Эти дневники Княжна Волконская привезла в Ижевск по моей просьбе в 2005-м году. Света Полицеймако их перевела.  Конечно, тексты не были изначально предназначены для публикации. Это – личные записи. Для памяти. Но в далеком прошлом нет уже ничего  личного – так оно становится Общей Историей. И поэтому помнить его следует  сообща. С этой мыслью  и публикую. В переводе содержится масса замечтельных деталей, дающих представление об эпохе русских  перемен(Л.Р.)

 

 

Роне Бризак                   

 

                                          Река жизни                                                                                              

 

 

         1885 год.  Второго апреля  1885 года, точнее говоря, 21 марта по грегорианскому календарю, я появился на свет в России, в городе Санкт-Петербурге, бывшем в то время столицей царской империи.

         За несколько лет до моего рождения мои дедушка и бабушка основали в этом городе крупный Дом моделей, и к моменту моего появления на свет им руководили мои родители.

         Среди клиентов Дома А.Бризак, нашей фирмы, в то время были Ее Императорское Величество императрица Мария Федоровна, супруга царя Александра III, и вся императорская семья. Позднее клиенткой Дома стала Ее Императорское Величество императрица Александра Федоровна, супруга царя Николая II, а также их четыре дочери, Великие Княжны: Мария, Ольга, Татьяна и Анастасия, которые были расстреляны во время русской революции 1917 года.

         Вся одежда, начиная от матросок, которые носили маленькие Великие Княжны, до платьев и манто, которые они носили, будучи молодыми девушками, выпускались Домом А.Бризак.                                                                                                                   1889 год. В этом году, переболев одновременно тифом и дифтерией, я испытывал такой упадок сил и хандру, что доктор предписал мне ежедневный прием  по пол-литра крови животных, которых перерабатывали на мясо, и эту кровь мне доставляли непосредственно со скотобойни. Спустя несколько недель, как только я вновь смог ходить, мы с моей матерью уехали в Ниццу, где оставались всю зиму.

         Однажды утром, когда я с матушкой прогуливался по Английскому бульвару, с интересом разглядывая все вокруг, я вдруг заметил около берега огромную рыбу, которая на деле оказалась морской свиньей. Поскольку в тот момент я был все еще слабым и очень впечатлительным, то это зрелище потрясло меня столь сильно, что стерло все другие воспоминания от этого первого путешествия.

         1892 год.  Летом этого года, впервые в своей жизни, я отправился с тремя моими сестрами во Францию погостить в имении у моих русских дедушки и бабушки в Шато де Вилар сен Марселин в департаменте Хот Марн. У меня сохранились самые чудесные воспоминания об этом пребывании, так как это была моя первая встреча с настоящей Францией.

         1893 год.  Здоровье мое улучшилось, и родители решили определить меня в школу. Их выбор пал на немецкую школу, так как в то время немецкие школы считались лучшими в Санкт-Петербурге.

         Так, впервые в жизни, я очутился в одном помещении с незнакомыми мне людьми, и потому, будучи весьма робким и очень чувствительным ребенком, ощутил себя покинутым. Никогда до сего дня я не оставался без моих родителей, особенно без моей дорогой мамочки.

         Школа Аккермана  находилась на Малой конюшенной улице; мы жили на той же улице в доме номер восемь, и мне требовалось совсем немного времени, всего лишь пять минут, чтобы добраться до школы. В те дни, когда моя гувернантка-немка не могла меня сопровождать в школу, родители наблюдали за мной с балкона.

         Малая Конюшенная улица была в то время единственной в Санкт-Петербурге улицей, которую окаймляли деревья. Она находилась в центре города и выходила на Невский проспект – главную улицу города, как раз напротив Казанского кафедрального собора, одного из красивейших соборов этого блистательного города.

         Большая и Малая Конюшенные улицы своими названиями обязаны императорским конюшням. Они сливались в единое огромное строение напротив Казанского кафедрального собора. В этом здании находился императорский музей карет и саней, принадлежавших венценосным особам, начиная с эпохи Петра Великого, основателя Санкт-Петербурга.

         В нашем классе было около тридцати учеников, и вскоре я обратил свои симпатии на двух из них. Один был рыжим и носил очки; его отец был директором одного из крупных в то время банков в Санкт-Петербурге;  имя этого ученика – Фриц Нотафт. Другой был блондином с прекрасными голубыми глазами; он был сыном директора Дома Эйлер – большого цветочного магазина в Санкт-Петербурге, и звали его Лео Сааль.

         На протяжении трех лет моей учебы в школе Аккермана я всегда был в тройке первых учеников в нашем классе. В то время как я был третьим в этой тройке, мои товарищи занимали два первых места, так что наши имена лидеров были всегда неразделимы.    

         Два моих  товарища были   очень хорошими учениками – прилежными, трудолюбивыми, с большими способностями. Я не обладал такими способностями к учебе как они, но мне было присуще честолюбие, которое мне очень помогало.

         1896 год. Желая, чтобы их сыновья хорошо владели французским языком, мои родители решили отправить меня во Францию для продолжения моего образования. В октябре, в сопровождении моей матушки, я приехал в Нанси и в качестве пансионера поступил в Восточную профессиональную школу, в которой на четверть века раньше учился мой отец. Мсье Эрборн, директор школы, был большим другом моего отца. Он был женат и совсем недавно потерял сына моего возраста, умершего от менингита. Несмотря на большое горе, мадам и мсье Эрборн приняли меня очень сердечно и постепенно перенесли на меня всю свою нежность. Я обедал у них несколько раз в неделю, и они меня наставляли, как собственного сына, а мсье Эрборн называл меня не иначе, как «мой сынок». Вполне возможно, что именно в память о своем сыне он избегал называть меня моим собственным именем.

         У Эрборн был еще один ребенок – маленькая девочка девяти лет по имени Сюзанна, которую я звал Сюзон. Сюзон была очаровательна и прекрасна, как ангел, и я был очень в нее влюблен. Эта любовь была самой искренней и чистой в моей жизни.

         1901 год.  По окончании этого учебного года я решительно покинул школу в Нанси, чтобы вернуться в Санкт-Петербург. Спустя несколько месяцев, я устроился в Центральные электросети в качестве подмастерья. Господин Ратнер, директор Центральных электросетей, был женат на одной из наших клиенток. После стажировки на протяжении нескольких недель в каждой из служб Центральных электросетей я понял, что значит бороться за жизнь. Я жаждал новых знаний и решил пойти туда, где я смогу их получить.

         1902 год.   Поскольку меня всегда привлекала механика, я предложил себя в качестве индустриального дизайнера на заводы Лесснера в пригороде Санкт-Петербурга. Эти металлургические заводы производили паровые реакторы для пароходов, подводных лодок и лицензированные двигатели для теплоходов. Они приобрели патент на немецкие Мерседесы и изготовили первую партию двадцати шасси. Эти шасси, первые изготовленные в России, предназначались для почтовой службы в Санкт-Петербурге, и можно сказать, что и я внес свой скромный вклад в их проектирование и изготовление.

         После того, как я создал эскизы целой серии деталей и партии машин, после того, как я принял участие в производстве и выпуске этих шасси и двигателей, меня уже не оставляла мысль о том, что я могу руководить производством таких механизмов.

         Как раз в это время «Дом Т.Тански и компания», старейшая фирма в России, занимающаяся сборкой и продажей велосипедов, была накануне открытия нового департамента – для продажи и ремонта автомобилей. Без всяких колебаний, я отправился к господину Тански и предложил ему бесплатно свои услуги сроком на четыре недели.

         Господин Тански родился в Варшаве и имел страсть к торговле; он превратил маленький магазинчик в крупное предприятие, которым руководил вместе со своей женой.

         Очень способный, много путешествовавший, он говорил на двенадцати языках. Именно он приобщил меня к делу, за что я ему очень благодарен.

         Поступив в эту фирму в качестве испытателя машин, я уже в течение первого года достиг экономии в десять тысяч рублей – это маленькая удача в то время, когда рубль был равен 2.65 золотым франкам.

         Так как я служил в фирме Тански, то я смог управлять первым в России автомобилем, выпущенным в 1902 году. Это был великолепный фаэтон Дион Бутон, с моноцилиндровым мотором и переключающимися ремнями скоростей.

         Позже, спустя несколько месяцев, мне довелось управлять первым в России американским автомобилем – это был Олдсмобиль, двухместная модель 1901 года.

         Мой первый выезд на этом автомобиле был неудачным. В тот день крупными хлопьями валил снег и тут же таял. Лошадь была сильно напугана звуком сигнального рожка моей машины, и я, чтобы избежать столкновения с ней, резко повернул руль, в результате чего машина, совершив два оборота, стукнулась о тротуар с такой силой, что заднее колесо развалилось. В те давние времена автомобильные колеса делались из дерева, и скорость не превышала сорока километров в час. Не было поблизости ни гаража, ни мастерской по ремонту, чтобы починить машину, и я был вынужден прибегнуть к помощи двух лошадей, чтобы транспортировать машину обратно через весь город. Поскольку в то время было всего лишь десять машин, ездивших по Санкт-Петербургу, то происшествие, случившееся в тот день, вызвало особый интерес у прохожих. Многие из них смеялись над моим передвижением и интересовались тем, что это там делают две лошади впереди автомобиля. Хотя в глубине души я был очень раздосадован, все же старался сохранять достоинство, держа в одной руке руль для управления, а в другой – кнут для лошади. По привычке моя левая нога не отпускала акселератор.

         1906 год.  В этом году в Париже скоропостижно скончался мой дедушка Бризак. Это он основал Дом высокой моды в Санкт-Петербурге и был владельцем Шато де Вилар в Сен Марселин, где мы гостили с моими сестрами, и это были самые счастливые моменты  нашего детства. Эта кончина была самой первой утратой среди моих близких, с момента моего рождения, и оставила большую пустоту в доме.

         Спустя немного времени после кончины моего дедушки, я был направлен в Нанси для прохождения военной службы. Я был прикомандирован к тридцать седьмому пехотному  полку одиннадцатой дивизии, прозванной «Железной Дивизией». В то время командиром полка был полковник Бажоль, а командиром моего батальона – майор  д’Арну де Пуидрагин. Последний был одним из  первых выпускников военного училища, он был назначен губернатором Страсбурга вскоре после перемирия, и сделал блестящую карьеру.

         Семьдесят девятый пехотный полк отбыл из расположения моей дивизии, его казарма была  рядом с той, в которой  располагался тридцать седьмой полк, на улице Сержан Бландан. Этим полком командовал лейтенант-полковник Фош, который, благодаря своим незаурядным способностям, уже в то время имел высокую оценку высшего военного руководства, но никто не мог и предположить, что   позднее он получит  звание Маршала Франции и Главнокомандующего Армией Союзников.

         1907 год.  После того, как я занял третье место в конкурсе курсантов моего батальона на звание капрала, спустя несколько дней мне было присвоено звание капрала. Это произошло ровно через шесть месяцев после моего прибытия в полк. Спустя еще полгода я получил звание унтер-офицера. В это время я переселился из общей спальни в казарме в прекрасную комнату, которую я делил вместе с другим унтер-офицером по имени Балц. Начиная с этого момента, жизнь казалась мне прекрасной. Мне было разрешено увольнение в город до одиннадцати часов вечера, с моим жалованием я мог покупать себе великолепные  гаванские сигариллы за два сантима и, вместо общего котелка, я ел на прекрасной белой посуде в унтер-офицерской столовой. Пришел конец фасоли и эрзац-кофе, составлявших меню общей  столовой, и нам теперь подавали мокко в чашках; словом, это была замечательная жизнь.

         В течение этого 1907 года я чуть не попал под военный трибунал по вине моего денщика (ординарца). Петижан прибыл в полк на несколько недель раньше, чем я. Он приехал из Африканского Батальона, куда попал по решению военного трибунала. Он показался мне очень славным и преданным человеком, и, несмотря на его прошлое, я делился с ним своим табаком, деньгами и вещами.

         Петижан родился в Обервиль, и сразу после своего рождения он был брошен своими родителями, что сломало его жизнь, в которой он был человеком жестким, упрямым и прямолинейным. Он был незлым человеком, и мне было не на что жаловаться в течение тех двенадцати месяцев, которые мы провели с ним бок о бок в моей комнате. После очередного взыскания он, по решению военного трибунала, был отправлен в Африканский Батальон, чтобы дробить камни на дорогах. Ему пришлось отбывать дополнительный срок службы, поэтому, несмотря на то, что ему было тридцать лет, он все еще был солдатом. Петижан был верным, как собака, у него было золотое сердце, но упрям, как осел, и весь напрягался, когда получал какое-либо приказание. Это было выше его сил – он терпеть не мог подчиняться дисциплине.

         Но вернемся к сути дела. В то время у меня была комната в городе, от которой у Петижана был ключ. В один прекрасный день он, ничего не сказав мне, взял мою гражданскую одежду, чтобы дезертировать.  Он был задержан на границе с Бельгией, откуда его привезли в наручниках и отдали в распоряжение военного трибунала. Бедный Петижан, это стоило ему десяти лет каторжной тюрьмы, но, однако, он ни разу ничего не тронул в моей комнате – ни моих сувениров, ни денег, хотя он был единственным, кто знал, где они лежат. Он всего лишь хотел обрести свободу, потеряв ее еще на десять лет.

         Благодаря тому, что я был на хорошем счету, меня не потревожили, однако полковник Бажоль вызвал меня в свой кабинет, чтобы я объяснил ему, как случилось, что солдат Петижан смог завладеть моей одеждой, и был ли я в курсе его намерений. Я ответил полковнику, что, если бы я мог это предвидеть, я бы сделал все, от меня зависящее, чтобы помешать ему. Хочу добавить, что мне было очень жаль его за то, что он совершил такой серьезный проступок, за который ему придется расплачиваться всю свою жизнь.

         Это был второй случай, с тех пор, как я приехал в полк, что меня полковник Бажоль вызвал в свой кабинет. В первый раз он меня вызвал, чтобы поздравить с моими успехами и присвоением звания унтер-офицера.

         1908 год.    В этом году в своем имении Шато де Вилар в Сен-Марселин скончалась моя бабушка Бризак. Находясь в тот момент в расположении своего полка, я, благодаря своему мотоциклу, успел приехать и повидаться с ней до того, как она впала в коматозное состояние. В телеграмме, которую я получил, сообщалось, что моя бабушка тяжело больна. После моего приезда она потеряла сознание. Спустя несколько мгновений, наступила кома. Окружающие полагали, что она очень хотела дождаться моего приезда, прежде чем покинуть этот мир.

         Октябрь. Я закончил службу в армии, и с большим сожалением расстался со своим полком, чтобы вернуться к гражданской жизни. После нескольких недель, проведенных в Париже, я вновь явился в Санкт-Петербург, чтобы продолжить свою работу в Доме «Тански и компания».

         1909 год. В этом году я купил свой первый автомобиль, великолепный двухместный фаэтон с двумя цилиндрами – Жорж Ришар Бразье. Эта машина только что прибыла из Парижа, где у нас в то время было агентство по продаже этой марки для России. Это была настоящая спортивная машина в тогдашней  России. Не было ни гаражей, ни бензохранилищ на улицах больших городов, и шины выдерживали пробег в пять тысяч километров. Надо было все брать с собой, когда отправляешься в путешествие, да и состояние  дорог, покрытых песком, было губительным для покрышек. Кроме того, я  никогда не отправлялся в поездку без того, чтобы иметь не менее четырех запасных колес и не менее чем триста литров резервного горючего. При отъезде никогда не  было твердой уверенности, что доберешься до места назначения, и я часто возвращался обратно либо с помощью лошадей, либо с помощью быков, которые тащили меня вместе с моим автомобилем. Но время в ту эпоху не было в цене, электричество еще только появлялось, и жизнь была весьма простой.

         Мои водительские права, выданные мне в России в 1909 году, имели номер 531.

         Права французского водителя, которые я получил в Париже в 1913 году, имели номер 104131.

         Мои права, полученные в Нью-Йорке в 1937 году, были под номером 8206944.

         В Калифорнии, в 1941 году, я получил водительские права под номером J 26603.

         10 октября я женился на мадемуазель Ядвиге Трейден, старшей дочери крупнейшего ювелира в Санкт-Петербурге, и тем же вечером мы отправлялись в свадебное путешествие в Монтру, в Швейцарию.

         1911 год. Я не без сожаления расстался с автомобилем и принял предложение моих родителей возглавить руководство нашим Домом моделей, владельцами которого они стали после смерти моего дедушки Бризак. Наш Дом моделей был довольно крупным, в нем работало около двухсот служащих и рабочих, и весь персонал питался в Доме. Большинство рабочих и служащих трудились в Доме в течение многих лет, с тех пор, как  я родился, и носили меня маленьким на руках.

         В этом году с целью поездки в Париж я приобрел прекрасный автомобиль Роше Шнейдер мощностью в шестьдесят лошадиных сил, выпущенный на заводе в Лионе. Эта машина раньше принадлежала Лебуди, и, после того, как я испытал ее на трассе Париж – Нанси, я приехал на ней в Санкт-Петербург, проехав через Берлин, Кенигсберг и Ригу; это путешествие заняло пятнадцать дней.

         1914 год. Август. Было объявлено о начале войны, я покинул Россию, чтобы вернуться во Францию и присоединиться к моему корпусу. Во время мобилизации я получил назначение  в 269 пехотный полк, размещавшийся в Тул, в департаментах Мюрт и Мозель. Я считаю интересным отметить, что все важные посты в России до войны 1914 года были заняты немцами. Они также занимали высокие должности в управленческом аппарате служб, ведающих  шахтами  и железными дорогами, являвшимися государственной или общественной собственностью. Эти руководители были срочно отозваны в Германию накануне объявления войны, а продукция, произведенная в России, была, разумеется, переправлена.

         Тем не менее, я должен признать, что мобилизация проходила очень четко и безукоризненно. Я мог об этом судить по себе, пересекая огромную часть России при возвращении во Францию. Железная дорога, ведущая из Санкт-Петербурга в Одессу, простиралась вдоль немецкой и австрийской  границы на многие сотни километров. В связи с этим, поезд, в котором я ехал, постоянно двигался по территории расположения воинских частей, и в некоторые моменты мы проезжали довольно близко от границы, о чем можно было догадаться по доносившемуся  грохоту канонады.

         Правительство России любезно предоставило в распоряжение мобилизованных французов специальный поезд для доставки их в Одессу. На вокзалах по всей дистанции нашего пути работали бесплатные буфеты, которые обслуживались молодыми аристократками, восхитительно говорившими по-французски, но с заметным прелестным славянским акцентом. Это еще не все – правительство России дало указание Государственному банку, что совершенно невероятно для наших дней, выделить кассира для того, чтобы он сопровождал нас в Одессу. В обязанности кассира входило обменивать наши чеки и банкноты на равноценные золотые монеты достоинством в 5 и 10 рублей, сумки с которыми он вез с собой. Найдется ли сегодня такое правительство, которое сделало бы такой же великодушный жест для своих собственных мобилизованных граждан? Какая страна в наши дни лишит себя золота для того, чтобы предоставить его в распоряжение демобилизованных французов?.. Другие времена, другие нравы. Эта поговорка верна всегда.

         Нам понадобилось три дня и четыре ночи, чтобы добраться до Одессы. Там нам пришлось  несколько дней ждать распоряжения военного министерства в Париже, прежде, чем мы смогли погрузиться на борт парохода «Мосуль» компании де  Месажери Маритим, который должен был отправить нас на родину. Наш переезд  откладывался со дня на день из-за того, что в Детройте в Дарданеллах, находились два немецких судна – «Гобен» и «Бреслау». По прибытии в Одессу мы обнаружили мобилизованных французов со всего юга России, что составляло около тысячи человек, ожидавших отправления «Мосуль». Это судно было рассчитано на двести пассажиров, а поскольку нас было в пять раз больше, то вечером все палубы и помещения превращались в дортуары. Кроме того, прямо перед отплытием мы погрузили десять живых быков, которые должны были служить нам пищей во время нашего путе6шествия. Каждое утро один из этих быков забивался прямо на палубе и разделывался на глазах у всех. После того, как мы пересекли Черное море и Босфор, следующим утром на восходе солнца мы прибыли в Константинополь, бывший в то время столицей Турции. Небо было кристально чистым, воздух легким и прозрачным, а солнце переливалось всеми цветами радуги, освещая мечеть Сен Софи в Корн де Ор. Константинопольский порт на рассвете несомненно великолепное зрелище, и Пьер Лоти, который описал его, нисколько не преувеличивал. Мы бросили якорь в заливе рядом с немецким кораблем, матросы которого на пальцах показали нам глубину воды. Во время нашего переезда Турция еще не участвовала в войне, тем не менее, уже можно было отдать себе отчет в том, что эта страна объявила мобилизацию, и что мы остаемся ненадолго. Мы поняли это спустя несколько часов. Наше пребывание в константинопольском порту длилось несколько часов, затем мы снова вышли в открытое море, держа курс на Дарданеллы. Как только мы покинули Мраморное море и едва успели войти в пролив, последовали холостые пушечные выстрелы со стороны  турецкого форта на азиатском берегу. Следуя сигналам, передаваемым с форта, наш капитан сбросил пар и стал на якорь. Мы ждали в течение часа, пока шлюпка с турецкими офицерами подойдет к нашему борту. После того, как они поднялись на борт «Мосуль» и потребовали у капитана судовые документы, был произведен тщательный обыск всего судна с целью выявления военной контрабанды. С помощью моего цейсовского бинокля, купленного в Константинополе, мне удалось очень ясно различить вдалеке силуэты двух немецких кораблей, «Гобен» и «Бреслау», которые мы заметили в турецких водах во время нашего следования в Одессу.

         После того, как мы были освобождены из Детройта в Дарданеллах, мы вошли в мириады островов Эгейского  моря, затем – в Средиземное море, столь же голубое, сколь и прекрасное. Короткая остановка в Бизерт – и мы повернули точно на север, чтобы высадиться в Марселе после такого скверного путешествия. Вследствие плохой пищи, усталости от этой поездки и отсутствия необходимых удобств на борту, вся команда на берегу заболела – кто  морской болезнью, кто дизентерией. Я помню, как я прибыл в Марсель – худой, как гвоздь и больной, как собака, страдая от дизентерии, с того момента, как мы отбыли из Константинополя. Аптека на борту «Мосуль» отсутствовала, и, если я и сумел добраться до Марселя живым, то только благодаря флакону аниодола, оказавшемуся у одного из моих товарищей, который он применял с той же целью во время поездки в Египет несколькими месяцами раньше. Высадившись в Марселе в послеполуденное время, спустя несколько часов, я снова отправился в путь, поражаясь интенсивности жизни в этом городе. Я сел в первый поезд, идущий на север, целиком предназначенный для военных, составленный из вагонов для перевозки скота. Ночью, во время остановки в Авиньоне, я сошел с этого поезда, идущего в противоположном направлении, и сел в экспресс, прибывший на вокзал, следующий в Париж. Я не имел права садиться в этот поезд, но это был очень удобный случай, и поскольку состав был переполнен, то вряд ли по пути следования мог появиться контролер.

         В конце концов, проезжая через Париж, я рассчитывал, что смогу получить какие-либо известия о своих родителях, о которых я больше ничего не знал с момента моего отъезда из Санкт-Петербурга. В тот момент они находились в Бад Наухейм в Германии вместе с моей младшей сестрой Нелли. Мой бедный отец страдал стенокардией; по совету своего врача он поехал на этот  общеизвестный курорт с минеральными водами, чтобы там полечить свое сердце.

         Приехав в Париж, я узнал, что мои родители в последний момент успели  бежать в Швейцарию, оставив в Германии весь свой багаж. Моя мать, проведя несколько дней в Париже, вернулась в Санкт-Петербург, чтобы возобновить руководство нашим Домом моделей. Перед моим отъездом я возложил ответственность за него на мою жену. Чтобы вернуться в Россию, моя мать должна была проехать через Англию, Норвегию, Швецию и Финляндию. Что касается моей жены, то, к сожалению, я ничего не узнал о ней в Париже.

         В противоположность Марселю, я нашел Париж совершенно пустынным и ужасно печальным. Несмотря на то, что я был истощен и  очень утомлен моей долгой поездкой, я снова в тот же вечер отправился из Парижа в Тул, где надеялся найти расположение моего полка.

         В тот момент, когда я прибыл в Тул, вокзал был частично разрушен, гражданское население эвакуировано, а расположение моего полка было перемещено в тыл, в округ Труа. После того, как мне был установлен порядок проезда в бюро диспетчера по вокзалу, мне осталось только дождаться  первого поезда по направлению в тыл. С горем пополам я нашел, что поесть в бистро, затем  снова отправился на вокзал, где расположился на скамье в конце перрона. Несмотря на не слишком комфортные условия на этой скамье, не взирая на холод и грохот орудий, который я мог  четко слышать, я заснул, как младенец – так я устал. Ночью я пробудился от шума поезда, прибывшего на вокзал, который шел с фронта. Кажется, что не войди этот поезд на вокзал, я спал бы еще – так велика была потребность в отдыхе и сне. Это был поезд, который вез раненых и направлялся на юг,  и я не сомневался, что это была единственная возможность, чтобы попасть в него. Все эти раненые были из моего бывшего 11-го дивизиона, понесшего потери во время отступления из  Моранж.

         Я смог узнать от раненых, что большая часть моих бывших товарищей, унтер-офицеров из 37-го полка, были убиты или ранены в первые дни войны. Среди них были два брата Орландуси из моей 3-ей роты, которые являлись моими лучшими товарищами в течение двух  лет, проведенных мной в полку.

         Как только я прибыл в Труа, я отправился в военную комендатуру, чтобы узнать о местонахождении сборного пункта моего полка. Мне удалось выяснить, что 269-й пехотный полк был размещен в Сент  Андре, маленьком поселке в окрестностях Труа, куда я и направил свои стопы. Прошло ровно двадцать три дня с того момента, как я покинул мой дом, и которые я провел в дороге. Насколько я помнил, до войны требовалось  сорок шесть часов, чтобы добраться из Санкт-Петербурга в Труа, но мне пришлось ехать через Берлин.

         По прибытии в свою часть меня ждало глубокое разочарование. Мне сообщили, что не только мой полк не прибыл в 11 дивизион, но и я не смогу отправиться на фронт раньше, чем через несколько недель. Я пожалел, что отказал моей жене, ссылаясь на завтрашний отъезд, и не принял приглашения тогда, проезжая  через Париж, провести ночь с моей семьей и в хорошей постели, чего не было с самого моего отъезда из Санкт-Петербурга.

         На следующее утро, собравшись со всеми своими свежим  силами, я обратился с просьбой поговорить с  капитаном, чтобы объяснить ему, что я потратил двадцать три дня не для того, чтобы нести службу на сборном пункте. Я даже предложил капитану вернуть мои нашивки унтер-офицера, если это поможет отправить меня раньше. Тогда капитан заверил меня в том, что я поеду с первой же группой подкрепления, и сохранил все мои нашивки.

         На складе сборного пункта, когда я туда явился, совершенно не было военного обмундирования, и я смог получить только форменную фуражку и капюшон. Для пополнения моего обмундирования мне надо было вернуться в Труа и за свой счет купить все необходимое, в чем я нуждался, чтобы ехать на фронт, кроме форменной фуражки и капюшона. Прежде всего, мне надо было найти куртку и брюки, но это было невозможно, так как во всех  магазинах военное обмундирование было уже  распродано. Самое лучшее, что я смог найти, была коричневая охотничья куртка из сукна и велюровые брюки в виде комбинезона, которые в то время носили каменщики.

         Разумеется, это не имело ничего общего ни с военной, ни с уставной формой одежды, тем не менее, обрядившись таким образом, я отправился на фронт и участвовал в военных действиях до тех пор, пока не отморозил ноги, из-за чего был эвакуирован в тыл. Ровно через неделю после моего разговора с капитаном я покинул Сент-Андре с подразделением, в состав которого входило двести пятьдесят человек, направлявшихся на фронт. Мы собирались пополнить поредевшие формирования боеспособными людьми, входившими в состав моего нового полка, для продолжения боевых действий вместо убитых, раненых, пропавших без вести и больных.

         Поезд доставил нас до Виллерс Бретонну, а оттуда на грузовиках мы отправились  в Бри сюр Сом. На следующий день после моего прибытия в эту местность, на рассвете,   состоялась моя первая встреча с противником. Мы закрепились на своих позициях в течение ночи, и, спустя несколько часов, ранним утром  мы пошли в наступление на небольшой поселок, расположенный в нескольких сотнях метров от нас, но плохо различимый в темноте. Сентябрь вступил в свои права, ночь была холодной, и моросящий дождь вызывал дрожь во всем теле, проникая за воротник слишком широкого капюшона и скользя вдоль спины. Деревня, которая горела справа от нас, отбрасывала вдобавок зловещие отблески в непроницаемое небо и источала едкий запах, от которого перехватывало горло.

         Получив легкое ранение во время этого наступления, я был, несколько часов спустя, эвакуирован в пункт для легкораненых в Абевиль, откуда через несколько дней вернулся на передовую.

         Посмотрев свой путевой лист в поезде, который вез меня в Сент-Пол, я заметил, что меня распределили не в  269-й пехотный полк, а в другой, в котором, разумеется, я уже не найду своих товарищей. Это совсем не устраивало меня, и поэтому я, по прибытии в Сент-Пол обратился в военную комендатуру, чтобы объяснить служившему там офицеру свою ситуацию и попросить вернуть меня в свою часть, в 269-й пехотный полк, в составе которого я участвовал в военной кампании. Этот офицер весьма любезно ответил мне, что он не может удовлетворить мою просьбу, и что, единственно, в чьей власти решить этот вопрос, это генерал объединенной группы войск. По сведениям, которые он пожелал мне сообщить, я узнал, что Сент-Пол был Ставкой главнокомандующего 1-й Армией, и что эта армия была под командованием генерала Модуи. Имея эти сведения, я обратился в Главный штаб 1-й Армии с просьбой разрешить мне поговорить с генералом Модуи. Я был принят незамедлительно в представительстве Ставки. В виду отсутствия генерала Модуи, мне пришлось иметь дело с его заместителем, офицером, имеющим пять нашивок.

         Я не только смог удовлетворить свою просьбу, но еще и заслужил похвалу от этого офицера за то, что я проявил инициативу и корпоративный дух. Мой 269-й пехотный полк не принадлежал к 1-й Армии, и надо было заниматься поисками, чтобы выяснить, где находиться то воинское подразделение, к которой он относился. Часом позже я покинул главный штаб, имея в кармане мое исправленное назначение и новый путевой лист. Мой полк теперь был не в Бри сюр Сом, где я его оставил, а в Лангмарк, в Бельгии, куда он был транспортирован вместе с 20-м армейским корпусом автобусами из Парижа.

         Когда я прибыл в Лангмарк, небольшой городок близ Ипр, мой дивизион должен был  в тот же вечер сменить Марокканский дивизион, понесший серьезные потери. Северная армия, частью которой являлся мой полк, находилась в то время под командованием генерала Фош. Сектор, который должен был защищать мой батальон, располагался на северо-востоке маленькой деревни под названием Биксшот.

         Этот участок был сущим кошмаром, дождь шел днем и ночью, ледяной ветер замораживал кровь в венах. Поистине мы были на равнине Фландрии.

         Мое отделение находилось на передней линии, наши траншеи были столь обозреваемы и столь близки к неприятелю, что мы могли распрямлять наши спины  только под покровом темной ночи, без лунного света. В этих грязных, заполненных водой траншеях, где невозможно было выпрямиться в полный рост, а вода доходила нам до щиколоток,  мы должны были оставаться, по крайней мере, восемь дней. Если чья-либо фуражка хоть немного показывалась над  бруствером, град пуль обрушивался на нас. Несколько моих людей были убиты, не успев вовремя пригнуть головы.

         Наши кухни находились довольно далеко от этого участка, так как местность была очень открытой, и наши траншеи хорошо просматривались. Из-за этого целую неделю мы не имели возможности есть  горячую пищу, несмотря на самоотверженную работу службы  снабжения, представителям которой приходилось подвергаться каждую ночь бомбежкам, в тот момент, когда они перебирались на нашу сторону, неся пищу,  чтобы подкрепить нас.

         Из-за темноты часто случалось так, что люди этой тяжелой службы попадали в воронки от снарядов вместе с супом, соком или кофе. В такой день кое-кто затягивал потуже пояс, счастливый тем, что ему довелось съесть хотя бы кусок мяса, покрытый грязью, который люди службы снабжения смогли отыскать после их падения. Разумеется, снабжение боеприпасами и продовольствием происходило всегда ночью.

         Наши окопы находились в пятидесяти метрах от немецких, и во время затишья мы могли слышать, как немцы  переговариваются между собой.

         Между двумя линиями траншей, перед сектором, занятым моей ротой, руины фермы образовали каменное нагромождение. На первый взгляд эта груда камней не представляла интереса, однако это было очень  важно, и спасло многим людям жизнь во время атак. Мы узнали это, когда заняли этот сектор. Эти камни прикрывали погребок, который остался целым, и в нем находился водопровод с питьевой водой и насос. Этот погребок также необычно, как это могло показаться на первый взгляд, соединял подземным ходом нашу траншею с немецкой, которая была напротив нас. Каждое утро до рассвета вход в этот тоннель закладывался мешками с землей, а по вечерам, как только спускалась ночь, освобождался. Начиная с этого момента, два часовых, вооруженных гранатами, охраняли выход. В инструкции, которую мы получили перед тем, как занять эти позиции, в связи с интервенцией, был изложен договор между противостоящими сторонами, занимавшими этот сектор:

         1) немецкое войсковое подразделение имеет свободный доступ к этому погребу с наступления дня до полуночи;

         2) французское подразделение имеет свободный доступ к этому погребу с полуночи до рассвета;

         3) вне этого времени подземный ход и погреб считаются территорией противника.

         Вот почему мы могли слышать каждую ночь, как немцы трудились, добывая с помощью насоса воду, так же четко, как, спустя некоторое время, они  могли слышать нас.

         К началу ноября мы уже несколько раз, с момента занятия этих позиций, сменялись другими ротами нашего полка. Разумеется, всегда любезные,  немцы пользовались этими сменами, чтобы послать нам дополнительные пули или совершить налет. Но, справедливости ради, надо сказать, мы отвечали им тем же.

         В тот день с наступлением темноты мы покинули наши траншеи, чтобы вернуться в тыл, и шли гуськом, дабы не упасть в воронку от снаряда, заполненную водой и грязью.

         Прежде, чем снова забраться в окопы, мы должны были несколько дней отдохнуть в Биксшот, поселке, в котором уцелели только две фермы и школьное здание. Мы прибыли в поселок на исходе дня, имея предписание для нашей роты разместиться в школе. После мытья из колодца и смены белья мои люди улеглись на хорошей золотистой соломе, чтобы прочитать письма, которые  они получили перед тем, как им предоставили  заслуженный отдых.       

         Я часто вспоминаю, как радовался мой адъютант, получив из дому кашне, связанное его маленькой дочерью, как она написала в письме, «чтобы папе было тепло».

         В какой-то момент, когда я  только улегся, а мои люди уже спали глубоким сном,  тут же, в нескольких метрах от нашего расквартирования,  взорвался снаряд. Спустя несколько секунд, на таком же расстоянии от нас взорвался второй снаряд, но на сей раз позади школы, подняв огромное облако пыли и разбив вдребезги двери и окна. Третий предназначался нам. Едва раздались крики, как третий снаряд разорвался прямо в центре школы, которая со страшным грохотом обрушилась, накрыв мою бедную роту толстым слоем обломков. Пыль была такой густой, что невозможно было понять степень ущерба. Я поднялся после разрыва второго снаряда, чтобы посмотреть, не ранен ли кто-нибудь из моих людей. Благодаря этому я не был убит. Я не мог ни дышать, ни открыть глаза, мои уши были заложены, и я был не в состоянии ориентироваться.

         После гробового молчания со всех сторон из-под обломков стали раздаваться  стоны и крики. Удар достиг цели, наши потери были серьезны. Десять человек погибли сразу, другие были серьезно ранены. Кроме того, мы очень сожалели о смерти нашего лейтенанта Ревейи, который находился рядом со мной. Это он получил кашне от его маленькой дочки, чтобы ему было тепло.         

         В память о моем бедном товарище я хранил это кашне долгие годы. Я предложил его моей маленькой Надин после свадьбы, в день, когда в Париже было холодно.

         Через несколько недель, с наступлением декабря, температура понизилась, и поле боя покрылось толстым слоем снега. Белизна этого снега еще больше подчеркивала тела бедных пуалю (солдат-фронтовиков), павших между оборонительными линиями, и которые невозможно было переправить на свою сторону до наступления ночи.

         На снежном покрове красные брюки этих несчастных пуалю казались огромными пятнами крови.

         В  этом же декабре однажды утром, после одной особенно холодной ночи,  я больше не смог встать  на ноги. Мои ноги за ночь были отморожены. Я был эвакуирован службой первой помощи и доставлен в двадцать вторую больницу. Я долго помнил это прекрасное белое постельное белье и мои ощущения, которые я испытывал, прикасаясь к нему в моей постели, в этой небольшой больничной кровати. После моего отъезда из Санкт-Петербурга и в течение почти четырех месяцев до того, когда я прибыл в Форг ле Зу, я не знал, что значит улечься в постель.  Не знавший бритвы  целых четыре месяца, я был доставлен в госпиталь с бородой, как у настоящего пожарного.

         В моей замечательной белой постели я чувствовал себя заново родившимся и забывал о своих страданиях. Во время моего пребывания в госпитале моя семья очень баловала меня своим вниманием: моя жена приехала навестить меня из Санкт-Петербурга, моя старшая сестра приехала повидаться со мной из Лондона, а моя тетя Нелли несколько раз приезжала из Парижа. Я не замечал, как летели дни.

         1915 год.   После прохождения медицинской комиссии, которая вынесла заключение о моей непригодности к строевой службе, я покинул Форг ле Зу в первые дни февраля.

         В Форг ле Зу я заведовал пунктом для выздоравливающих, откуда, спустя несколько дней, после вмешательства моих кузенов, господ Хендли, в то время Фрефет ду Кальвадос, меня перевели в пункт для выздоравливающих в Кан.

         По прибытии в Кан, вместо того, чтобы явиться в пункт для выздоравливающих, я направился прямо в префектуру, где, весьма любезно, мне предоставили отпуск по выздоровлению.

         Генерал-немец, который являлся  комендантом Кан, был другом моего кузена и несколько раз в неделю приезжал в префектуру обедать. Я любил беседовать с ним, так как он был человеком не только весьма  интересным, но и очень простым, и, несмотря на разницу между нашими званиями, с удовольствием слушал мои рассказы о России и о моих путешествиях по Европе.

         Признанный негодным к строевой службе, я был тем временем принят на станцию технического обслуживания автомобилей и  прикомандирован к 19-му транспортному подразделению, сборный пункт которого находился в Версале.

         В марте этого года я был прикомандирован в С. С. Р. Ч. 5 (Специальная Санитарная Российская Часть № 5), которая формировалась в ангаре на улице Перголез в Париже и находилась под патронажем Ее  Величества, императрицы Александры из России.

         Организация этой части была возложена на  полковника Ознобишина, российского  военного атташе во Франции; ему помогал господин Венявский, известный композитор. Его секретарем был господин Форишон.

         Кадры этого подразделения составляли французы, но личный состав был смешанным. Все русские были добровольцами во время войны.

         Среди людей этой части  были:

         Граф де Сежур, впоследствии женившийся на Сесиль Сорель. 

         Граф Рене ду Темпль де Ружемон.

         Маркиз де Пуртале.

         Фернанд Лабурдет, известный конструктор-кузовщик.

         Марсель Жансон, зять  Мишелин.                                                                  Марсель Лате, композитор.

         Роберт Сингер, зять банкира Стерн.

         Жорж де Лакретель, театральный актер.

         Рене Лабруш, владелец фабрики по изготовлению фортепиано.

         Жорж Хаслер, известный спортсмен.

         Андре де Руш, сын одного из адъютантов императора Александра III.

         Братья Кафталь, сыновья крупных банкиров в Санкт-Петербурге.

         Рини де Померу,  и многие другие имена.

         Офицер, командовавший этим подразделением, лейтенант Жорж Моу, в то время был владельцем магазина Фарес де ля Бастилия на площади Бастилия в Париже.

         Итак, в одно прекрасное утро я возобновил свою деятельность для фронта. Но на этот раз я снова был, как богатый вельможа, с машиной, предоставленной мне в этой части, и с нашивками сержанта-каптенармуса. В пехоте у меня были только мои солдатские башмаки, чтобы меня носить, и мои бедные, сокращенные до минимума, сержантские нашивки, почти незаметные.

         Спустя два дня, моя часть прибыла в Шалон сюр Марн, где находился штаб главнокомандующего 4-й Армии, к которой наша часть была прикомандирована. Этой Армией командовал генерал Гоурод.

         В Шалон сюр Марн мы получили указание расположиться в Сом Сюип, маленьком поселке, находившемся в восемнадцати километрах от фронта.

         Мы покинули Шалон сюр Марн ночью и на следующее утро расквартировались со стороны  северного выезда того, что осталось от этого бедного поселка. В нескольких километрах справа находился поселок Таур, тот несчастный поселок, о котором столько раз сообщалось в официальных сводках, и в котором ничего не уцелело в вертикальном положении, кроме одной стенной панели. Посреди мусора на маленькой деревянной дощечке можно было прочитать: «Здесь был поселок Таур».

         Я оставался в этой части, в  С.С.Р.Ч. № 5, до того момента, когда был демобилизован весной 1919 года.

         1916 год.  Был месяц декабрь, наступили сильные морозы, отметка на термометре опустилась до восемнадцати градусов ниже нуля, и вся деревня исчезла под толстым покровом снега. Почти все радиаторы наших машин взорвались, все водопроводы замерзли, а окна в нашей общей спальне были покрыты густым слоем инея. К сожалению, это не мешало ни  продолжению войны, ни снарядам, пролетающим над нашими головами с дьявольским свистом. Орудия не замерзали никогда и, несмотря на мороз, сеяли смерть и разрушение.

         24 декабря, в канун Рождества, я получил телеграмму из Санкт-Петербурга от моей матушки, извещавшую меня о смерти моего бедного отца. В тот же вечер с разрешения моего лейтенанта я отправился в Париж, где при вмешательстве моего кузена Марка Бризак, бывшего в то время главой правительства, министром авиации, и его брата Жюля  Бризак, руководителя органов общественной благотворительности, я смог получить в штабе главнокомандующего разрешение на отправку в тыл сроком на десять дней, чтобы  вернуться в Россию.  В моем разрешении было  указано, что я должен ехать как гражданское лицо и, по прибытии в Санкт-Петербург явиться к военному атташе Франции.

         Не теряя времени, я тем же вечером выехал из Парижа в Лондон, где между двумя поездами успел нанести визит  моей старшей сестре, которая навещала меня, когда я находился на больничной койке в Форг ле Зу.

         Из Лондона я отправился в Ньюкасл, где поднялся на судно, направлявшееся в Берген в Норвегию.  Нас было всего пять пассажиров на борту корабля, все разной национальности, но каждый из нас говорил по-английски. Путешествие было скверным, впрочем, оно редко бывает хорошим в это время года в Северном море. Прибыв в Берген вечером следующего дня, я, спустя несколько часов, снова отправился в путь – в Кристианию, ныне Осло. Мой поезд на Стокгольм уходил только вечером, и я воспользовался случаем, чтобы провести день в Хольменколлен, который находился неподалеку от Кристиании, где я смог побывать на великолепных площадках для олимпийских зимних видов спорта.

         После смены поезда в Стокгольме и посещения города я в тот же вечер вновь отправился в путь поездом в Боден  и Хапаранда, чтобы добраться до Финляндии через север. Было тридцать восемь градусов ниже нуля, когда я прибыл в Хапаранда – пограничный вокзал со Швецией  до того, как она вошла в состав Финляндии. Так как Россия находилась в состоянии войны, а Финляндия в то время была ее частью, железная дорога, ведущая в Швецию, в Финляндии была прервана на протяжении нескольких километров. Это расстояние нужно было преодолеть, перевозя как пассажиров, так и их багаж на санях. Торнео был пограничным финским вокзалом; холод был ужасный, ледяной ветер хлестал в лицо, и, чтобы не отморозить нос, нам приходилось укрываться медвежьей шкурой, которой были покрыты задние места саней. Эти сани были такими узкими, что двум человекам стоило большого труда удержаться на заднем сидении, впереди размещался кучер, который большую часть времени  пребывал в положении стоя, дабы не отморозить ноги.

         В Гельсингфорс красивый русский офицер вспрыгнул в мой вагон как раз в тот момент, когда поезд  уже отправлялся с вокзала. Он был одним из лучших моих друзей детства, но не узнал меня из-за моей формы, которую я снова надел. Думая, что я на фронте во Франции, он не ожидал меня встретить в этом поезде. Его имя было Жорж Левинсон, я не виделся с ним  три года, и он возвращался после миссии в Мурманске на крайнем севере России,  на берегу Северного Ледовитого Океана.

         Когда я прибыл в Петроград, проделав путь в течение восьми дней и девяти ночей, мое увольнение почти заканчивалось.

         Согласно предписанию, я должен был вернуться на фронт вечером следующего дня до полуночи. Стоит ли говорить, что это была невозможная вещь, а также о том, что я не раздумывал ни секунды.

         Я не предупредил матушку о своем приезде, в последний раз мы виделись более двух лет назад, и мой приход вызвал очень сильное волнение. Я тоже был растроган, и был момент, когда мы не могли разнять рук. Уход моего отца, всегда  очень активного в течение всей его жизни оставил большое пустое пространство в нашем доме. Он очень любил Францию и оставался большим патриотом, несмотря на долгое пребывание в России. Он был весьма озабочен перед кончиной, чтобы не быть похороненным на иностранной земле. Не раз перед смертью он просил мою мать не хоронить его в России, а вернуть его тело во Францию. Складывалось впечатление, что он опасался за свою судьбу и предвидел ее. Он  имел на это основание.

         В надежде вернуть его тело во Францию, как только окончится война, моя мать исповедовалась в церкви Святой Катерины, единственной католической церкви в Петрограде в то время. К несчастью, через несколько недель в России разразилась революция, а спустя шесть месяцев правительство России приняло решение закрыть все церкви в России и конфисковать все имущество, которое в них находилось.       

         В тот момент, когда это решение было принято, мы с моей уже  матерью покинули Петроград. Но мы смогли узнать из писем наших бывших служащих, что произошло после нашего отъезда. По этим сведениям тело моего бедного отца, а также тела других французов, находившихся в церкви, было перевезено на загородное кладбище и похоронено в общей яме, на которой не было ни креста, ни надписи. Тем не менее, мы надеялись в то время, что настанет день, когда мы вернемся в Россию и найдем эту могилу по тому чертежу, который нам прислали. К сожалению, события, которые затем произошли, помешали нам осуществить эти планы. Таким образом, мой бедный  отец нашел вечный покой в общей яме на чужой земле, вдали от своей дорогой страны, которую он так горячо любил.

         1917 год.   Январь. Следуя инструкциям, которые были получены военным атташе Франции от военного министерства из Парижа, все французские военные, находившиеся по каким-либо причинам в России, должны были ожидать новых указаний прежде, чем присоединиться к своим  подразделениям во Франции. Это сообщение застало меня в тот момент, когда  я направлялся завизировать мое разрешение на увольнение в Военное бюро, будучи уверенным в том, что я должен уехать. Мое увольнение было продлено, благодаря чему я мог дольше оставаться рядом с  моей любимой  матушкой, помогая ей преодолевать огромное горе.

         Однажды февральским утром я был информирован письмом из Министерства Суда, что Ее Императорское Величество, императрица Александра Федоровна желает меня видеть. От моей матери императрица узнала, что я нахожусь в увольнении; в своем письме она назначила день и час, когда она с удовольствием примет меня в ее Петергофском дворце, где императорская семья проживала  зимой, когда она покидала Зимний Дворец в  Санкт-Петербурге. Летом семья императора жила в Царском Селе, небольшом местечке в окрестностях  столицы, которое имело такое же название. Царское Село означает деревня царя. Императорская семья очень редко жила в Зимнем Дворце, в виду того, что тайная полиция не хотела их присутствия в столице. Под предлогом покушений эта полиция обязывала высочайшие особы находиться в деревне, где они жили, можно сказать, как заключенные в своих  дворцах, охраняемых, как крепости. Следует заметить, что в России тайная полиция всегда была могущественной и управляла всеми внутренними процессами, происходящими в этой огромной стране. Чтобы доказать свою полезность и необходимость ее власти, она имитировала покушения и организовывала погромы в еврейских кварталах больших городов. До революции 1917 года евреи в России рассматривались как раса, и в силу этого еврей не мог быть русским. Они не  могли жить в больших городах, за исключением  тех кварталов, которые были для них предназначены.

         Дворец в Царском Селе был любимым местопребыванием императора Николая II, напротив, его мать, императрица Мария Федоровна, предпочитала ее Аничков Дворец в Санкт-Петербурге и проживала там круглый год.

         В то, уже далекое время, императорская семья никуда не выходила пешком, кроме своих дворцовых садов. Это относилось как к правящим монархам, так и к Великим  Князьям и Великим Княжнам. Когда император, или члены его семьи, имели намерение отправиться в театр или на официальную церемонию, тайная полиция должна была быть информирована об этом. Для проезда правителей и императрицы-матери все улицы были под наблюдением  полиции. Казак верхом на лошади скакал галопом, предшествуя экипажу, и с помощью своего свистка заставлял освобождать шоссе за несколько мгновений до того, как они проедут. Немедленно все движение останавливалось, повозки располагались вдоль тротуаров и стояли напротив шоссе. При прохождении экипажа  весь народ должен был  почтительно снимать головные уборы, а полиция вела наблюдение.

         Если на казаке была меховая шапка из красного бархата, то все знали, что проезжает императрица Мария, мать императора. Если казак был в меховой  бархатной шапке синего королевского цвета, значит, проезжает император или императрица Александра. Экипаж всегда сопровождался кортежем казаков императорской охраны.

         Поскольку царь был не только императором всея Руси, но также главой русской православной церкви, то многие люди падали ниц при его проезде, осеняя себя крестами.

         Члены императорской семьи изредка отправлялись в  магазин. Каждый из них имел своих уполномоченных поставщиков,  посылаемых  во дворец для выбора товаров, которые они хотели купить. Кстати, я очень хорошо помню тот штраф, который был наложен на моего бедного отца полицией в тот день, когда Великая Княжна Ольга, сестра императора, неожиданно приехала в магазин, застав врасплох мою бедную мать, чтобы посмотреть новые модели, прибывшие накануне из Парижа. Мой бедный отец просто забыл проинформировать полицейский пост квартала. И только, благодаря вмешательству Великой Княжны Ольги, этот штраф никогда не был оплачен.

         Помня о приглашении, которое я получил от императрицы Александры, я отправился на Петергофский вокзал в Петербурге, в указанное мне время. Поезда, отправлявшиеся по этой линии, не шли далее Петергофа – единственной станции этого направления. Поезд на этом вокзале был составлен целиком из специальных вагонов, предназначенных исключительно для официальных лиц, отправлявшихся на аудиенцию к императору Николаю II, либо к императрице Александре. Большинство пассажиров были военные, я тоже снова надел свою форму, и мои нашивки унтер-офицера имели жалкий вид на фоне тех, какие были у других военных, находившихся в то утро на перроне. Несколько генералов были в сопровождении адъютантского подразделения и офицеров Главного Штаба.

         Я всегда очень гордился своей формой, а в тот день особенно. Несмотря на скромность, она имела большой успех, ведь она была почти единственной на первой платформе среди тех, которые были там в то утро.

         Франция была обожаема в России в ту эпоху; это отношение существовало с 1889 года, вследствие визита нанесенного Французским флотом, под командованием адмирала Гюипратт, Российскому Балтийскому  флоту и подписания франко-русского альянса.

         В этом поезде по распоряжению Ее Величества императрицы Александры для меня было забронировано купе. Купе, указанное мне лакеем, было все разукрашено позолотой и свободно могло быть предназначено для генерала. Купе рядом с моим было занято двумя лицами благородного происхождения и капитаном Главного Штаба; вагон был предназначен для военного министра, генерала Сухомлинова, сопровождаемого двумя адъютантами.

         По прибытии поезда в Петергоф выездной лакей спросил мое имя, затем указал мне тройку – сани, запряженные тремя лошадьми, посланные Ее Величеством навстречу мне. Густой слой снега покрывал местность, подчеркивая, красные с позолотой, ливреи кучера и выездного лакея. Этот последний держался стоя позади меня на платформе, специально для этого устроенной в задней части саней. Сани и кареты императора и матери-императрицы имели сзади довольно широкую платформу для размещения двух казаков личной охраны, без которых они никогда не выезжали. Казаки императора носили меховые шапки из бархата синего королевского цвета, а казаки императрицы-матери – из бархата красного цвета.

         Когда я прибыл во дворец, я увидел всех офицеров, которые ехали вместе со мной, собранных в одном блестящем зале, где офицер из специальной дворцовой охраны проверял их документы, удостоверяющие личность.

         После предъявления моего паспорта и письма с приглашением я был сопровожден в более маленький зал на первом этаже, предназначенный для нахождения  персон, перед тем, как они будут приняты Ее Императорским  Величеством, императрицей Александрой Федоровной. Находясь один в этом салоне, я сделал вывод, что я единственный здесь в этот день, кто увидит  Ее Величество. Едва я вошел, как ко мне присоединился офицер. Я тут же узнал его, так как это был не кто иной, как брат императора, Его Императорское Высочество, Великий  Князь Михаил Александрович. Весьма удивившись  присутствию французского пуалю в личных  апартаментах его милой  сестры, российской императрицы, он подал  мне протянутую ладонь  и сообщил об удовольствии видеть меня  в моей форме в этом дворце. Затем он спросил мое имя, чтобы узнать, как обращаться ко мне, прежде чем он начнет задавать мне разные  вопросы о Париже и Франции. Наша беседа, впрочем, вскоре была прервана приходом камердинера. Мне было сообщено, что Ее Величество ждет меня. Когда мы подошли к большой двери с двумя вооруженными охранниками, ливрейный лакей, открыв ее, сделал мне знак входить. Проходя между этими двумя стражами, чтобы войти в маленькую залу, где у меня должна была принять Ее  Императорское  Величество,  охрана  изъяла у меня  оружие.

         Как только я вошел в эту залу, навстречу мне вышла императрица Александра. Величественно, но очень просто, она подошла ко мне и протянула руку, и в тот момент, когда я почтительно коснулся губами ее руки, Ее Императорское Величество императрица Александра благословила меня, поцеловав в лоб. Справившись о моей семье, императрица задала мне многочисленные вопросы относительно моего подразделения, морального духа пуалю и санитарных условиях на западном фронте. Ее Величество особенно интересовалась настроением в армии, и спросила у меня, что думают во Франции о сроках окончания войны. Казалось, что Ее Величество сочувствовало лишениям и страданиям людей, и я ни на миг не усомнился в этих чувствах. Затем мне пожелали удачи. Ее Величество, прощаясь со мной, снова благословила меня, поцеловав в лоб.

         Два стража стояли неподвижно на своем посту,  охрана вернула  мне оружие.

         Эти стражники были бравыми молодцами, как, впрочем, и все люди  из казачьего караульного полка; они были исполинами и тщательно отбирались. Их полк был частью знаменитой  Дикой Дивизии, прославившейся во время Крымского сражения.

         Так закончился мой визит к Ее Величеству, государыне самой могущественной в мире империи – царской империи. Так, по крайней мере, полагали в то время.

         Впоследствии, без всякого хвастовства, но не без легкой грусти, я упоминал о том, что был в числе последних персон, удостоенных аудиенции  русской  императрицы.

         Спустя несколько дней, она была заключена в том же самом дворце, вместе с императором и их пятью детьми,  революционными солдатами Петроградского гарнизона.

         Позднее императорская семья была переправлена в тюремную ссылку в Екатеринбург, а затем расстреляна. Расправа была совершена коммунистом – в подвале, выстрелами в упор, начиная с детей, на глазах, пришедших в ужас родителей. Эта версия, вопреки всем остальным ходившим слухам, является единственно верной. Об этом сообщила моей матери мадемуазель Занотти, по прибытии в Лондон в 1917 году.

         Мадемуазель Занотти была ответственной за гардероб императрицы Александры в течение многих лет. Она никогда не покидала ее с тех пор, когда была гувернанткой в Германии в те времена, когда Ее Величество была маленькой немецкой принцессой. Вот почему мадемуазель Занотти всегда  была доверенным лицом Ее Величества. Обе они относились с глубокой симпатией к моей матушке.

         Императрица Александра не была счастлива в своей жизни. Получив в Германии строгое воспитание, она приехала в Россию, не зная ни единого слова по-русски. Поэтому, можно сказать, что она никогда не покидала пределы своих дворцов. Царь Николай II, ее муж, был неплохим человеком, но пил чрезвычайно и часто мог быть пьян с самого утра, от чего он  становился  жестоким. Эти подробности мы узнали как от мадемуазель Занотти, так и от барона Фредерика, бывшего тогда Министром Императорского Суда.

         Единственной радостью императрицы были ее дети, и она  их обожала. Много выстрадав из-за паралича своего единственного сына, царевича, в надежде спасти его, она обратилась к  монаху Распутину, о котором много говорили в начале века, и который был убит принцем Юсуповым, графом Голенищевым Кутузовым, принадлежавшим одной из самых  богатых семей в ту эпоху. Принц Юсупов был очень изнеженным, и его в близком окружении  называли не иначе, как Нана.

         Императрица очень любила мою мать, она относилась к ней с большим доверием и часто советовалась с ней относительно своих детей. Как и мадемуазель Занотти, моя бедная мать родилась в Лондоне. Что касается Ее Величества, то она  говорила только на английском и немецком языках,  поэтому она была очень довольна всякий раз, когда моя мать приходила во дворец, чтобы иметь возможность поговорить с ней по-английски. Императрица не говорила по-французски, который был в то время официальным и дипломатическим языком.

         Но вернемся к тому, что же произошло после моего визита в Петергофский Дворец. Спустя несколько дней после этого визита, повсюду на улицах толпился народ, шепотом из дома в дом распространялись слухи. По этим слухам экипажи Черноморского флота восстали, несколько полков Петроградского гарнизона покинули свои казармы, а императорская семья заключена под стражу в своем Петергофском Дворце группой революционеров. Эти слухи разлетались со скоростью молнии, и прежде, чем можно было отдать себе отчет в опасности происходящего, революция распространилась, как вспышка пороха, по всей территории этой огромной империи.

         Некоторое время перешептывались, что из опасения сепаратного мира между Россией и Германией, будто бы при содействии императрицы Александры и монаха Распутина, английское  и французское правительства готовили и субсидировали государственный переворот. Но эти слухи были такими робкими и неправдоподобными, что никто не обращал на них внимания.

         Желая избежать этого сепаратного мира любыми способами, эти два правительства, особенно английское, надеялись посредством государственного переворота свергнуть царский режим и заменить его менее независимым правительством, которое позволило бы  с большей  легкостью управлять собой и давать ему советы.

         События, к сожалению, развивались быстрее, чем хотелось бы. Они развивались столь стремительно, что в нужный момент  уже невозможно было их остановить.        В то время никто не мог понять, что происходит в России. То, что случилось, было не просто революцией, не просто сменой режима, а началом новых общественных преобразований, последствия которых не только для России, но и для всего мира, трудно было даже себе представить. Тем не менее, факт был налицо, во всей его неприглядности, и не оставалось ничего более, как принять эту данность. Самого худшего избежать не удалось, и несколькими месяцами позже правительство Троцкого, бывшего тогда у власти, подписало с Германией Брест-Литовский мирный договор. Самым экстраординарным было то, что Троцкий не был русским. Он был общеизвестным нигилистом, и все, что он знал о России, это ее тюрьмы.

         Итак, революция в России разразилась утром 16-го февраля и на улицах столицы начались бои. Полиция, императорская охрана и казацкие полки оставались верными императору и сражались против революционных отрядов, состоящих из частей регулярной армии и флотских экипажей, сошедших на берег. С самого утра с противоположной стороны от  нашего дома  летели пули, отскакивая  рикошетом, со всех сторон можно было слышать грохот перестрелки, немного позже, днем – звуки пулеметов и орудий.

         Следующей ночью все частные экипажи, лошади и автомобили были конфискованы вооруженными ружьями и кинжалами революционерами.

         После смерти моего бедного отца моя мать хотела сохранить свою верховую лошадь, великолепную кобылу-полукровку из Англии, которой мой отец очень дорожил и гордился. Поэтому мы постарались сделать все, чтобы это животное не попало в руки революционеров. Но приказы требовали беспрекословного подчинения, хотя и невозможно было узнать, откуда они исходили, и мы ничего не могли поделать, чтобы избежать их исполнения.

         Мой бедный отец был очень привязан к лошади с тех пор, как он исполнял военную службу в Саумюр, в 5-м гусарском полку. По утрам, как летом, так и зимой, даже в самые большие холода, он ездил на лошади с семи до девяти часов. Чтобы эта лошадка не скучала одна целый день, мой бедный папа купил козу для поддержания компании.

         Мой отец был известен всем лучшим наездникам Санкт-Петербурга, особенно офицерам-кавалеристам того времени. Часто он выезжал на лошади с командиром Дикой Дивизии Бертраном, или с принцем Мюратом Бонапартом, директором кавалерийской школы охранников. Наибольшее удовольствие ему доставляло оседлать самую норовистую и непокорную лошадь, на которую указывал принц Мюрат в манеже школы.

         Но вернемся к революции; на следующее утро все дома охранялись часовыми. Запрещалось выходить под страхом быть расстрелянными на месте. Каждый дом охранялся либо военным с винтовкой, либо гражданским с кинжалом. Ночью на углах всех улиц были выставлены пулеметные посты, чтобы вести сквозной огонь.

         Два дня спустя, движение было возобновлено с восхода до захода солнца, но не было никакого вида транспорта, а в большинстве магазинов отсутствовали продукты. Так как в это время года в России дни очень короткие, то нельзя было терять ни минуты.

         Постепенно ограничения были сняты, и можно было перемещаться  более свободно, казалось, что жизнь снова нормализуется. Но, к сожалению, это была только иллюзия. Скрытые силы тайно работали по всей стране, и через несколько недель от прошлого не  должно было остаться  ни следа.

         Новое правительство было у власти еще только неделю, когда к нам прибыли три делегата местных профсоюзов, чтобы информировать нас о том, что, согласно решению, принятому Петроградским Советом, нам надо в будущем проконсультироваться и договориться с товарищем Ивановым по поводу руководства нашим Домом моделей. Иванов не был для нас незнакомцем, напротив, мы знали его более восемнадцати лет, так как он был нашим лучшим закройщиком. Он работал в фирме с 1899 года, с того времени, как мы открыли это новое ателье.

         По прошествии еще нескольких дней новая делегация сообщила нам, что наши счета в банке заблокированы, и что в дальнейшем мы не можем распоряжаться нашим фондом без согласования с товарищем Ивановым. Все наши чеки, чтобы быть действительными, должны были предоставляться на подпись товарищу Иванову. С этого дня наш портной стал ответственным перед Петроградским Советом за все то, чем мы владели: как за наш банк, так и за наш Дом моделей. Разумеется, нам было категорически запрещено пересылать за границу и деньги,  и товар. Мы больше не были хозяевами своего дела, а товарищ Иванов, закройщик, стал нашим патроном.

         Чем больше проходило дней, тем больше возникало трудностей, и тем более сложной становилась жизнь для тех, кто имел в России деньги, и кто был в контакте с императорской семьей. Наше дело и наши деньги ускользали из-под нашего контроля, мы, моя мать и я полностью отдавали себе в этом отчет, все шло к тому, что мы должны были потерять в России прибыль за тридцать рабочих лет, и в таких условиях предпочтительнее было закрыть наш дом и вернуться во Францию.

         Закрыть фирму в нормальное время является  очень простой вещью, особенно, если она не имеет долгов. Но закрыть фирму при Советском режиме – это совсем другое дело. Это становится даже вовсе невозможным, стоит попытаться спасти хоть часть своего состояния. Мы с моей матерью отдавали себе в этом отчет и приняли решение закрыть наше дело.

         Это произошло только после долгих дискуссий и торгов с Местными Советами, а, главным образом, благодаря доброжелательному  содействию наших бывших служащих, преданного персонала, большинство которых видело меня еще с моего рождения. Договоренность была достигнута, и, несмотря на вмешательство персонала, нам была назначена цена!!!

         Мы оставляли нашему персоналу: недвижимость, которой мы обладали уже более сорока лет, все товары, находившиеся в Доме моделей, включая склад с прекраснейшими мехами – шиншиллами, соболями, горностаями, не говоря уже об остальных; очень ценный комплект настоящих кружев, большое количество тканей, среди которых были многочисленные отрезы великолепных лионских броше, которые сегодня стоили сотню франков за метр, и которые заказывались  для  придворных выездов и для пошива  стильных платьев. Кроме того, мы обязывались выплатить авансом каждому из наших рабочих и служащих, каковых было в то время около двухсот человек, полностью годовую зарплату.

         Тем временем, я получил сообщение от военного атташе Франции, что я могу возвращаться на фронт. С другой стороны, я ни за что не хотел оставлять мою матушку в России. В то время моя младшая сестра была еще в Петрограде, и, так как у нее только что родился ребенок, ее первенец, то мне было очень трудно убедить мою маму покинуть Россию. Нам также надо было оставить все наши воспоминания детства, все дорогие нам вещи, среди которых мы выросли, и которые так любила моя бедная мать, все то, что было всей ее жизнью и тщательно сохранялось.

         Все, чего я смог добиться от этого правительства для своей матери, – это забрать с собой все свои драгоценности. Особой милостью было разрешение увезти с собой сумму в десять тысяч рублей или двадцать пять тысяч золотых франков. Это разрешение должно было быть предъявлено на  российском пограничном посту, оно содержало большую сумму и полный список драгоценностей, которые увозила моя мать, и которые она должна была очень точно указать в декларации. В Петрограде мы оставляли мою младшую сестру с ее мужем и трехмесячным ребенком. Моя старшая сестра была в Лондоне со своим мужем, лейтенантом Английской армии, а моя третья сестра жила в Риме с мужем и четырьмя детьми.

         Итак, в прекрасное весеннее утро мы покидали Петроград, еще укрытый снегом. Неожиданно мы встретили в нашем литерном вагоне нескольких артистов Михайловского театра, которые тоже возвращались во Францию. Среди них Гастон Дубакс со своей красавицей женой, Рожерс и Симон Дорзиат. В Петроградском Михайловском театре игрались только французские пьесы с участием лучших парижских артистов. Он субсидировался императорской казной, и артисты театра имели хорошее жалование.

         Театральный сезон длился с октября по май; он заканчивался в начале петербургских  белых ночей, когда весь народ ехал на острова – Санкт-Петербургские Буа де Булонь, чтобы наблюдать полночное солнце на Финском заливе. Ночь проводили в одном из модных тогда кафе-концертов, со сценой под открытым небом, в саду.

         Вилла Роде, Крестовский и Аквариум,  существовавшие до 1914 года, были самыми популярными в то время ночными ресторанами. Я имел возможность присутствовать там во время дебюта звезд мюзик-холла и известных музыкантов.     В Аквариуме это был Гоулеско, дирижер ресторанного оркестра, который виртуозно владел своей скрипкой  и восхитительно исполнял вальсы и цыганские песни. Я помню, как я  присутствовал во время дебюта Фрехель, которая была прелестна в то время, и Бель Отеро, которая выходила на сцену в болеро, украшенное алмазами, стоившими более миллиона франков.

         Кроме Михайловского, император содержал за свой счет персонал еще двух театров – Мариинского, где ставились оперы и балеты, и Александринского, в котором игрались комедии и драмы. Среди клиентов нашего Дома моделей было несколько звезд этих театров, а также одна из самых популярных певиц того времени – Вяльцева, имевшая большой успех как исполнительница цыганских песен.

         Прибыв на Финляндский вокзал, с которого мы должны были уезжать из Петрограда, моя мать испытала сильное разочарование, не увидев мою сестру на вокзале, и уехала в большой тревоге. В течение нескольких лет мы не имели никаких известий о ней вплоть до 1920 года, когда нам, наконец, стало ясно, по какой причине она не смогла нас проводить на вокзал. Мы все смогли узнать, когда сестра приехала в Ниццу, после того, как ей удалось бежать из России вместе со своей маленькой Ириной и мужем.

         После того, как мы миновали Хельсинфорс, мы направились на север Финляндии, а затем повернули к Стокгольму, пересекая Швецию с Севера на юг. Мы ехали всю ночь, и на следующее утро снова отправились в Осло, а оттуда в Берген, где должны были погрузиться на борт парохода для отправки в Англию.

         Когда мы прибыли в этот порт, то оказалось, что там заблокировано более десяти тысяч человек. В виду того, что многочисленные немецкие суда проходили через Северное море, сообщение между Норвегией и Англией было прекращено вот уже несколько недель. Единственными, кто совершал рейсы, были английские военные суда, которые обеспечивали выполнение боевых миссий и доставку дипломатов и почты.

         Город Берген был настолько перенаселен, что практически невозможно было отыскать комнату ни в отеле, ни в частном доме. Вокзал, театр и все общественные здания по вечерам превращались в дортуары и помещения для отдыха. Тем не менее, я смог найти  в центре города, в отеле маленькую комнату для моей матери, а для себя получил разрешение после полуночи  занимать телефонную кабину. В ней устанавливалось старое кресло, которому я, без всяких колебаний, поверял свои сны.

         На следующий день после нашего прибытия в Берген я отправился в канцелярию военно-морского атташе, от  которого в тот момент зависело все движение между Норвегией и Англией. Это была единственная дорога в то время, которая обеспечивала связь между Россией и ее союзниками. Дорога через Мурманск по Северно-Ледовитому океану еще не функционировала.

         Военно-морской атташе был очень любезен, узнав, что я принадлежу к Французской Армии, и возвращаюсь на фронт, имея дипломатический паспорт. Посольство в Петрограде поручило мне дипломатическую почту для доставки в Министерство иностранных дел  в Кюи де Орси, поэтому я был обладателем специального паспорта. Этот офицер сказал, что ситуация с моим отправлением не представляет трудностей, и что я смогу погрузиться на первый же пароход, отправляющийся в Англию. После того, как я получил это обещание от военно-морского атташе, я сообщил ему, что я не один, а со мной едет моя мать. То, что для меня было легко, для моей матери, я чувствовал, будет непросто, так как на борту военных кораблей не предусматривалось нахождение женщин.  Разумеется, я  посвятил этого офицера в положение дел моей бедной матушки, пытаясь объяснить ему мое душевное состояние, не позволявшее мне оставить ее одну в Бергене. Он знал также, что моя мать едет к своей дочери в Лондон, муж которой является офицером Английской Армии. Но, казалось, ничто  не могло изменить его точку зрения. Тогда мне пришла мысль задать ему следующий вопрос: будучи в моем положении, нашли бы вы в себе мужество оставить свою мать  одну в стране, где она никого не знает, или, наоборот, остались бы  с ней, рискуя, что вас сочтут  дезертиром в вашем полку?

         Я сумел отстоять свою правоту и, выходя из канцелярии военно-морского атташе, уже не испытывал страха за мою бедную матушку. Она получила возможность покинуть Берген на том же самом, первом корабле, идущем в Англию, что и я. Когда я сообщил эту новость матушке, она подумала, что я пошутил, и не поверила. Уже недели тысячи людей ожидали такой замечательной новости.

         Военно-морской атташе попросил меня оставить в консульстве мое имя и адрес и посоветовал никому не говорить о моем ходатайстве по поводу отъезда. Кроме того, я был предупрежден, что больше не могу покидать отель до того момента, когда меня уведомят об отплытии корабля, которое должно держаться в секрете. Берген находился в нейтральной стране, и многочисленными немецкими подводными лодками постоянно вывозился  фиорд. Разумеется, я был в совершенном неведении о названии корабля, на котором мы собирались плыть.

         Ждали мы недолго, через день, ночью я был разбужен ночным охранником отеля, пришедшим мне сообщить, что на улице меня ждет человек в машине. Он сказал, что этот человек больше ни о чем  не информировал. Часом позже мы с моей матерью погрузились на борт корабля, не зная ни его названия, ни предназначения. Происходило это глубокой ночью, когда на берегу были погашены все огни, а разговаривали приглушенными  голосами. Медленно и бесшумно корабль отошел от берега, и вот уже огни города исчезли в тумане. Нам стало известно, что на борту корабля находятся девять пассажиров, среди которых единственной женщиной была моя бедная мать. Этот корабль был миноносцем, его сопровождали два других миноносца, силуэты которых, хотя и с трудом, но можно было различить в темноте: один из них был справа, другой слева от нашего корабля. Эти два миноносца должны были сопровождать нас до ближайших английских берегов. Несколько часов спустя после нашего отплытия из Бергена один из сопровождавших нас миноносцев отделился, чтобы прийти на помощь норвежскому кораблю, торпедированному субмариной.

         По прошествии тридцати шести часов после нашего отправления из Бергена прекрасным весенним утром мы высадились в Абердин, в Шотландии. Мы были счастливы очутиться в дружелюбной стране, под более милосердным небом. В тот же вечер мы сели в экспресс, идущий в Лондон, куда мы прибыли утром следующего дня.

         Моя сестра встречала нас на вокзале, мы вместе провели день, после чего я, поручив ей нашу бедную мать, тем же вечером отправился в Париж. Оттуда я был отправлен в Шалон сюр Марн, где провел ночь в отеле Хаут Мер Дью, хорошо известном в восточной области. Кронпринц провел там две ночи во время сражения при Марн. На следующее утро в маленьком военном грузовике я вновь отправился в Сом Сюип, чтобы присоединиться к своему подразделению. Сом Сюип совершенно не изменился, он оставался таким же прекрасным морским портом, каким я его оставил несколько месяцев назад. Ничего не изменилось и в моем подразделении, но мои товарищи больше не надеялись увидеть меня. Мое десятидневное  увольнение затянулось почти на четыре месяца.

         1918 год.    В этом году во время одного из моих увольнений я был представлен товарищем из моего подразделения одной театральной актрисе, о которой в то время очень много говорили, ее имя было Сюзи Депси. Она играла главную роль в спектакле «Нувориши» и имела колоссальный успех.

         В ту ночь я проводил время в одном ночном заведении, где можно было курить опиум, но нужно был знать входной пароль. Это была одна из тех сумасшедших ночей, ожидаемых месяцами пребывания на фронте. Вам хочется жить, догнать потерянное время, и забыть в грезах все ужасы фронта. Эта сильная  жажда жизни, эта огромная потребность в удовольствии – единственное, что во время войны разрешалось  удовлетворять.

         Сюзи Депси была весьма привлекательной женщиной, я находил эту чудесную женщину красивой. Выйдя на следующее утро из этого заведения, Сюзи Депси сопроводила меня на своей машине до отеля «Эдвард Седьмой», где я вышел. По дороге в отель она выразила желание стать моей крестной (женщиной, шефствующей над фронтовиком). Но в военное время события разворачиваются так быстро, вы не имеете времени, чтобы его терять, и за десять дней увольнения вы хотите прожить десять лет жизни, опасаясь всегда, что каждый день может быть последним. Поэтому, двумя днями позже, накануне моего возвращения на фронт, мы уже были любовниками.

         Несколько месяцев спустя, ввиду изменения  политической обстановки, новости с фронта были особенно неутешительными. Клеменс постановил арестовать Сюзи Депси и заключить в тюрьму  Сент-Лазар. Проведя все лето в камере, Сюзи Депси была освобождена Тигром без единого слова оправдания. Даже в этот трагический период мы не прекращали переписку, несмотря на опасность, которой я подвергался, так как надо сказать, она была арестована за шпионаж. Ни на одно мгновение я не задумывался о том, чтобы прервать эту корреспонденцию, и это навлекло на меня массу неприятностей со стороны 4-го Бюро. Разумеется, все письма, которые я получал от своей крестной после ее ареста, вскрывались тайной полицией. Они писали на конверте идентификационный номер Сюзи Депси в тюрьме и номер ее камеры.

         1919 год.  В начале марта 1919 года я был демобилизован в Версаль, откуда и  отправился в Париж. У меня  было несколько сотен франков, я был без средств, оставив в России все, чем я владел в то время. Оставленные там  средства я считал потерянными. То, о чем я в тот момент сожалел больше всего – это мой дом, в котором остались воспоминания моего детства. Я чрезвычайно дорожил и благоговейно хранил семейные фотографии, собранные моим бедным отцом в течение более тридцати лет. Я должен признать, отбросив стыд, что в тот день я чувствовал себя растерянным. В отличие от  моих товарищей, которые были очень счастливы, обретя вновь свою семью и дом, я шел по мостовым большого города, который я так любил и  который больше не узнавал.  Разоренный во время русской революции, не имея даже сменной рубашки, я ощущал себя потерянным в этом огромном Париже.

         Несколько недель спустя, по рекомендации мадам Пакуи, из Дома Высокой Моды в Париже, с которым мы успешно сотрудничали, и в котором очень хорошо знали моих дедушку и бабушку Бризак и мою бедную мать, Дом моды Ф. Ванутрив и Сье де Рубикс предложил мне представлять в Скандинавии их ткани для меблировки. Представитель для этого региона был убит во время войны.

         Через некоторое время я поехал в Копенгаген и, впервые с довоенного времени вновь увидел Гамбург и Германию.

         Воспользовавшись моим приездом в Копенгаген, я отправился повидаться с Ее Императорским Высочеством Великой Княжной Ольгой, сестрой царя Николая II, расстрелянного после революции 1917 года. Я знал от моей матушки, что Великая Княжна скрывалась в Копенгагене после побега из России. Она любила мою мать и состояла в переписке с ней. Я позвонил Великой Княжне утром, чтобы сказать, что я  нахожусь проездом в Копенгагене. В ответ она пригласила меня на чашку чая по-русски после полудня. Это позволит вам, как она сказала, предоставить вашей матушке полное описание  моего дома и моей жизни здесь.

         Ее Императорское Величество императрица Мария Федоровна, мать императора Николая II и Великой Княжны Ольги, жила тоже в Копенгагене, но она укрывалась в Шато Рояль в Копенгагене – королевском дворце своей сестры, королевы Дании.

         Великая Княжна Ольга проживала в Копенгагене с мужем, бывшим офицером Императорского морского флота, и их двумя сыновьями. Она жила в окрестностях города в маленьком деревянном доме, окруженном прелестным огородом, которым она занималась лично, и все нюансы которого она знала так, как будто всю жизнь провела среди этих овощей.

         Когда я приехал к ней, Великая княжна была в окружении своих двух сыновей, и она тут же попросила меня не напоминать ей о прошлом, которое для нее умерло, и о котором она не желала вспоминать. Она мне искренне сказала, что была очень счастлива, и единственное желание, по ее словам, суметь пройти до конца жизни рядом с ее мужем и их двумя сыновьями. Это было изумительно слышать от женщины, чье состояние было таким огромным, что никто даже не знал точно его размеров. Говорили, разумеется,  до революции, что ее состояние было больше, чем у императора, чье состояние, однако, в то время было самым крупным в мире. Муж Великой Княжны Ольги после приезда в Копенгаген был тренером на конюшне беговых лошадей, принадлежавшей датскому банкиру. В тот день его не было дома.

         После многочисленных вопросов о моей матушке и моих сестрах Великая Княжна предложила мне пройти в столовую для чаепития. Я долго помнил тот восхитительный чай, накрытый в русском стиле, с самоваром на столе, с пирожными и сахаром. Присутствовали, кроме Великой Княжны и двух ее сыновей, также и  кормилицы каждого из них, которых она не захотела оставлять в России, когда бежала оттуда. В России до революции был такой обычай – никогда не разлучать своего ребенка с его кормилицей, она становилась, так сказать, членом семьи, поселялась в доме, и к ней всякий раз обращались за советом по вопросам, касающимся ребенка, которого она вскормила.

         Этот чай напомнил мне Россию до войны, те великолепные мгновения и счастливые годы того времени, которое уже никогда больше не вернется.

         Во время моего прощания с Ее Императорским Величеством она любезно мне вручила для моей матушки маленькую акварель, написанную собственноручно, и подписала ее. Эта акварель изображала, как она говорила, ее новый дворец в миниатюре. Великая  Княжна Ольга рисовала очень хорошо, она обожала живопись и продавала свои рисунки до войны с благотворительной целью.

         По прошествии небольшого времени после моего возвращения в Париж и, несмотря на  неожиданные результаты этой поездки, я принял коммерческое руководство парижским филиалом  «Автомобили Ролан Пилаи», чьи заводы были в Тур.

         1921 год.  В начале этого года после моего возвращения из поездки по Испании за счет фирмы Ролан Пилаи, было принято решение сократить расходы фирмы и закрыть ее филиал в Париже, а мне было предложено поехать в Тур. Я не принял это предложение, а вступил как глава в фирму «Сервис де  Аженс де Провинс» - «Автомобили Делаж.

         1923год.  Не найдя взаимопонимания с коммерческим  директором этой фирмы, я ушел из нее в январе, чтобы принять руководство «Сервис Экспортасьон» в компании Баллот  по производству двигателей внутреннего сгорания, чья известность в то время была очень велика, и так же хорошо известны были двигатели для самолетов по лицензии Испано-Сюиза.

         Два месяца спустя я поехал на машине нового образца – на два литра – в круиз по Англии, Шотландии и Ирландии с тем, чтобы внедрить эту марку в эти страны. Во время этой поездки, которая длилась шесть недель, мне удалось продать сто двадцать пять машин, из которых двадцать пять – в Дублине, фирме, которая очень любила нашу страну.

         В начале зимы этого же года я отправился в Скандинавию, чтобы попытаться ввезти марку «Баллот»  на эту территорию.      

         Возвращаясь из  Швеции в Финляндию, я сел на корабль, который осуществлял сообщение между Стокгольмом и Або – портом в Финляндии, расположенном в Финском заливе. При отплытии из Стокгольма было очень холодно, Балтийское море покрылось льдом и, чем дальше мы продвигались к Финляндии, тем гуще и плотнее становился лед. Я покинул Стокгольм утром, и мой корабль должен был прибыть в Або на следующий день. Но в полдень лед стал таким плотным, что образовал непроходимую преграду, и корабль больше не мог разбивать его перед собой. Капитану не оставалось ничего более, как послать сигнал SOS с просьбой прислать нам помощь, и освободить нас  из ледяного плена. Россия была единственной страной в то время, которая могла это сделать. Тем временем корабль был окончательно стиснут льдом, он не мог больше двигаться ни вперед, ни назад, и угрожал под натиском льда упасть на бок.  Чтобы создать свободное пространство между ледяной массой и кораблем, экипаж и пассажиры  вынуждены были ломать лед вокруг корабля днем и ночью  на ширину в один метр. Мы были окружены морем льда, насколько можно было охватить взглядом – он больше не представлял собой  огромную прочную массу. На следующий день после полудня один из наиболее мощных ледоколов прибыл из Кронштадта – русской крепости на Финском заливе, – чтобы освободить нас.

         Неделей позже, будучи в Выборге в Финляндии я попытался получить у Советского правительства разрешение на мой приезд в Петроград на один день. У меня было огромное желание увидеть вновь, в последний раз, наш дом, где я появился на свет, и где остались мои самые дорогие воспоминания детства.

         Город Выборг был всего лишь в пятидесяти километрах от границы, а до Петрограда было менее сотни километров, поэтому не составляло труда съездить и вернуться в тот же день. Это разрешение мне было предоставлено. Имя Бризак было слишком известно в России, более полувека мы имели честь быть поставщиками императорской семьи, и очевидно, что это не могло понравиться Советскому Суду… по этому поводу у меня оставались сомнения.

         1924 год.  В октябре 1924 года я окончательно оставил автомобили, чтобы вступить в «Парфюмери Коти»  как представитель для тех стран, в которых эта фирма не имела ни филиалов, ни агентов.

         В декабре месяце я отправился в Рим повидаться с моей второй сестрой, которую я не видел со дня ее свадьбы. Я не знал ни одного из ее четверых детей – Марселя, Мари-Луизу, Сибиллу и Роберта. Моя сестра Берта вышла замуж в 1909 году за Шевалье Генри Арсиони, художника Папы Леона 13-го и Дук д’Аост, брата короля Италии.

         До войны мой шурин проводил все зимы в Санкт-Петербурге, где он устраивал выставки своих работ. Во время одной из таких выставок ему была представлена моя сестра Берта. Господин Коти, к моему несчастью, имел любовницу, которой я не внушал симпатии. Трудно нравиться всем на свете… у меня были доводы, которые я привел во время объяснения с господином  Коти, по поводу этой женщины, от которой он имел шестерых детей, и которая руководила своим  магазином  по сбыту на Пляс Вендом. На следующий день после этой размолвки я больше не был представителем фирмы Коти. Но я имел контракт с этой фирмой, в которой была оговорена неустойка в сумме двадцать пять тысяч франков в  случае его расторжения. Нарушив свои обязательства, фирма Коти должна была выплатить мне эту сумму. Так как этой фирме не в чем было упрекнуть меня с точки зрения моей работы, то это явилось основанием к тому, что мне был выписан чек на сумму в пятьдесят тысяч франков.

         Несколько недель спустя я устроился на предприятие Данард – фирму готовых изделий для дам – в качестве представителя для Скандинавии и Северной Африки. Я вновь отправился в Швецию, Данию и Финляндию и впервые в наши колонии – Тунис, Алжир и Марокко; во время одной из этих поездок я побывал в Оазис де Боу Сада, в де Бискра и в великолепном Оазис дель Кантара, в котором семьдесят тысяч пальм образовывают самую красивую пальмовую рощу.

         1930 год. 30 сентября этого 1930 года я испытал огромную боль потери моей бедной матушки. Она только что провела несколько месяцев в Лондоне у своей старшей дочери и остановилась на несколько дней в Париже, прежде чем поехать в Рим, где она намеревалась провести зиму у своей второй дочери.

         Моя бедная мать не очень хорошо себя чувствовала, покидая Марсель, и предпочла остановиться в Каннах, где она встретила свою старую подругу из России, скрывавшуюся в этой прекрасной стране после революции 1917 года. Ослепнув вскоре после приезда на Лазурный Берег, эта несчастная женщина не смогла долго восхищаться этой чудесной страной. Мадемуазель Помье была директором французской школы в Санкт-Петербурге и преподавала уроки французского в конце прошлого века.

         В ту далекую эпоху мадемуазель Помье приезжала обедать по понедельникам к моему дедушке и моей  бабушке Бризак. Она какое-то время встречала там Отца Лагранг вскоре после его приезда в Санкт-Петербург, который крестил меня и моих сестер. Католическая религия не признавалась в России до 1887года, и до этого времени в этой стране не было католических священников. Отец Лагранг был белым доминиканским священником, и прибыл из экваториальной Африки, где находился в течение нескольких лет. Он совершал богослужения в церкви Сент-Катерин нашего прихода.

         На следующий день после ее прибытия в Канны моя бедная матушка была доставлена в клинику, где она вскоре скончалась. Несмотря на свои страдания, она никогда не жаловалась, единственными ее словами были слова утешения для нас, и слова  о том, как она счастлива, видя всех нас, собравшихся  около нее. Прошли уже более двадцати лет с тех пор, как мы не собирались вместе.

         Моя бедная матушка, прибыв в Россию в возрасте двадцати лет, сразу после своего замужества, разделила  свою жизнь между  заботой и работой. С осознанным чувством долга, она прожила, как святая. Будучи очень юной, она потеряла свою мать и несла на себе ответственность за своих восьмерых братьев и сестер. В двадцать шесть лет на нее легли заботы уже о своих четверых детях в чужой стране, языка которой она не знала. Разорившись после тридцати лет работы во время русской революции, она не щадила себя; она страдала в жизни и страдала при смерти. Упокоившись, она отдыхает теперь на кладбище Монпарнас в той же могиле, что и мой дедушка Бризак.

         1931 год.  По рекомендации господина Лабоурдет, бывшего клиента  фирмы «Парфюмерии Коти», фирма «Парфюмерия Гуэрлайн» предложила мне представлять их продукцию для Индии и Дальнего Востока. Это предложение было мне сделано в конце сентября месяца, когда я вернулся из поездки в Северную Африку. Я дал согласие, но при условии, что я приступлю к своим обязанностям не ранее, чем через три месяца, иначе говоря, отправлюсь в поездку в январе 1932 года.

         Из-за того, что в то время возникли обострения между Дальним Востоком, Японией и Китаем, мне было сделано предложение представлять продукцию для Антильских островов, Центральной Америки, Мексики и Венесуэлы, которое я принял.

         1932 год. Это был  теплоход «Мексика» компании CGT, на борт которого я поднялся в Сент-Назайре, чтобы впервые отправиться в Америку. После остановки в Гаване произошла моя первая встреча с американским континентом в Вера Круз в Мексике. Это было одним из больших разочарований в моей жизни.

         Во время этой поездки, которая продолжалась в течение шести месяцев, я впервые  приехал в Соединенные Штаты Америки и впервые  для этой поездки воспользовался услугами авиации, чтобы добраться из Эль Пасо в Техасе до Лос-Анжелеса.

         Самолет, на борту  которого я совершал этот перелет, должен был вылететь из Эль Пасо около полуночи, но из-за плохой погоды он вылетел из Нью-Йорка с опозданием. Во время пути время опоздания увеличилось, так что вместо полуночи самолет прилетел в Эль Пасо только в три часа утра. Погода была неблагоприятной, бушевал сильный ветер, и все пассажиры предпочли дождаться следующего самолета, чтобы улететь. Я остался единственным пассажиром в аэропорту, а, когда самолет отправлялся из Эль Пасо, - единственным пассажиром на борту. Мы взлетели примерно около четырех часов утра.

         Находясь над пустыней Аризона, самолет попал в жестокую снежную бурю. Несмотря на ремень, который фиксировал мое положение на месте, я сцепил обе руки, чтобы не удариться о стену самолета. Несколько часов спустя я высадился в Лос- Анжелес. Погода стояла прекрасная, аэродром, на который я приземлился, встретил меня приветливо.

         Несколько дней спустя, при перелете в ненастную дождливую погоду из Лос-Анжелеса в Эль Пасо, один из двух моторов нашего самолета вскоре после отправления  заглох. Пилоту пришлось идти на вынужденную посадку в пустыне в Индии. Несмотря на темноту и плохую погоду, пилоту удалось посадить самолет с минимальным ущербом, но я пережил несколько  таких секунд, когда мне казалось, что это моя последняя поездка. Я был не единственный в такой ситуации, другие пассажиры тоже имели бледный вид, и совершенно растерянная стюардесса, подходя к ним, произносила какие-то бессвязные слова.

         Нам пришлось ждать несколько часов в Индии, чтобы прилетел другой самолет и  починил наш, с тем, чтобы позволить нам  продолжить наше путешествие.

         1933 год.  В этот год во время моей второй поездки в Америку я познакомился с одной очень милой  парой, и вскоре мы подружились.

         Ранним мартовским утром мы ожидали на аэродроме в Кингстоне, на Ямайке, отправления самолета в Гавану. Погода была великолепная, приехав в аэропорт, я восхищался восходом солнца над горами в Кингстоне.

         Как всегда, я был первым, кто приехал в аэропорт. Некоторое время спустя ко мне присоединилась эта пара, и к великому моему удивлению они говорили по-французски.

         Она была маленькой брюнеткой, он – высоким блондином, и оба выглядели очень симпатично.

         Заинтригованный присутствием этой пары на английском острове, я улучил момент, когда маленькая брюнетка оказалась одна, чтобы выразить ей свое удивление, на французском языке, разумеется. В самолете, который уносил меня в Гавану, я мог отдать себе отчет в том, что оба они были прелестны. В то утро судьба была ко мне благосклонна. Перед отъездом я узнал, что эта пара была женатой, что имя маленькой брюнетки было Жермен, а высокого блондина звали Гюи. Они возвращались из Монтиго Баи, где они только что провели свой отпуск, в Нью-Йорк, чтобы возобновить свое руководство фирмой Жермен Монтей, которая им принадлежала. Из Гаваны я с ними перебрался в Нассау,  на Багамские острова, где я мог задержаться, и мы провели вместе несколько дней. Перед нашим расставанием в Майами я обещал приехать повидаться с ними до моего возвращения во Францию, и, в то время как они садились на самолет, летевший в Нью-Йорк, я направлялся в Мексику. Я сдержал свое обещание и, перед тем, как подняться на борт «Нормандии», чтобы вернуться во Францию, я неожиданно нагрянул к ним. С тех пор, я никогда не упускал возможности повидаться с ними, найдя в них самых настоящих и верных друзей.

         1936 год.   16 сентября этого года погода была особенно хорошей, и воздух казался  чистым и легким, как никогда. Париж был так красив этой поздней осенью, а жизнь была столь приятной под этим слишком голубым небом. Вот этого 16-го сентября я имел великое счастье встретить на своем пути маму моей маленькой Надин, и жизнь моя сразу же изменилась. Так же как и в природе, наступила осень и в моей жизни, но самое главное то, что моя осень обещала быть великолепной.

         Ивон согласилась стать мадам Бризак, и 19 октября в солнечный полдень мы соединили наши жизни. Выйдя из мэрии 9-го округа, я,  наконец, осуществил самую заветную мечту моей жизни. Судьба подарила мне жену, мою маленькую Надин и замечательную семью. Надин только что исполнилось одиннадцать лет, но это была уже маленькая женщина, и ее старый отец был очень горд.

         По прошествии двух месяцев после нашего бракосочетания мы с Ивон уезжали в Америку, куда она ехала впервые и где собиралась познакомиться со всеми теми странами, которые впоследствии стали столь  близкими. В Гавре мы поднялись на борт теплохода «Колумбия» компании CGT и наша первая остановка была в Бриджтаун, на Барбадосских островах – это первое  место встречи моей дорогой Ивон с тропической растительностью.

         1939 год.   В конце июня моя дорогая Ивон и я вернулись из нашего путешествия по Америке, которое продолжалось шесть месяцев.

         В августе месяце, в тот момент, когда была объявлена война, мы обосновались в нашем поместье в Мелаи, в Хот Марн, вместе с нашей малышкой Надин, которую мы  были счастливы  видеть вновь после долгого отсутствия. Вместе с нами также были дорогие родители моей Ивон, наш племянник Филипп, его маленькая сестра Мишель и моя прелестная  маленькая крестница Лусиль. Вследствие ограничения и затруднения с транспортом мы с Ивон решили оставаться в Мелаи насколько возможно дольше, а в Париж вернуться за несколько недель до отъезда в Америку.

         Этот отъезд состоялся шестнадцатого декабря после ходатайств и сложностей, связанных с войной. Мы поручили нашу любимицу ее дедушке и бабушке, находившихся в Сент Аубин сюр Мер, на вилле в Жан Луи.

         Как обычно, мы оставили присматривать за нашей квартирой верную Лидию, и, как всегда, она пролила много слез при нашем отъезде. Мы не подозревали в тот момент, что в эту квартиру, где мы оставили столько воспоминаний, мы не вернемся больше никогда.

         Из-за войны у нас было много хлопот с поисками машины, чтобы перевезти наш багаж на вокзал в Аустерлиц, откуда мы должны были выехать на южном экспрессе в Лиссабон. Оттуда нам надо было добираться до Нью-Йорка трансатлантическим клипером двадцатого декабря. Наши места на борт этого самолета были забронированы еще четыре месяца назад. Моей Ивон потребовалась срочная операция, которую изумительно провел профессор Хартман; он сумел организовать нашу поездку так, что нам удалось два дня отдохнуть в Лиссабоне прежде, чем лететь на самолете.

         Покидая Париж шестнадцатого декабря, мы должны были прибыть в Лос - Анжелес двадцать третьего и провести рождественские праздники у наших хороших друзей Милнор.

         Согласно билетам авиакомпании Пан Америкэн Аэровэйс, мы должны были быть четырехсотым и четыреста первым пассажирами, которые пересекли Атлантику на самолете, иначе говоря, мы были среди первых пассажиров, совершивших этот перелет.

         С момента нашего прибытия в Лиссабон мы смогли себе дать отчет в том, что наши номера не принесли бы нам удачи; на самом деле они даже несли несчастье, перевернув  всю нашу жизнь, вследствие развивающихся событий, которые невозможно было предусмотреть.

         Чтобы вернуться шестнадцатого декабря, мы покинули дом рано утром, чтобы успеть пообедать перед отходом поезда в «Кафе де ля Пайс». Когда мы вошли в него, зал ресторана был полон военными, и это напоминало войну 1914 года и счастливое время моих увольнений  во время этой войны.

         Вокзал Аустерлиц, темный и в обычное время, вследствие войны был мрачен как никогда. Поезд стоял на перроне, он был переполнен офицерами. Одни уезжали в оздоровительный отпуск, другие – в увольнение. Два офицера, находившиеся в купе по соседству с нами, разговаривали такими громкими голосами, что невозможно было не следовать за их беседой.

         Один из них был ранен и направлялся в отпуск по восстановлению здоровья к своей семье в Бордо. Другой – возвращался в Северную Африку из дома в Париже. По счастливой случайности старые друзья встретились в одном купе литерного вагона. Миссия второго офицера, судя по тому, что он говорил своему товарищу, заключалась в том, чтобы информировать компетентные службы военного министерства о нехватке женского контингента в гарнизонных городах Северной Африки. Он говорил о том, что  уже сделал запрос о немедленной отправке этих дам для пополнения публичных домов. В виду того, что численность войск в этих гарнизонах растет, постоянно ощущается нехватка жриц любви в некоторых городах, и становится невозможно удовлетворять нужды армии, а ей необходимо создать все условия, на которые она имела право более, чем когда-либо.

         Очень довольный своей миссией, этот офицер возвращался в Северную Африку. Впрочем, нам не удалось узнать другое – входило ли в его обязанности встретиться с этими ангелами, когда они попадут  в рай…

         Международный мост между Хендаи и Ирун был разрушен во время испанской войны, и поезд не шел дальше вокзала Хендаи.         Пассажиры должны были брать машину, чтобы переправиться с другой стороны моста на пограничный испанский пост. По дороге, за сто метров до этого поста, находилось военное бюро. Все пассажиры, покидающие Францию, должны были явиться в это бюро для проверки паспортов и военных документов. Проделав это, мы вернулись в машине обратно и вновь отправились обыкновенной рысью на нашей старой лошади, чтобы бросить последний взгляд на  нашу бедную страну, вынесшую уже столько испытаний. Мы уезжали с большим сожалением. Прибыв на пограничный испанский пост, мы должны были расстаться с нашим старым баскским кучером, который  очень любезно пожелал нам счастливого пути. Он и не подозревал, бедный человек, о том, что нас ждет.

         После прохождения таможни мы были препровождены в  эмигрантский отдел, где нас подвергли короткому допросу, прежде чем обыскать с ног до головы в специально отведенном для этого кабинете. В конце концов, проверив сумму денег, имевшуюся у нас с собой, и которая должна была совпадать с той, что была объявлена  в декларации при нашем въезде в Испанию, нас поручили человеку с ружьем. Этот предполагаемый солдат  не имел ничего общего с военным, а скорее был похож на бандита.

         На нем было накинуто рваное одеяло, а его бедные ноги выглядывали из совершенно  дырявых башмаков, в которых пяток не было вовсе. Этому солдату было поручено сопровождать нас на вокзал и по прибытии в зал ожидания вручить нам все наши документы. Эти документы были изъяты у нас в эмиграционном бюро, и нам было  запрещено выходить из этого зала ожидания. Чтобы добраться до вокзала, мы должны были пересечь какую-то часть симпатичного города Ирун, в котором оставались только руины. В тот день там шел небольшой, проникающий сквозь одежду дождь, близилась ночь, и мы  чувствовали, как сжимаются  наши сердца.

         Южный экспресс  прибывал в Ирун около десяти часов вечера, и на следующий день сразу после полудня мы приехали  в Лиссабон. После всего того, что мы могли видеть, пересекая несчастную Испанию, Лиссабон был для нас раем. В переполненном беженцами городе, прибывшими из всех стран Европы, нелегко было найти место для поселения. Все эти беженцы казались при деньгах,  и, казалось, вели бурную жизнь в этой благостной столице, единственной европейской столице, где еще можно было развлекаться и свободно дышать.

         Поскольку моя Ивон испытывала последствия операции, ей пришлось в течение двух недель пробыть в клинике, и мы не могли посетить Лиссабон так, как нам этого хотелось.

         Согласно своему маршруту, мы должны были покинуть Лиссабон двадцатого декабря, но из-за плохой погоды, царившей в Атлантике, наш отъезд откладывался со дня на день, и только лишь двадцать третьего числа нам удалось вылететь на Азорские острова, оставляя позади столь живописную Португалию и бедную, старую, уже больную Европу.

         После шестичасового полета мы приземлились на Азорских островах, а к четырем часам пополудни мы уже были в заливе Хорта, куда нас доставили некоторое время спустя. По прибытии в Хорта мы неожиданно увидели в порту трансатлантический клипер, вышедший из Лиссабона за восемь дней до нас.

         Непогода, свирепствовавшая на Атлантике между Азорскими и Бермудскими островами, не позволила нам продолжить путь. Наши восемнадцать пассажиров ожидали, таким образом, в Хорта возвращения благоприятных погодных условий. Наш водный лайнер имел тоже на борту восемнадцать пассажиров; кроме того,  был еще экипаж, а именно двадцать два человека, для обслуживания двух приборов. Таким образом, пятьдесят восемь человек находились в аварийной ситуации в этом морском порту, где в то время не было даже маленькой гостиницы.

         При обычных условиях мы должны были покинуть Хорта час спустя после нашего прибытия. Но природа на сей раз изъявила желание отомстить прогрессу, она пожелала утвердить свои права, встав на нашем пути. Против разбушевавшейся стихии машина вынуждена была прекратить борьбу и заставить нас платить за достижения прогресса. Лишь четырнадцатого января в шестнадцать часов, то есть двадцать два дня спустя, стало возможным покинуть Хорта и продолжить наше путешествие. Но на этом наши неприятности не закончились.

         В Хорта мы были размещены в здании, которое только что было куплено «Пан Америкэн Аэровэйс» у «Компании де Кабль», Вестерн Юнион, и которое она намеревалась приспособить под отель для расселения пассажиров в случае, подобном нашему.

         Но вернемся к нашему «Дикси Клипер» – среди его пассажиров находилось несколько официальных лиц, в частности, личный курьер короля Англии. Было несколько немцев, какое-то количество американцев с юга, но главным образом, американцев с севера. Нас было пятеро французов, попавших в нештатную ситуацию, в том числе маэстро Мюнх, направлявшийся в Соединенные Штаты, чтобы дирижировать серией концертов.  Первый из этих концертов должен был состояться в Сент-Луис  Миссури, в канун Рождества. Разумеется, в силу сложившихся обстоятельств он вынужден был телеграфировать о расторжении своего ангажемента, прервать поездку и вернуться непосредственно во Францию. Из-за этих изменений в его планах он потерял  десять  тысяч долларов и  выглядел очень расстроенным.

         И, наконец, среди тридцати шести пассажиров, попавших в эту ситуацию, было пять дам, в том числе, маман нашей Надин. Мы были единственной супружеской парой, и, благодаря этому преимуществу, располагали отдельной комнатой. Другие же пассажиры были расселены группами по три или четыре человека таким образом, чтобы можно было разместить всех людей, и я убежден, что, если бы эта ситуация продлилась еще несколько дней, то дело могло принять  драматический оборот.

         Излишек виски и недостаток женщин служили причиной зависти и соперничества между пассажирами. Высокая  блондинка  скандинавского типа была звездой. Спустя восемь дней после нашего прибытия в Хорта невозможно было отыскать бутылку виски в этой столице.      Так как часто на несчастье одних строится счастье других, наше несчастье должно было принести удачу маленькому бистро, находившемуся в порту. Оно не закрывалось с утра до вечера, и, поскольку это было единственным местом развлечения в Хорта, оно стало шикарным местом встреч. Всем наличным деньгам пассажиров и экипажа суждено было  остаться  в этом бистро.    

         1940 год.  Мы не только не смогли попасть к Рождеству в Калифорнию, как надеялись, покидая Париж, но еще и не успели на Новый год. Ночью, во время праздничного рождественского ужина, страшная буря обрушилась на Азорские острова, и на маленьком острове напротив нашего, под названием Эль Фико, было разрушено и унесено ветром несколько домов, что повлекло за собой  жертвы.

         В первые  январские  дни, в виду того, что  установилась неблагоприятная погода, большинство пассажиров договорилось с директором «Пан Америкэн» в Хорта о том, чтобы телеграфировать руководству этой компании в Нью-Йорк с просьбой прислать  корабль в Хорта, который принял бы на борт пассажиров для продолжения поездки. После обмена многочисленными телеграммами, было достигнуто соглашение о том, что трансатлантический корабль «Рекс», который только что покинул Геную, по пути в Нью-Йорк в виде исключения сделает остановку в Хорта. Оплату этой остановки в размере двадцати шести тысяч долларов возьмет на себя «Пан Америкэн Аэровэйс».

         Таким образом, утром одиннадцатого января, под проливным дождем «Рекс» сиреной известил о своем присутствии в открытом море. Часом позже две шлюпки компании «Пан Америкэн»  увозили пассажиров в морские просторы. Море было таким бурным, что порой шлюпки совершенно исчезали в волнах.

         Там, в тот день, корабль вновь доказал пассажирам свое преимущество перед самолетом, который все еще не был самым скорым видом транспорта.

         Прибыв в Хорта на самолете, мы с Ивон решили снова лететь на самолете. «Рекс» ушел без нас, но все другие пассажиры на Нью-Йорк, пострадавшие от ситуации в Хорта, уехали. Таким образом, Хорта снова стал спокойным. Два англичанина, несмотря ни на что, вынуждены были поступить так же, как и мы. Все другие пассажиры воспользовались этим итальянским трансатлантическим лайнером. Атмосферные условия улучшились, и  утром четырнадцатого января, то есть четыре дня спустя после отплытия «Рекс», нас предупредили, чтобы мы были готовы к  отправлению в три часа пополудни. В четыре часа мы улетали на Бермудские острова. На борту самолета находились два англичанина, направлявшихся на Бермуды, жена служащего «Пан Америкэн» в Хорта, возвращавшаяся в США, и нас двое. Также в самолете находилось более  трех тысяч килограммов почты, которую два самолета, потерпевшие аварию, везли из Лиссабона.

         Ночью сильно похолодало, и около часа утра, в то время как моя Ивон спала глубоким сном, вытянувшись на своей полке, подошел стюард, чтобы уведомить меня о том, что один из наших двигателей заглох. Нельзя было даже и думать о том, чтобы осуществлять ремонт, посадив аппарат на воду. Опасность подстерегала еще и в том, что пилот рисковал разбить корпус самолета об огромные волны. Таким образом, на полном лету, глубокой ночью, на высоте трех тысяч метров два наших механика должны были выполнить эту  работу. Холод был ледяной, но, благодаря волшебному лунному свету, ремонт смог быть осуществлен. Мы восстановили наши четыре тысячи лошадиных сил и, уносимые  ими в пространстве, должны были приземлиться на Бермудских островах до восхода солнца. Удобно устроившись в своем углу, я провел ночь, читая, или восхищаясь небесным сводом. На следующий день ранним утром мы летели над Хамильтон, столицей Бермудских островов, но нам предстояло ждать еще семь часов, прежде чем высадиться в заливе.

         Мы должны были покинуть Хамильтон в восемь часов, то есть час спустя после нашего прилета, но так как погода на побережье США обычно бывает неблагоприятной, то наш пилот получил указание не вылетать с Бермудских островов до получения новых инструкций. Нью-йоркский залив, казалось, был совершенно покрыт сплошным льдом. Так холодно было в тот год в США потому, что во Флориде шел снег, и большая часть портов в Атлантике была блокирована.  Наш гидросамолет не мог сесть на лед, и в инструкциях, которые нам следовало получить, должно было быть указано, где мы можем совершить посадку. В конце концов, к полудню мы вылетели их Хамильтон в неизвестном направлении. Под вопросом были такие пункты высадки, как Норфолк, Балтимор или Майями, но ни один из них не был безусловным.

         Наш  пилот получил инструкцию лететь не по направлению в Нью-Йорк, а в более южную точку побережья Соединенных Штатов. Самолет  в полном составе вновь отправился из Хамильтон, но только два  пассажира на борту самолета были  из Европы  – я и Ивон. Через два часа после отлета с Бермудских островов наш пилот получил радиограмму совершить посадку в Балтиморе.

         Когда к концу дня  мы достигли залива Балтимор, порт и залив были покрыты льдом. Чтобы позволить нам сесть на воду, ледокол должен был пробить канал вдоль порта, во избежание риска для нашего аппарата разбить корпус об обломки льда. Пока этот канал формировался, нам надо было какое-то время продержаться вверху над заливом.

         Из-за непогоды, свирепствующей над Атлантикой, ни один самолет не вылетал из Европы  в США в течение нескольких недель. Поскольку мы с Ивон были двумя первыми пассажирами, летевшими из Европы самолетом почти месяц, то при высадке в Балтиморе  нас встречали как высокопоставленных особ. Многочисленные репортеры и фотографы ожидали нас на пристани, нас атаковали вопросами и фотовспышками со всех сторон, спустя несколько часов, наши фото и рассказы об  историческом путешествии были уже в вечерних газетах, причем не только в Балтиморе, но и в других городах США.

         Из порта мы были немедленно доставлены на вокзал, где собирались сесть в первый же  скорый поезд на Нью-Йорк. Представитель «Пан Америкэн Аэровэйс» нас там  ждал и очень галантно вручил нам от компании  два билета первого класса до Нью-Йорка.

         Когда около десяти вечера мы прибыли в Нью-Йорк, у нас было около месяца задержки по нашему графику, и мы были уверены, что самолет не всегда самый быстрый вид транспорта. Но мы также знали, что мы были первыми пассажирами, пересекшими Атлантику на самолете, а это чего-нибудь да стоило.

         Июнь. В том году  наше путешествие подошло к концу в Венесуэле. Мы сели в Ля Гайра на корабль компании Грейс Лайн «Санта Паула», чтобы возвратиться в Нью Йорк. Единственная свободная каюта, каюта люкс, стоила пятьсот тридцать долларов, но мы торопились возвратиться в Нью-Йорк, чтобы оттуда вернуться во Францию.

         Наши места на борту трансатлантического клипера для отправления из  Нью-Йорка шестнадцатого июня были забронированы во время нашей поездки в Майями двадцать пятого марта. «Санта Паула» прибыла в Нью Йорк шестого июня, таким образом, у нас оставалось десять дней отдыха перед тем, как предпринять полет через Атлантику.

         Новости из Европы уже несколько недель были трагичными, а падение Парижа десятого июня просто убило нас. Мы больше не знали ни того, где были наши родные, ни того, как нам найти нашу малышку Надин, если вернемся в Париж.  Поэтому  мы решили не отправляться в путь до тех пор, пока не установим связь либо с родителями Ивон, либо с нашей любимицей.

         Десятого июня мы получили телеграмму от нашей дорогой, в которой она сообщала, что находится на пути в Ниор, но мы не знали, доехала ли она уже и собирается ли там остаться.

         И только двадцать девятого июля в ответ на телеграмму, которую мы послали нашей любимице при содействии «Америкэн Экспресс Компани», мы узнали, что наша Надин и все другие родственники вернулись в Нуйли. Но в тот момент нас уже не было в Нью-Йорке.

         Сентябрь. Новости из Франции не стали лучше, но мы с моей Ивон решили, несмотря ни на что, вернуться в нашу бедную страну.  Мы всегда хранили надежду вернуться во Францию, вот почему, полностью аннулировав наши места на трансатлантический клипер от шестнадцатого июня, я сохранил наши билеты на авиарейс  Нью-Йорк – Лиссабон. Мы отправились из Лос-Анжелеса двадцать пятого сентября. Будучи уверенным в том, что мы действительно уедем из Калифорнии, я продал в день отъезда нашу машину.

         По прибытии в Нью-Йорк я занялся нашими документами и паспортами. Для возвращения в Париж нам нужны были следующие визы: французская, английская, португальская, испанская и немецкая. Последняя виза была необходима нам, чтобы вернуться на оккупированную территорию, и я приносил себя в жертву ради этой цели, собираясь нанести визит консулу Германии.

         Очень скоро я понял, что трудности, с которыми мне пришлось столкнуться, были непреодолимы; тем не менее, мы не хотели терять последнюю надежду.

         Но проходили дни, а также недели, не принося ни малейшего утешения. К тому же  нам было сказано, что якобы мы не должны снова видеть нашу бедную страну и что нам не суждено пока встретиться с  нашей любимой Надин и всеми теми, кого мы любили и кого не видели уже такой долгий месяц. Судьба часто зависит от ничтожной малости и часто бывает жестокой. Не считая операции у мамы Надин, послужившей причиной нашей фатальной задержки в Хорта, мы делали попытки вернуться во Францию,  начиная с мая 1940 года, это, можно сказать, в течение  нескольких лет.

         Невозможно  было что-либо  изменить в нашей судьбе, и нам не оставалось  ничего больше, как  обустраивать нашу жизнь в США и попытаться найти смысл в ожидании лучших дней.

         Уже давно и неоднократно мой друг  Гюи Бжоркман,  встретившийся мне как-то утром в  1932 году в аэропорту Кингстон, в то время, как мы оба ждали отправления самолета на Гавану, предложил мне представлять продукцию фирмы Жермен Монтей, для тех стран, территории которых я посещал, представляя «Парфюмери Гуэрлайн».  Зная мое положение, он вновь напомнил мне о своем предложение в начале ноября этого, 1940-го,  года. На сей раз, я был счастлив принять его, и, выехав пятнадцатого ноября, я стал представителем  «Жермен Монтей Косметике Корпорасьон де Нью-Йорк»          для Мексики, Венесуэлы, Центральной Америки, Антильских островов и Кубы. Он и его очаровательная жена Жермен управляли этим крупным бизнесом и были патронами.

         1943 год.  Седьмое мая. Вход войск союзников в Тунис и Бизерт – первая большая победа защитников свободы – стал первым днем надежды для моей несчастной страны за все время, начиная с вторжения и поражения. Вот уже много лет у моей Ивон не было такого хорошего дня рождения, этот день на долгие годы оставил след в ее памяти.

         1944 год.   Шестое  июня. В это утро в шесть часов нас разбудил телефонный звонок мадам Гамбургер, которая сообщила нам о высадке войск союзников в Нормандии. Мы  только что, несколькими днями раньше, приехали в Нью-Йорк и с нетерпением ожидали эту грандиозную новость уже несколько недель.

         Пятое августа. Новости этим утром были особенно обнадеживающими. Американская бронетанковая дивизия подошла вплотную к Бресту, за два дня пройдя около сотни тысяч от Авранш. С другой стороны, как сообщало радио Виши, другое, тоже американское, танковое подразделение достигло города Нанта и третьего города – Сент-Назар. Наконец, главная английская колонна после взятия Фужер, находилось на подступах к Лаваль.

         Это были великолепные новости, и нам не верилось, что после всех бед, возможно, надежда превратится в реальность, и вновь появится вкус к жизни. Но, что самое главное, – это наши родные: где они в настоящее время, знают ли, что союзные войска уже почти у ворот Парижа, который вскоре вновь станет свободным?

         Двадцать четвертое августа. Париж, наш дорогой Париж был освобожден сегодня FFI и моторизованными французскими войсками танковой дивизии генерала Леклерк.

         Двадцать третье сентября. Сражения в районе Мелаи. Немецкие контратаки были отражены вблизи этой страны, согласно официальной сводке союзных войск от двадцать третьего сентября. Бедный Мелаи.

         Текст коммюнике (на английском языке, из газеты):

         Организация объединенных наций. Верховный штаб Союзнических Экспедиционных Сил, 23 сентября (AP) – Коммюнике 168:      

         Клиринг Булонской области был окончен с захватом Портель.

         Жестокие бои продолжались вчера весь день в направлении северного удара Союзнических войск.

         Другие отряды проникли на север от Вааль (Рейна) и после ожесточенных боев между Нижмегн и Арнхем наши отряды достигли южного берега Нидер Рин (северная часть реки Рейн или Лек).

         Противник атаковал с восточной стороны расположение наших сил, но затем произошло расширение нашей базы  путем пересечения канала Буа ле Дук и пополнением свежими силами на западе по ту сторону от Вессем.

         Наши войска захватили Столберг к востоку от Аахен, и сейчас очищают город от отдельных вражеских частей.

         Произошли некоторые изменения от голландско-немецкой южной  границы до окрестностей  Лунвиль. Во многих местах были отражены вражеские контрнаступления. Немецкие танки и пехота были отброшены  нашей артиллерией назад, к северо-западу от Гейленкирхен после неудавшегося контрнаступления.

         К юго-востоку от Столберг  мы нанесли большой урон противнику при отражении немецких контратак. Упорное сопротивление было встречено от вражеских хорошо защищенных дорожных блокпостов.

         В районе восточнее Дайкирх наши части вынуждены были уступить некоторые земли. Активное патрулирование и зачистка продолжались и в других секторах вдоль линии.

         В Мозель Вали вражеское контрнаступление было отражено возле Куа сюр Сэй, в пяти милях к югу от Мец. Наши отряды достигли Эпиналь, и южнее города мы вынуждены были пересечь Мозель во многих пунктах против жестокого сопротивления. Дороги по направлению к Ремиремонт  хорошо защищены.

         Далее на юг, вблизи Мелаи, контратака была отражена. Город Мелиси в районе Лур был взят.

         В районе Ривьеры курортный город Ментон находится в наших руках.

         Транспортные объекты в Северной Франции, Голландии и западной Германии также атакованы нашими истребителями и бомбардировщиками, которые обеспечили поддержку отрядов, расположенных поблизости. Мосты и баржи Голландии были мишенями для наших легких бомбардировщиков прошлой ночью.

         Тридцатое октября. Большой неожиданностью и огромной  радостью явилось в это утро для нас получение открытки от нашей малышки Надин и ее тети Мадлен с хорошими известиями обо всей семье. Это было впервые за три года с тех пор, как  мы получили письмо непосредственно из Франции, написанное нашей любимой Надин. Наше счастье было безграничным,  закончились ужасные кошмары, жизнь снова становилась прекрасной.

         Седьмое ноября. Покидаем Лос-Анжелес в ужасную погоду на нашем бьюике для новой поездки в Мексику. Возможно, это будет наше последнее путешествие перед  возвращением во Францию.

         Двадцать второе ноября. После нескольких дней остановки в Ларедо, в Техасе, мы прибыли в Мехико в прекрасную погоду.       

         Двадцать седьмое декабря. Мы получили первую, с момента входа немцев в Париж, телеграмму. Радость наша безгранична.

         1945 год.

         Двадцать второе марта.  Покидаем Мехико в час утра, чтобы вернуться в Калифорнию,  под небо, украшенное мириадами звезд.

         Тридцатое марта.   Посреди техасской пустыни, в сорока километрах от маленького городка Сандерсон в нас врезалась машина, управляемая молодой женщиной, ехавшей в противоположном направлении и заснувшей за рулем.      Вся левая сторона нашего бедного автомобиля была смята и пробита, но, слава богу, обошлось без травм. Этот инцидент, могущий иметь серьезные последствия, заставил нас провести два дня в Сандерсон, чтобы выполнить все полицейские формальности, что было не слишком приятно.

         Четвертое апреля. Возвращение в Лос-Анжелос после короткого визита в Милнор в Пальм Спрингс.

         Двенадцатое апреля.      Умер президент Рузвельт. В его лице Франция потеряла большого друга.

         Восьмое мая. По радио сообщили о капитуляции Германии и окончании войны, этого ужасного кошмара, который длился около шести лет. Мы, наконец, получили возможность увидеть нашу Надин и всех наших родных.

         Десятое мая. В письме, полученном от консула Франции в Сан-Франциско этим утром, нам сообщили, что Временное Правительство Республики Франция предоставило нам визы для возвращения во Францию.          Разумеется, мы эту новость отметили бутылкой  Шато Ики,  бережно хранимую с 1940 года, и которая была особенно хороша.

         Двадцать седьмое мая.  После наших прощаний в Милнор и в Лос-Анжелес со всеми нашими хорошими друзьями мы окончательно покинули Калифорнию на своем верном бьюике, чтобы направиться в Нью-Йорк.

         Девятое июня.  Прибыли в Нью-Йорк после великолепного путешествия в шесть тысяч километров по Соединенным Штатам.

         Шестнадцатое июня.  В девять часов утра поднялись на борт военного транспортного судна «Джон Эриксон», бывшего шведского трансатлантического, направлявшегося в Гавр. Несмотря на нашу радость возвращения, наконец, в нашу дорогую страну, мы не без сожаления покидали эту огромную и прекрасную страну, Соединенные Штаты, где, невзирая на горести войны, мы прожили счастливое время, и которая приютила нас с момента падения Франции. Закончилась целая  глава нашей жизни.        

         Двадцать шестое июля.  В десять часов утра мы входим в порт Гавр, где происходит наше первое касание французской земли, которая являет собой плачевный вид. Несмотря на нашу радость, сердце сжимается.

         Покидаем Гавр в одиннадцать тридцать вечера в поезде, составленном из старых вагонов третьего класса без коридора и удобств.

         Двадцать седьмое июля.  Около шести часов утра. Небо серо и печально. Но  главное – это Париж        , возникший перед нашими глазами. Радость наша бесконечна: через несколько мгновений мы сможем сжать в наших объятиях нашу любимицу Надин. Поезд медленно вползает  в вокзал, каждый пассажир ищет взглядом своих близких среди многочисленной толпы, собравшейся на перроне. Минуты кажутся вечностью, платформа – нескончаемой, в ожидании контроля, который отделяет нас от того трогательного момента, ожидаемого столько лет.                                                  

               

                                                                                                              .

 

 

                  Brisac. Rene August, beloved husband  of Yvonne.                                                                Servicca 11 a.m. Friday at Utter-Mc.Kinley’s Valley Mortuary.                                                                                                                                                                                             Decedé le 4 Mars 1953 à 3638 Sumatin                                                                                North Hollywood. Calif. U.S.A