Лев РОДНОВ

 

рассказы

 

Содержание:

 

Иисусик (рассказ)

Непонятно! (рассказ)

Душа домой просится (рассказ)

Рекорд (рассказ)

Мечтатели (рассказ)

Витилиго (рассказ)

Книга о смерти (публицистика)

 

 

 

ИИСУСИК

 

         До  т о й  зимы он был совершенно нормален: пил, курил и имел побочные связи. Пока не случилось  э т о: он разом вдруг лишился всех своих грехов. И сразу почувствовал: жить - стыдно!

         Его судьбой распорядился случай, точнее, коллективная прихоть надменно-тщеславной руководящей административной верхушки большого промышленного металлургического комплекса. А именно: его наняли прославлять предприятие. В обязанности входило: снабжать местную прессу фанфароподобными информациями, фотографировать унылые лица рабочих людей и сообщать, что они безмерно счастливы стоять у станка; впрочем, иногда с ним обращались, как с курьером, давали мелкие, сиюминутные поручения; в минуты, когда начальство позволяло себе пофантазировать, он, согласно улыбаясь, выслушивал разглагольствования о перспективе - суетливый и неблагодарный его труд мальчика на побегушках должен был закончиться творческим триумфом, публикацией книги, с большим количество фотоиллюстраций, - о самом лучшем в мире металлургическом монстре...

         Он был на заводе "подснежником", то есть, числился по документам "сантехником четвертого разряда", на самом деле занимался другим. Практика "подснежников" - обычное дело. Ибо содержать своего "домашнего" заводского летописца (удовольствие для кичливых патриотов) не позволило бы ни одно штатное расписание. Ему выделили комнатку без окон, находящуюся где-то глубоко в недрах сложного цехового лабиринта, со всех сторон это, с позволения сказать, рабочее место окружали глухо шумящие вентиляционные шахты; безысходную сиротливость бетонной норы подчеркивали голые, одинокие предметы: грязное светящееся яйцо мощной галогенной лампы под потолком, обшарпанный стол без ящиков, голый стул - весь в черных кляксообразных язвах - следах от затушенных об него окурках. Все. Впрочем, нет, еще одна деталь - хищная, угловатая ручка на входной двери, обитой железом. Теперь все. Был свой ключ. Кроме него, в эту всеподавляющую мрачность никто не заходил. Сам он звонил по заводу, если требовалось, от мастеров, курить бегал в фотолабораторию. Пропуск в табельную не сдавал, вход и выход с территории завода был у него свободный - имелся специальный штампик-паучок. Никто не контролировал. О нем вспоминали, когда он сам о себе напоминал, - начинал показательно суетиться, мозолить глаза начальству, кисло спрашивать специалистов или рабочих о чем-то нежизненном, никому не нужном... Короче, работой он себя не утруждал и прославлять металлургического монстра не торопился; за пределами заводских корпусов, опутанных унылым колючим ограждением, находилась другая жизнь, которая нравилась: вечеринки, беседы под пиво, книги, рассуждения, чувства - все практическое, доступное рукам и телу сейчас, сегодня, и все неосязаемое, но тоже вполне доступное в настоящем. Ему нравилось жить так, как он жил, даже если выпадали на долю некоторые страдания. И смешная, ненастоящая работа на заводе - предмет постоянных колких насмешек в добрых его компаниях - тоже устраивала. Только в бетонном склепе мучила иногда какая-то смута, какая-то сонная ирреальность времени и пространства, вспоминались краснолицые женщины с участка горячей прессовки, мужики-литейщики, зубоскалящие с вахтером сквозь перегар, похожий на петуха профсоюзный дурак, девочка-синичка из петушиной приемной... Смута давила. А потом случилось ЭТО...

 

         Он стал смотреть на своих друзей с презрением, на женщин с жалостью; он ощутил вдруг свое бесконечное ничтожество в мире, и это дало ему право смотреть с брезгливой снисходительностью на непомерно самонадеянное, вечно якающее столпотворение вокруг.

         Он перестал появляться на заводе вообще. Слепой бетонный бокс был пуст и месяц, и два, и три, и четыре. Бухгалтерия не могла закрыть ведомости по выдаче "подснежнику" зарплаты. Его искали с нарочным от завода, но не заработанные деньги получать он наотрез отказался. В конце концов, деньги перевели по почте, а увольнение оформили "по собственному желанию" без его участия. Пожалели.

         Он появлялся на людях с нахмуренным, думающим лицом, лоб его в двух перпендикулярных направлениях пересекали морщины. Он мучительно находил в беседах и встречах материал для подтверждения какого-то тайного своего, внутреннего доказательства. Друзья потешались: это мы, мол, примитивные, думаем, а он - бери круче - мыслит! Он не находил в обидных словах преувеличения или издевки; он, действительно, непрерывно мыслил - бессловесным, круглосуточным, не выключающимся, сконцентрированным на некоем бессловесном внимании, слухом. Что он слушал? Себя? Бога? Тишину? На некоторое время он перестал разговаривать даже с женой и детьми. Потом наваждение постепенно прошло. Но говорил он уже как-то вяло, бесцветно, точно и вместе с тем до неприятности отрешенно. Друзья отошли.

До весны он глотал упреки и маялся в шкуре безработного. Странно изменившийся, смотревший на собеседника в ровной терпеливости прозрачными гвоздиками чуть-чуть надменных просветленных зрачков.

         Его трудовые документы так и лежали невостребованными в отделе кадров металлургического комплекса. После завершения процедурных формальностей он приступил к исполнению прямых служебных обязанностей в качестве слесаря-сантехника второго разряда в хозяйственном цехе. На территории завода, в канализационном люке, а также за территорией завода - дома, у знакомых ребят - всюду - он чувствовал несокрушимую одинаковость натуры, словно и впрямь нашел человек самого себя. В общем, всегда и всюду ему было... все равно. Среди работяг ходили слухи о его подозрительном прошлом, до конца ему не доверяли: не пьющий... Ему было до лампочки. Он не устал, он просто никуда больше не спешил. Чем и заслужил ненависть родственников.

         А потом случилась другая, следующая зима, но она уже была самая что ни на есть обыкновенная.

 

 

НЕПОНЯТНО!

 

         Ивана выписали с диагнозом: рак печени. О своем конце Иван знал и понапрасну себя не изводил. После райцентровской больницы на брюхе остался большой, медленно заживающий шов. Иван сделал из толстого сукна широкий бандаж на поясе, перетянулся, чтобы при случайной надсаде не вывалить внутренностей, и стал хлопотать по хозяйству - много и рассудительно. Жил он один, в полуразвалившемся доме, купленном у совхоза всего за пятьдесят рублей. Иван мечтал стать фермером, хоть и был когда-то изначально сугубо городским жителем. Впрочем, он, даже мысленно, не любил обращаться к своему прошлому. На левой руке его, среди синих татуированных рисунков размещались два слова. То, что повыше, было "Воркута", а ближе к запястью - "Вера".

         После полудня Иван полез в погреб, где оставшаяся прошлогодняя картошка потянулась вверх фантастическим лесом длинных белых ростков; картошку следовало перебрать и отсортировать. Иван зажег свечу, уселся на край бурта и стал смотреть на картошечью жизнь, зачем-то медля с началом работы. Иван рассчитывал пожить еще года два-три, как получится, силы стали вроде бы, действительно, прибавляться. Заканчивалась весна, было уже по-настоящему жарко.

         - Почему она растет вверх? Ведь света-то нет! Почему она знает, что нужно обязательно вверх? А?.. Пойду к агроному, - сказал Иван неизвестно кому.

         Дом совхозного агронома был напротив. Агроном считался грамотным специалистом, но не любил, когда с деловыми вопросами обращались в нерабочее время, мог и послать подальше. Иван в чужом дворе замялся.

         - Степаныч, я по делу...

         - Завтра приходи, в контору, - агроном в новых сатиновых трусах спокойно курил, сидя на ступеньках крыльца.

         - Степаныч, почему картошка в яме знает, что нужно вверх расти, ведь темно же там, со всех сторон темно, а она - знает?!

         - Сильно проросла-то? - спросил агроном, потягивая цигарку, - Сквознячок, видать, был. Скорми поросятам, я тебе на еду хорошей выпишу. Много ли тебе одному-то надо. А здоровье что? Что обещают-то?

         - Скрипим помаленьку, - улыбнулся Иван.

         Через два дня Ивана не стало, лег и умер, картошку он так и не перебрал. После похорон агрономовская жена послала мужа достать дармовщинку.

         В погребе агроном остолбенел: бледные, немощные картофельные ростки в дружном, отчаянном последнем порыве к свету вытянулись вверх больше, чем на метр, от клубней остались лишь сморщенные, ни на что не годные катышки.

         Сварили ростки, но скотина есть почему-то отказалась.

         - Непонятно! - пожал плечами агроном.

         Еще из Воркуты приезжала женщина, но звали ее не Вера, а Валя, забрала кое-какие вещи, ни о чем никого не спрашивала, ни разу не улыбнулась и ни разу не заплакала. Может, чужая совсем, а, может, жена бывшая... В деревне все говорили: как она узнала-то, такая-рассякая, ведь никто же не сообщал!

         Дом Ивана окончательно сгнил года через два-три.

 

*        *        *

 

ДУША  ДОМОЙ  ПРОСИТСЯ!

 

         Тихон прилег на диван побаловаться мыслями. Да так и остался лежать. День лежал, два лежал, три. Жена-старуха Тихона не трогала: знала, что опять старый дурак ищет "смысел". Тихон, побеспокоенный в такие моменты, просветленно как-то, возвышенно мрачнел и мог от расстройства чего-нибудь поджечь. В Ключевке - горбатой ныне, почерневшей от старости вымирающей деревеньке, - за долгую жизнь привыкли к причудам Тихона. Он и в пять лет был Тихоном, и в шестьдесят девять не приросло к нему отчество - не вязалось никак с натурой: то молчал непонятно о чем, то говорил так же.

         После третьей полубессонной ночи старик, наконец додумавшись до нужной точки в мыслях, деловито встал и начал собирать вещмешок. За окном колела зима.

         Жена у Тихона была сварливая. Жить они остались на старости лет совсем вдвоем.

         - Опять?! - старая женщина воткнула руки в свои отечные бока и с вызовом расправила такие же тестообразные локти. - Хоть бы людей-то постеснялся, народ не смешил. Тьфу! Погоди до послезавтра, пенсию принести обещали, хоть распишешься.

         - Не могу. Надо. Зовут. - Лаконично пояснил Тихон, собирая в мешок курево, хлеб, консервы, спички, сало, чеснок.

         Ключевка проводила Тихона стылым молчанием равнодушной ко всему вековухи. За полем начинался лес, большой еще, но уже попорченный во многих местах безобразными проплешинами вырубок. В мир растений, как гнида, все дальше внедрялась узкоколейка лесоразработчиков, от железки в разные стороны расползались дороги-зимники, пробитые в заснеженной чаще трелевочными тракторами; работали обычно в каком-то одном конце леса приезжие, наемные люди, скучные и злые до работы.

         Тихон искал глушь.

         На дальней проплешине трелевочная дорога-канава в снегу кончилась. Большая тишина застряла меж ветвей, расслабилась в безветренной усталости и не шевелилась, не жила, только одинокий дятел лупил неподалеку безмозглой своей головой в поющий на морозе ствол.

         Тихон сделал из лапника лежанку, натаскал к разгорающемуся костру дров, перекусил и, устроившись у огня, вновь позвал к себе мысли. Как стайка ручных белок они тут же явились, бесцеремонные, засновали суматошно по всем закоулками старческого ума - и тревожа поначалу, и наполняя одновременно все существо сладкой скорбью возвысившегося ничтожества: Тихон в очередной раз пошел искать смерть - не в петле, не от дурного патрона или в проруби, а желанную и ожидаемую, им самим позванную и разрешенную; если кому случалось поинтересоваться, что, мол, такое со стариком вдруг приключилось, он отвечал с понятием и уверенным чувством: "Душа домой просится!" Смерть Тихон ходил искать не в первый раз.

         Мысли повернули душевный взор Тихона в нужную сторону - вспять, в прошлое: без презрения и сожаления он стал смотреть туда, - на себя самого, на картинки прошедших лет, на бестолковое переплетение суетливых людских хотений.

         "Где тут смысел? - сам себя спрашивал Тихон и с удовольствием ощущал, что внутри у него такая же застывшая, неживая тишина, что и снаружи: ответа - не существовало. - Нету смысела! - отчетливо произносил кто-то внутри головы голосом Тихона. Старик глядел на огонь и курил. - Нету смысела..." - соглашался он вслух с внутренним эхом.

         За день вокруг горящего костра вытаяло, земля под огнем хорошо прогрелась. Тихон дождался, когда прогорят последние сучья, притоптал угли и перекидал лапник на прогретое место. Быстро стемнело. Тихон закутался потеплее и лег: снизу - припекало, сверху - морозило. Ничего, не замерз. Промаялся ночь, встречаясь в полубреду-полусне с видениями прошлого: то он бегал пастушонком по аккуратному, общипанному скотиной лужку, то дергал рычаги комбайна, то копал погреб, то лечил корову от копытного грибка, то попрекал непутевыми детьми жену. Все было. Было - прошло: Тихон, словно мертвый, наблюдал за видениями.

         Пришло еще одно утро. Тихон кое-как встал, подвигался, пошевелил суставами. Было все все равно. Было, то есть, хорошо. Правда, смерть опять закапризничала.

         Гукнул мотовоз, взвыли дизели трелевщиков - на дальнюю делянку прибыли заготовители. Вскоре на ночное стариковское логово с треском рухнула поваленная ель, похоронив под своими последними земными объятьями вытаявший пятачок. Разрезая хрупкую ледяную тишину на части, взвыли бензопилы.

         Тихон вошел в родную Ключевку, такую же девственно-вялую, как и накануне. Руки в боки - на пороге встретила язвительная жена.

         - Ну? - спросила она.

         - Не получилось, - сказал Тихон.

         - Я за твою пенсию сама расписалась, - сказала жена.

         - Ладно, - сказал Тихон.

         Потом он лег на диван и уснул в тепле. Мыслей не было.

 

*        *        *

 

РЕКОРД

 

         Мы были студентами. Мы жили в общаге. Мы любили пить пиво. Мы любили гулять по городу. В тот вечер Ленечка поставил рекорд: он выпил на спор четырнадцать литров "Бархатного". Потом мы поехали в центр. Уже в трамвае Ленечка занервничал: "Надо бы!" В центре Ленечка сразу пошел к декоративным кустам. В кустах Ленечка замер и стал сосредоточенно смотреть вниз. Видна была только верхняя половина нашего товарища. К Ленечке подошел милиционер и отдал честь.

         - Немедленно прекратите! Пройдемте, гражданин!

         Гражданин покачнулся и сказал:

         - Не могу!

         - Прекратите мочиться! - посуровел милиционер от неподчинения.

         - Я остановиться не могу! - сказал гражданин, так же сосредоточенно глядя вниз.

         Милиционер по-человечески задумался и тоже стал смотреть вниз. Прошла минута.

         - У вас что там, бочка? - в голосе стража что-то дрогнуло.

         - Не знаю...

         - Прекратите! Иначе вместо штрафа я отправлю вас на пятнадцать суток за злостное хулиганство в общественном месте.

         - Здесь туалетов нигде нет! - взмолился Ленечка.

         - Пройдемте! - гаркнул милиционер так, что по периметру кустов стали останавливаться прохожие.

         - Не могу! - заупрямился Ленечка. Милиционер побагровел и сжал кулаки. Наступила зловещая тишина, из-под кустов доносилось предательское утробно-земляное бульканье. Прошла еще минута.

         - Прекратите немедленно! - заорал милиционер.

         - В законе оговаривается лишь факт нарушения и ничего не говорится о продолжительности и объеме действия... - проявил некоторую правовую осведомленность наш Ленечка.

         Прошла еще одна тягостная минута.

         - ...поэтому дайте сначала дело сделать, ведь все равно наказание одинаковое, - закончил Ленечка прерванную мысль.

         Милиционер уже не орал. Он с изумлением смотрел вниз и слушал мерный, непрекращающийся бульк.

         - А неподчинение? - как-то очень уж нестрого, негромко и отрешенно спросил милиционер.

         - Да этот парень из цирка, клоун! - пояснили из начинающей собираться вокруг толпы. Ленечка невозмутимо писал.

         Стали смотреть. Прошло еще минуты две, напор не ослабевал.

         - Во дает! - сказал милиционер и с глуповатой улыбкой на лице оглянулся по сторонам.

         Еще через три минуты под одобрительный гул таких же подвыпивших гуляк-зевак Ленечка победоносно кончил.

         С отеческой теплотой в голосе милиционер произнес:

         - Пройдемте, пожалуйста, гражданин!

         Но в это время мы неподалеку затеяли импровизированную драку с криками "Убивают! Помогите!" Милиционер забыл обо всем на свете и ринулся к нам, а мы, разумеется, просто разбежались.

         Ленечку мы обнаружили в общаге. Он сидел на подоконнике и пил "Бархатное".

 

*        *        *

 

МЕЧТАТЕЛИ

 

         - Заходите еще, - сказала она любезно на прощание. Клиент, почувствовав намек на более глубокое человеческое общение, замялся на секунду в дверях.

         - Я вас не обидел?

         - Нет, все в порядке, заходите обязательно.

         - Спасибо. До свидания.

         Клиент ушел. Женщина умылась, прибрала постель, раздвинула шторы, впуская в комнату полуденный поток яркого света. Потом прошла в соседнюю комнату, дверь в которую все это время была плотно закрыта. Муж нехотя поднялся с кушетки и снял стереонаушники.

         - Сколько дал? - спросил он, прокашливаясь и закуривая.

         - Восемьдесят, - жена тоже закурила.

         - Хорошо. Еще поработаешь сегодня?

         - Ладно...

         На кухне они разогрели вчерашний суп, тихо шипел под чайником зажженный газ, пространство под плитой было забито разномастными пустыми бутылками.

         - Лес подорожал, - сообщил муж.

         - Сколько у нас еще не хватает? - спросила женщина.

         - Тысяч пятнадцать-двадцать, если, конечно, правительство не заделает еще одной реформы.

         - За год обернемся, - подытожила женщина.

         - Это будет наша первая настоящая покупка в жизни, - сказал муж, расслабившись и дав волю воображению.

         - Не сглазь!

         - Не сглажу. Тьфу-тьфу.

         - Вчера маргарин давали по талонам, народ давился, сходи, не все мне в очередях торчать.

         - Уговорила, давай свои талоны. Хоть прогуляюсь.

         Он ушел. Женщина стала пережидать короткую тишину.

 

1994 г.

 

*        *        *

 

ВИТИЛИГО

 

         Это - не рассказ, это - протокольное изложение одной идиотской истории, приключившейся на несчастье со мной лично. А виноваты во всем - яйца. Ну да, те самые, куриные, которые мы с отцом поедали регулярно в количестве двухсот штук за неделю. Мать мучительно умирала; парализованная, с отнявшейся речью она два года провела в больнице, где отец преданно дежурил все это время подле постели. Дом, хозяйство оставались на мне, то есть, были заброшены, поэтому единственным запахом готовящейся пищи на кухне был запах глазуньи - экстренно и сытно. Через два года кожа на мне пошла пятнами, у какой-то заразы проснулся аппетит на пигмент; появилось новое занятие - с унылым ужасом разглядывать перед зеркалом свою "леопардовость".

         - Ерунда, - сказал отец.

         Но чувство стыда шептало другое: "Все кончено! Разве в таком виде на пляже покажешься? А в бане? А девчонки посмотрят... О, Боже!" Делать нечего - помчался к врачу-кожнику. Два или три месяца ушли на то, чтобы мазать на себя всякую вонючую дрянь. Не помогло, кожник развела руками: "Не по моей части, запишись к терапевту. Аллергия". Терапевт быстро выяснил ситуацию насчет яиц и авторитетно приказал: "Не ешь". Перешел на хлеб с молоком, выросли бока и щеки, но пятнистость как была, так и осталась: проплешины на коже плодились, как ряска на болоте. "Не мое, - сказал в конце концов терапевт. - Иди к невропатологу". Тот, разумеется, прописал таблетки, от которых происходила смена мировоззренческого режима: если в обычном состоянии я привык смотреть на мир с веселым безразличием, то от таблеток оно становилось как бы бесцветным - безразличием в чистом виде. Как у покойника, например. Пятна, между прочим, не проходили. Невропатолог развел руками: "Иди к кожнику". Круг замкнулся, я буквально шкурой почувствовал, что это такое - безысходность.

         Зараза оказалась хоть и малопривлекательной, но не опасной для окружающих, при контактах не передавалась. Первая моя жена добродушно язвила:

         - Мить не пробовали?

         - Как это?

         - С милом!

         Для надежд на помощь извне оснований больше не было, я занялся самолечением:

         а) применил ванны раствора азотной кислоты средней крепости;

         б) использовал абразивно-едучую пасту "Санита", предназначенную для чистки загрязненных унитазов;

         в) прижигал себя пламенем паяльной лампы;

         г) полностью покрывал тело концентрированным раствором йода;

         д) в обнаженном виде принимал ультрафиолетовые ванны в непосредственной близости шести дуговых электросварок;

         е) голодал;

         ж) медитировал на омоложение;

         з) стрелялся.

         Вторая моя жена выразилась более определенно:

         - Паршивый!

         С горя я развел в банке упаковку "Хлорака" - высокотоксичного вещества для уничтожения мух, тараканов и других домашних насекомых, - и тщательно втер жидкость в кожу. На некоторое время блуждающие по телу аллергические пятна прекратили свои путешествия. Втирать в себя антитараканью химию на многие годы стало чем-то вроде привычки, даже потребности, даже страсти, наконец.

         Беда моя называлась по-научному "витилиго", красиво, в общем-то. Медицинская литература, с коей я добровольно ознакомился самым доскональным образом, на этот счет утверждала без лукавства: не поддается лечению, причины возникновения болезни не установлены, не заразна. Ага, не заразна! Поди-ка, объясни каждому встречному, что это не лишай, а так, природная маск-раскраска.

         Витилиго - бич конца двадцатого столетия. "Леопардовостью" отмечены жители Чернобыльской и Челябинской, и Семипалатинской областей - пятна любят радиацию; пятнистыми ходят граждане больших городов - грязна атмосфера. Впрочем, это лишь мои домыслы. Великий пророк Нострадамус еще за пятьсот лет до моего личного явления в мир отметил: "К 2000-му году на Земле появятся люди с пятнистой кожей". Мог бы и поподробнее сообщить, пророк, все-таки. Может, это избранность какая, а совсем не горе?

         Третья жена равнодушно взирает на то, как я втираю в себя "Хлорак". На упаковке есть строгое предупреждение: "При попадании вещества на кожу немедленно промыть пораженное место проточной водой". Жена хорошая, ызаботливая. Всегда спрашивает:

         - Глазунью будешь?

         - Буду, - отвечаю я обречено, потому что хочу есть.

 

*        *        *

 

 

КНИГА  О  СМЕРТИ

 

         Однажды в газете я открыл "Клуб самоубийц". Письма хлынули мешками. Перед вами - некоторый материал, собранный дилетантом на благо всех дилетантов: все о жизни на фоне "запретной" темы.

 

         … Эти строки писал не я - их написали вы, люди, молодые и старые, влюбленные и ожесточенные, предлагающие и просящие, верящие и сомневающиеся. Все, кто может отнести к себе слово - "живой". А, значит, мучающийся, ищущий, стремящийся к покою или, наоборот, к беспокойству - всякий! И пока живой - говорящий. Ибо удивительный дар - человеческая речь - непревзойденный инструмент в деле преодоления и своих внутренних трудностей, и любых внешних горизонтов жизни. Это - изреченность. То, что удается высказать, сформулировать, заключить в ясную форму, - становится твоей силой, твоими крыльями: преодоленная слабость всегда приводит к умножению силы личности.

         Работая в редакции, я всегда с какой-то осторожностью чувствовал письма, в которых не жаловались, не хвалили или обвиняли кого-то, нет, - те письма, в которых звучали "вечные" вопросы: "Зачем я живу?", "В чем смысл?", "Неужели я лишний?", "Я хочу любви, где ее взять?", "О чем жалеть в этом мире?!" и т. д. Казалось бы: жизнь становится все насыщеннее, все теснее прижимается локоть к локтю. Не тут-то было! Одиночество отшельника в пустыне - Это, наверное, рай по сравнению с одиночеством в толпе: от первого одиночества душа прозревает, от второго - слепнет. По-сути, во многих письмах люди кричали друг другу: "Эй, кто-нибудь! Эй!" - одно и тоже на разный манер. А крикнув, и даже эха не дождавшись, подытоживали: к черту все! все ни к чему!

         Пустота разрушает все вокруг: и тело, и душу, и вещи. Именно в такой многослойной пустоте и оказались мы, живущие в России.

 

         История человечества подобна истории древних занесенных городов: каждая отдельная человеческая история-песчинка ложится в этот великий холм, наслаиваясь на мириады таких же предыдущих "песчинок", надежно укрывающих своей безымянной массой слежавшееся, уплотненное давлением и временем. Бесчувственное прошлое... И только на самой поверхности - живая пыль человеческих жизней: по каждой из этих пылинок, песчинок-историй угадывается, в принципе, вся история человечества, а, может, и еще более древняя история. Поэтому каждая человеческая жизнь - полная мера для описания всей человеческой истории! Феномен? Как знать. В утробе матери новый человек ускоренным темпом повторяет все этапы предшествующей эволюции развития рода. Может быть, то, что мы называем одухотворенностью, душой, - повторяет в сверхускоренном темпе духовную эволюцию всего мироздания?! И нет преувеличения в словах: "Каждый человек - мир". Да, трудно узнать по одной истории-песчинке всю протяженность живой эстафеты! Часто мы видим лишь поверхность, забывая о глубине. Каждая человеческая жизнь - это и ответ, это и вопрос. Как они слажены между собой, что перетягивает? Если вопрос остается без ответа - жизнь невыносима для тебя самого, если ты сам похож на ответ, не знающий вопросов, - твоя жизнь станет невыносимой для других...     Время рождает мгновения. Мгновения рождают время. Повторяя историю мира, мы, каждый из нас, - обогащаем его на величину собственного развития; с каждым разом мир становится на одну "песчинку" богаче. Это трудная работа, она называется очень просто: жизнь. Есть в ней свои браконьеры и лентяи, бессребреники и рабочие лошадки, упрямцы и любимчики судьбы. У каждого - своя история. Почему же так часто бывают грустны участники историй: и личных, и всеобщих? Уж не потому ли, что не обучены угадывать в "капле", "песчинке", "пылинке" краткого своего бытия великий восторг и вечную мощь всего Океана жизни?! Не здесь ли кроется причина одиночества, когда даже легкий ветерок времени или событий переполняет чашу жизни через край? Не слишком ли мелка чаша, если даже случайное оскорбление прохожего способно ее опустошить?

         Вопросы, вопросы, вопросы... Ответы, ответы, ответы... Истории, истории, истории...

         Каждая человеческая жизнь - есть полная мера всего, что известно тебе. О себе или о других - это, по-сути, одно и тоже. В мире нет ничего отдельного, все существует благодаря друг другу. Поэтому так мучительны мысли о себе, о своих бедах, о своей персоне, потому что ты сам отделил себя от мира. Так могла бы поступить какая-нибудь клетка твоего организма, заявив, что она "отделяется". И что? Как Господь Бог, почешешь ты прыщик, да и дело с концом. Так и природа отнесется к тебе, если ты - всего лишь прыщ на ее теле. Не отделяйся! Колокол всегда звонит по тебе.

 

         При фальшивом социализме тоже, разумеется, существовала работа с человеческим "материалом". Но какой она была! Относительно своей профессиональной деятельности - журналистской - я могу с уверенностью констатировать одно: широко был распространена практика поиска показательно-правильных, положительных людских судеб; от стереотипного тиражирования их на бумаге якобы становились светлее и ярче наши дни.

         Достаточно оказалось просто приуменьшить общий фон социалистической фальши, как необходимость "искать судьбы" отпала; судьбы потянулись к печатным средствам, как к лобному месту, где и смерть на миру красна, - самотеком.

         Единственно подлинно-личное сокровище жизни - это твой личный опыт, твой "багаж" прошлого и твои мечты о будущем. Стоит ли упрекать тех, кого жизнь наградила такими "сокровищами", что только плюнуть, порой, остается, да рукой на все махнуть. "Так жить нельзя". - "Я так жить не хочу". Тупик получается? Да, тупик. Возрождаться надо подобно чудесной птице Феникс - из пепла вчерашнего оптимизма. К тому же, мертвый, пересохший лес вчерашнего терпения - пища для огня сегодняшней ненависти. К чему ненависти? Уж не к судьбе ли? Именно!

         И вот они - эти судьбы, торопящиеся, с огромными измученными глазами самовопрошающих судей: "Зачем все?" За каждой такой говорящей судьбой - свой опыт, свое неповторимое "сокровище", своя история болезни, точнее, история больной жизни. Что тут ценить? Но, может, не стоит торопиться, а вдруг именно неприятности окажутся лучшими учителями в жизни?! Жизнь - это вечный урок, на котором что успел - то и выучил.

         Истории, истории, истории.

 

         Есть счастливые моменты. Редчайший человек может искренне сказать о том, что всегда его время - счастье. Мы, люди, подобны неумелым канатоходцам, которым удается уловить равновесное движение лишь иногда, во всех остальных случаях сваливаемся то в утопический романтизм, то в сладкую тьму пессимизма. Как известно, труднее всего дается естественность, поэтому мечтать или жалеть себя - слаще.

         Возможно, высота и искусство жизни во многом обязаны даже не подлости обидчика, имеющего разные личины, а мудрой и одинаковой необидчивости потерпевшего. Впрочем, я не собираюсь пропагандировать идею о непротивлении злу насилия. Просто, самый простой способ превозмочь невзгоды - перетерпеть их, не обидевшись. Терпение научит внутренней силе, а это уже кое-что. Месть или самосожаление, на мой взгляд, самые опасные из "вирусов" зла, разрушающих и духовную, и физическую структуру личности. Бояться надо не тех жестоких испытаний, которые подкидывает нам ежедневно и в изобилии внешний мир, а, скорее, тех резонансов, которые эти испытания вызывают в мире внутреннем. Повторю банальность: благополучие и счастье - далеко не близнецы.

         Миром каждый владеет ровно настолько, насколько он научился владеть самим собой.

         И еще: хочешь, чтобы вокруг тебя было тепло - излучай тепло сам. Не грей у чужого сердца свою жалобу - не согреешься. Настоящее сердце чувствует боль на расстоянии, без слов.

         Эти мысли, свернутые для краткости в образную форму, в подобие афоризмов, невольно приходят на ум, когда слушаешь уставшего от жизни человека. Как ему помочь? Товарищеского участия - этого вечного "донорства" нашего концентрационного общежития - хватит едва ли надолго. Значит, выход один: надо стать сильнее своей "истории", стать сильнее своего прошлого и даже будущего. Как? Может быть, восхититься неповторимостью настоящего мига?! Это не рецепт, это одна из возможных версий. Просто многие путают любовь к себе с любовью к жизни. Эти две любви - непримиримы! А если еще испытания жизни и усугубляют их спор?..

         Истории, истории, истории.

 

         После этого небольшого образно-философского эссе я приведу две человеческие истории, которые записал. Истории максимально чисты в смысле правдивости, они рождены сильной энергией - энергией исповедальности. Они могут, пожалуй, послужить "экзаменационным билетом" для вашей души. Прочитай и проверь себя на умение видеть за эпизодом - главное, за трагедийностью - причину, за чужим несчастьем - свое.

 

         1.

         На вид ей было лет пятьдесят, хотя судить о возрасте точно - не берусь. Она вошла в комнату, держа в обеих руках объемистый потрепанный портфель, на голову была нахлобучена старая шапка с распущенными "ушами", лицо закрывали дешевые очки с сильно выпуклыми толстыми линзами. Женщина радостно и возбужденно оглядела обстановку, по-свойски улыбнулась, разделась, обнажив на голове редкие прямые волосы, жиденькую седую прическу, пошарила в кармане кофты, - достала, развернула из промокашки вставные пластмассовые челюсти, приладила их во рту, наполняя комнату пластмассово-костяным стуком, откашлялась и жизнерадостно произнесла:

         - Здравствуйте! Я через ухо дышать могу, - и она тут же продемонстрировала, как это делается. Воздух через ушную раковину выходил с шипением. - Это от лекарств. Перегородка внутри сгнила, - пояснила женщина. - Вот, почитайте! - И я получил в руки увесистый, пахнущий пылью и больницами "мемуар" - рукописное изложение основных вех прошедшей жизни.

         Более тридцати лет женщину "пользовали" в различных психиатрических лечебных заведениях. В одном месте назначали одно, в другом другое, в третьем... Разумеется, не вылечили. А лечили от эпилепсии. Теперь у бедняжки кроме "своих", так сказать, припадков, есть еще целый букет невзгод: расстройство многих жизненных функций, наркотическая зависимость "заколотого" организма, и в итоге - жизнь, потраченная на поиски исцеления. Точнее, полное разочарование в своих поисках. Но женщина не производит впечатление несчастной; убогой - да, но не несчастной, наоборот, она так и фонтанирует иронией по поводу медицинских "издевательств".

         - Что мне с этим делать? - спросил я, добросовестно и внимательно прочитав рукопись.

         - А ничего! Главное - прочитал. Спасибо. - И она ушла. Так я убедился, что свобода на бумаге может стать реальнее свободы в мире.

 

         2.

         - Почему я ТАКАЯ? - спрашивала она собеседника в то время, как глаза ее смотрели по-гамлетовски "зрачками внутрь".

         Отец ее бил в детстве за неуспеваемость в школе. Она научилась не тому, что "от любви до ненависти - один шаг", а более странной жизненной концепции: один шаг - от любви до... страха. Чуть позже она выплеснула весь заряд своих творческих сил в самодеятельных спектаклях театра юного зрителя - это приятное воспоминание о коллективе единомышленников, о быстрой возможности пробовать силы и реализовать свой жизненный потенциал, - эти приятные и высокие воспоминания, благодаря подлому и неусыпному внутреннему механизму сравнения, буквально отравили все последующее существование: хотелось жить так же раскованно, непредсказуемо-весело, в понимании и творчестве, а надо было начинать работать по специальности - бухгалтером. Она устроилась бухгалтером в театр... Жить расхотелось. Ее полюбил хороший человек. Вышла замуж, родила двоих детей. Муж не пил, не курил, не гулял - терпел все ее выходки и "закидоны", а они были, их становилось все больше, ибо есть фальшивый способ отомстить за собственные обиды и неудачи - обидеть ближнего. Она возненавидела мужа за его... любовь и терпеливость. Развелись. Маша возненавидела детей, людей, судьбу. Но когда она преодолевает в себе эту ненависть и делает тот самый "один шаг до..." - она оказывается наедине не с любовью, как хотелось бы, а со старым знакомым - страхом. Маша добрая. Но если не принять ее доброту безоговорочно и такой, какой она ее себе представляет, она посмотрит на тебя глазами ребенка, которого только что ударил отец.

         - Почему я ТАКАЯ?..

 

******************************

Hosted by uCoz