорили.

   Вера присела на стул и шепотом сказала:

-         Я с Витькой поссорилась. Убежала от него, да как раз мимо больницы проходила.

-         Как поссорилась? – удивилась Тоня.

-         Да так, пусть попереживает немножко, сам виноват. Завтра помиримся.

-               Вот, поди, разбери вас молодых: то ссорятся, то мирятся. А про ребеночка он знает? – обеспокоилась старая санитарка.

-               Знает, уже сказала. Да прибежит он ко мне следующим же утром, - успокоила ее Вера. - Как Дина?

-               Только что проверяла – все спят, - тихо сказала Тоня. – Чаю вот попьем и будем по очереди дежурить в женской палате – Дину караулить. Борис, новенький, опять на ночь не хотел пить лекарство, насилу уговорили.

Вера достала из сумочки кулек конфет, положила на стол:

-         Ну, раз у вас все дела сделаны, давайте пить чай. А я вам на своего благоверного пожалуюсь.  Кстати, это он конфеты купил.

-         Ну, вот видишь, а ты с ним ссоришься, - пошутила Тоня, наливая в чайник воды.

     Внезапный звон стекла заставил всех вздрогнуть. Раздались испуганные крики. Женщины вскочили и, сшибая друг друга, побежали к больным.

     Вновь поступивший больной Борис стоял посреди палаты с окровавленными руками. В оконном стекле зияла страшная дыра в виде изломанной звезды.

     Через минуту вся больница была на ногах. Санитары-мужчины держали буйного Бориса, Тоня промывала ему раны, Вера звонила домой главному врачу и срывающимся голосом рассказывала о происшествии. Баба Даша подметала битое стекло, успокаивая перепуганных больных. Переполох кончился не скоро.

 

-         Обязательно сидеть под окнами психушки? – недовольно спросил Жека Бараш.

-       Здесь хорошо, живописно, - заметил Косой.

-       А мне без разницы где, сказал довольный Колян, - были бы пойло и закусь.

-       Ладно, хрен с вами, доставайте, - согласился Бараш. – Да там, кажись, неспокойно.

-       Шум какой-то, - заметил Вовка.

-       Может, это пирушка у психов? – еще больше развеселился Лысый, осушив стакан. – О, мужики, смотрите! Привидение!

-       Не привидение, а баба в ночной рубашке, - поправил его Жека. – Погулять, стерва, вышла.

   У Косого защекотало в висках, по телу пробежала знакомая сладкая судорога…

- Мужики… - почти простонал он, - пять лет…

Лысый беззвучно захохотал:

- Я бы тоже не отказался – месяц постился.

-       Так что теряетесь? – удивился Бараш, - вперед. Тебя, Вован, я ох, как понимаю. Сам после зоны на кого угодно кинуться мог.

-       Тсс! – приложил палец к губам Колян, - не спугни ее, пусть ближе подойдет. А ты как, Жека?

   Бараш вздохнул. Про себя подумал: «Может, окунуться еще раз в грязь, так, ради прощания с прошлой жизнью?» Медленно кивнул. И еще раз достал из-за пазухи свой драгоценный крест, который переливался на ладони при свете луны. Никто кроме него, как ему казалось, не знал истинной цены этому кресту.

- А будет рыпаться? – обеспокоился Вовка.

-       Пару раз по морде – и усе будет о,кей! – разъяснил Лысый. Ой, смотри-ка, она сама к нам рулит! Бараш, чего это она на тебя так пялится?

 

     Дине было семнадцать лет, когда ее двоюродная бабка, к которой девушка любила зайти погадать, поведала эту загадочную историю. Мать бабки, будучи совсем еще юной, влюбилась без памяти в одного заезжего барона лет двадцати семи. Какими уж судьбами занесло немецкого аристократа в эту глушь, мать бабки сама не знала. Рано пресыщенный жизнью барон, не задумываясь, совратил невинную красивую простушку. Купеческая дочка была беременна, когда легкомысленный ловелас взял и уехал, не сказав любовнице даже «прощай». В приступе отчаяния молоденькая купчиха, скрыв от всех, верхом на лошади бросилась догонять своего возлюбленного. Для чего? Она и сама не знала. В глаза посмотреть с молчаливым укором, может быть. Когда догнала, сказать правду о своем положении не смогла, не посмела. Знала, что нет у них с бароном будущего. В последний раз переспала с ним на постоялом дворе. Градом текли слезы по ее щекам, когда под утро любовник спал безмятежным сном. Хотелось отомстить, сделать ему больно, чтобы с горечью, но вспоминал ее. Именно тогда сняла она со спящего крест, которым он, судя по всему, очень дорожил, и, не прощаясь, ушла.

     В роду этого знатного немца были душевнобольные. Как-то он сам об этом обмолвился вскользь.

     Девочка родилась похожая на отца, как две капли воды. Только воспитывали ее тетки и бабка. Мать через два года после родов заболела болезнью, которую сейчас называют шизофренией. Временами женщина приходила в себя. В один из таких светлых для нее дней выбросила она украденный крест в речную прорубь. Всю весну после этого провела в уме и здравии. А в начале лета ее маленькая племянница утонула, купаясь в реке с другими детьми. Старшие братья и сестры поплыли на остров, поросший травой и цветами, так никто из них и не видел, как малютка захлебнулась. Достали девочку из воды, и какой ужас испытали все, когда увидели на шее ее выброшенный теткой крест. Тот самый злосчастный крест, который носил когда-то на груди легкомысленный барон. Может быть, волны вынесли его на берег, а малютка его подобрала? Никто этого не знал. А только похитившая крест женщина снова надела этот злой талисман и уже не расставалась с ним до конца жизни, чтоб не передавать свои беды другим. Заболела она сразу же после сорокового дня. Прожила недолго. Мать решила похоронить покойницу без креста, дескать, пусть хоть на том свете успокоится.

     Снесли роковой талисман на рынок, да продали там за хорошие деньги. Только через несколько дней дворовая собака Рада принесла неизвестно откуда этот крест в зубах. Вся семья обомлела. Молча взяла тогда его подросшая дочь покойной душевнобольной и спрятала в свой шкафчик комода.

     Дочку эту, двоюродную бабку Дины Бог миловал. Она всю жизнь была здорова, как молодая кобылица. И красива, как мать и незаконный отец. Вот только замуж так и не вышла. Какой-то рок как будто преследовал ее долгие годы. Все ее женихи умирали незадолго до свадьбы, будто сговорившись. Так и прожила она старой девой. А крест у себя хранила, вспоминая, как свел он в могилу ее младшую сестру-утопленницу. Да только наказывала двоюродной внучке Дине, чтоб та после ее смерти похоронила ее со злополучным крестом.  Дина искренне обещала. Да только затмение нашло на нее в день похорон бабки, и решила она взять мистический талисман себе. Не поднялась у нее рука закопать его в землю. Дина была некрасива. Никогда никто из парней не обращал на нее никакого внимания. Но она так мечтала хотя бы о самом коротком, но истинном счастье, о таком, о котором поведала ей двоюродная бабка, рассказав о Маргарите и ее возлюбленном. Злополучный крест был для девушки реликвией, связывавшей ее невидимыми узами с этой романтической историей несчастной любви. Она хранила этот крест, как и воспоминание о жизни прабабки Маргариты, которой она никогда не видела, и которой завидовала, несмотря на ее недолгую горькую жизнь.

   Только она одна и знала все об этой загадочной вещице. Ей одной поведала обо всем двоюродная бабка. Уж почему она именно Дину выбрала – ей одной было ведомо. 

 

     Я знаю, в больнице сегодня что-то случилось. Я слышала шум, крики, звон битого стекла. Могу ли я чем-то помочь? Должна сделать все, что в моих силах. Но все, что я могу, это быстрее добраться до своих, и все вместе мы, может быть, сумеем помочь людям. Я должна торопиться. Я готова бежать, лететь к гуанам!.. Но… что это?.. Кто это?.. Да это же…  Дина… Вот она! Я ее вижу! Наконец-то! Я нашла ее! Чем она так расстроена? Я знаю, она хочет получить назад что-то свое, то, что принадлежит только ей, то, что бесцеремонно намереваются у нее отнять. То, что ей очень, очень дорого. Я помогу ей. Я рядом, дорогая моя, я не дам тебя в обиду! Боже, тебя бьют по лицу! Беги, что тебя здесь держит?!

     Дина кидается на этого злого человека, и ее не удерживают его побои. Двое других, растерявшись, сначала стоят, как вкопанные. Но вот, они пришли в себя. Им нет разницы, что движет тобой, женщиной, которая желает постоять за себя, вернуть свое. Твоя ночная сорочка порвана в клочья. Твои колени ободраны о камни! Твое лицо разбито! Беги, Дина! Беги, я с тобой! Я дам тебе сил, чтоб  ты скрылась от своих преследователей! Только беги, не оборачивайся! Быстрее, еще быстрее! Вот так!

     Сейчас мы оторвемся от земли! Еще немного… Сейчас!.. А впереди – темнота, которая скроет нас с тобой от людского зла. Эта прекрасная ночь распахнула нам с тобой свои объятия. Ночь тепла и прохладна одновременно. Южный ветер ласкает лицо, обдувает все тело. Ноги мягко ступают по облакам. Облака сегодня алые, словно маки. Я слышала о маковых облаках. Они бывают  такими, когда приближаешься к Вратам Высшего Блаженства. Дина, мы спешим туда вместе! Я возьму тебя с собой и ты больше никогда не будешь мучиться в этом злом и страшном человеческом мире. Вот что я могу сделать для тебя, Дина, - я могу забрать тебя отсюда.

     Луна сегодня гораздо крупнее, чем обычно. Но что за яркое свечение вокруг нее? Да это же… да это же начало лунной радуги… Похоже, сегодня ночь лунных радуг! Это значит, что все небо будет расцвечено неповторимо ярким цветами. И все небесные трамплины, все созвездия, все звездные пути сегодня обретут краски, яркие и неповторимые.  Это бывает так редко! Нам повезло, Дина! Я столько слышала о лунных радугах, но никогда их не видела. Гуаны говорят, что все самые прекрасные явления природы на земле и на одну тысячную долю не напоминают красоту лунных радуг. Сегодня великий праздник в Земном Раю.

     Мы скользим по небесным трамплинам, взлетаем по воздушным горкам. Дух захватывает!.. Свечение вокруг огромной Луны усиливается. Потоки света все ярче и ярче. Вот часть неба начинает светиться радужным сиянием. Половина неба! Все небо! Потоки света становятся осязаемыми, ослепительными, пьянящими!.. Мы ощущаем их запах и вкус… Мы осязаем их! Как это прекрасно! Мы вместе с Диной летим с дикой скоростью по гладкой лунной дорожке, проносимся мимо облаков, замков, городов. Я кричу Дине, что мы обязательно там побываем потом. Мы сливаемся с радужными потоками, с наслаждением растворяемся в них и снова материализуемся. И так – снова и снова, много часов подряд.

     С какой скоростью  мы несемся? С какой силой все происходящее утверждается в яви? Бывало ли в жизни что-либо прекраснее и ярче того, что творится сегодня в небе?! Главное, чтобы это вынесло сознание! Воображение!

     И вот они – Врата Земного Рая. Десятый порог остался позади. Дина, мы должны сделать последний рывок, и нас ждет вечное блаженство. Не бойся, доверься мне! А вот и ангелы, которые не могут оставить нас в одиночестве в этот неповторимый, торжественный миг. Они рядом с нами. А там, за порогом, - гуаны. Они ждут меня уже несколько недель. Ждут искренне, радостно. Летим, Дина! Вот и страшный толчок, которого я так боялась. Тебе больно? Это сейчас пройдет. Потерпи немного. Сейчас…

 

     Дождь льет уже два дня, и конца ему, кажется, нет. Это осень, мрачная, сырая и серая. В комнате холодно, хотя топится печь. Скоро она обогреет комнату. Но пока надо закутаться в одеяло и ждать. А чего мне осталось ждать в этой жизни? Я с трудом приподнимаюсь на слежавшейся подушке и, изнемогая от слабости, вновь падаю на кровать.

     Я знаю, что сейчас осень. Я знаю, что на улице грязь и слякоть. Я знаю, что грабителей судили, отобрав у них все краденое имущество. А главное, крест, драгоценный крест. Я знаю, что им прибавили срок за избиение и попытку изнасилования душевнобольной  женщины. Я знаю, что ее едва спасли, когда она кинулась в реку с обрыва. Спасли, потому что медсестры и санитары бежали за ней от самой больницы и вовремя вытащили из воды, сделали ей искусственное дыхание, на руках принесли ее на операционный стол, чтоб зашить рану на голове. Наложить гипс на руку и ногу.

     Я знаю, что она жива и теперь уже в полном здравии. И еще я знаю, что Дина Волчек, несчастная, некрасивая и больная Дина Волчек – это я.

     Добрая тетя Даша, видя, что я пришла в чувство, спешит принести мне чай. Слабой, дрожащей рукой я беру горячую чашку, отпиваю и угадываю вкус смородины, мелиссы и мяты. И слышу успокаивающий голос старой доброй и мудрой санитарки, рядом с которой уже не хочется умирать. Не хочется уже и потому, что, познав рай, настоящий рай, надеешься когда-нибудь попасть туда. Попасть навсегда. А это надо заслужить. Надо достойно пройти через все испытания, которые нам назначены в этой жизни. Бог сам знает, когда призовет нас к себе.

     Я слышу певучий, мелодичный голос Веры, которая читает Геннадию стихи. Это мои стихи. А вот это уже говорит Клара с бантиками (наверное, она уже без бантиков, ведь она расстается с ними, когда идет на поправку):

- Вера, прочитай, пожалуйста, мое любимое стихотворение!

Вера некоторое время перелистывает страницы тетради, потом радостно восклицает:

- Нашла! Слушайте!

*     *     *

Я дождусь, когда ангелы сменят обличье

И устроят  в раю ослепительный бал,

И, скрывая под масками святость безличья,

Позовут мою Музу на свой карнавал.

 

Я дождусь, когда слуги горящей геенны

От кровавых деяний своих отойдут

И, очистив от копоти адские стены,

Перед Музой стиха на колени падут.

 

Я дождусь, когда Бог осознает, что Дьявол –

Его бывший, восставший когда-то собрат;

И лукавый поймет, что в веках не оставил

Даже пепла, ведь души, увы, не горят.

 

И греховно-святая Богиня искусства

Отразится, как свет, во вселенском клише.

И затопит весь мир половодие чувства,

И пребудет гармония в каждой душе.

 

И когда я услышу, узнаю об этом,

То спокойно собраться смогу на покой,

Ведь в раю иль аду я останусь поэтом,

Не расставшись с любовью, пером и мечтой.

 

Только все это грезы, бесплотные сказки.

И мне хочется в жизни, такой непростой,

Отлюбить и отпеть, перемерять все краски,

Не расставшись при том со своей чистотой.

- Откуда она такие слова берет? Может, Бог ей шепчет? – вздыхает Клара.

- Смотрите, Дина проснулась! Она очнулась! – радостно говорит Геннадий. – Дина, а я тут несколько твоих стихов положил на музыку. Всем очень понравилось. Я сегодня тебе сыграю. Я сегодня буду играть для тебя.

   На моем лице появляется подобие улыбки, слабой улыбки, но счастливой  и искренней.

                                                                                                      2003 г.