Лев РОДНОВ

ЧЕГО НЕЛЬЗЯ

 

            Еще каких-то пятнадцать лет назад точно было известно, где находятся пределы разрешенного. Жизнь, имеющая понятные жесткие рамки, была удобна тем, что гипотетически достижимая свобода находилась внутри человека. Всегда. И это было логично. В сегодняшнем же русском житии трудно ответить на вопрос: чего нельзя-то? Внешний регламент правил потерял постоянность. Пресловутой стержневой идеи, под сенью которой иерархически, сами собой выстраиваются события, нет. Однако право диктовать людям генеральную условность оспаривают все, кому не лень. Границ недозволенного сегодня почти не существует, значит, можно все: наобещать небывалое, например, или придать мистике статус реального. Это — признак убогости. Когда абсурд вдруг получает доступ к самовоплощению. А внутренняя свобода, лишившись дилеммы “быть или не быть”, мутирует в слепое самодовольство.

            Мы привыкли подразумевать под убогостью нечто нищее-жалкое, неразвитое, паразитирующее на своей, выставленной напоказ, “немощи”. Между тем, формула убогости куда разнообразнее — это, скорее, сверхкритичная избыточность (культ недостатков — тоже ведь избыток! избыток самооплакивания!) одной какой-то стороны жизни: вещественной или мировоззренческой, узурпация этой стороной всего прочего. Проще говоря, если у человека чего-то слишком уж много (с одной стороны, как говорится), и центр тяжести постоянно смещен, то бытие неизбежно станет переворачиваться на своего “конька” — на один и тот же лад и всегда одной строной. Убогостью заведует у кого что — перечень необозрим: талант, деньги, ревность, имущество, физическая увечность, пол, партийная принадлежность, фанатизм… Однако внятное внешнее “нельзя” сильно уменьшает этот недуг. В этом смысл непреходящей русской тоски по “сильной руке”. Многовековой институт запретов породил своеобразие русской содержательности. А когда все стало можно — старые русские мозги и души, привыкшие комфортно жить под прессом, “закессонили” от пустоты вокруг и стали лопаться. Некая накопленная самобытная содержательность тает на глазах. Не будучи сторонником ни диктатуры, ни монархии, ни имперского ура-патриотизма, автор вынужден-таки сделать странный вывод: именно падение последних (нравственных, в том числе) “низ-зя” делает сегодня убогим всякого, кто утратил вкус к “гипотетически достижимой свободе”.

            Русский человек очень уж бесформенный по своей природе. Снять внешний ценз, лишить его угнетающего давления, отобрать образ врага? Что останется?

            Девиз прост: можно все, кроме “нельзя”! — путь к саморазрушению и очередному массовому вырождению традиций. Как его перекрыть? Конечно, взамен старых запрещающих форм идут новые. Более грубые, глупые и худшие. Как испытанный суррогатный метод национального самосохранения.

 

            …В советское время нельзя было пропагандировать творчество Дали, например. И однажды умный московский лектор его подробно и с любовью "развенчивал", щедро показывая иллюстрации, что на самом деле являлось не только пропагандой предмета, но и давало мощный и правильный ключ для прочтения любой иной, скрытой в критике, информации. Так вот, ЭТО возвращается. Людям УЖЕ предлагают: либо выбирать, не веря в свой выбор, либо верить, не выбирая. Феноменальное «низ-зя» опять набирает силу и опять выполняет функцию высшего для нас, живущих, организующего начала.

            Так все-таки: можно или нельзя здесь жить?! Выбор — это сам человек. Как только идею выбора помещают во вне — получается раб. Или война рабов. Веры бывают разные, как наркоманы и алкоголики; если взбудоражить всех и все сразу — победит псих. Здоровый цивилизованный человек понятие непреложности, скорее, вырабатывает сам для себя (это — высший его труд), а не находится, отдавшись целиком, внутри уже чего-то "выработанного". Это не конфликт политик или религий (паразитирующих на потребности людей "верить", т.е. "знать, не думая"), а конфликт степеней свободы.

            Запреты выгодны для развития. Умение запрещать себе (не по чьей-то указке) — школа личности. И в противовес: «Позволь себе!» — шепчет реклама… Это голос конца. Беда как бы паразитирует на силах сопротивления.

            Когда убогого становится слишком много (проверки, репрессии, алкоголизм, политический или религиозный маразм, финансовый крах), у русского возникает парадоксальное ощущение наслаждения этим убогим своим “изобилием” — гармония нищего: он, видите ли, умеет надеяться на самый сказочный переворот судьбы, который обязательно сделает его, сирого, Первым. В стране убогих эта сказка — быль.

            Ну, и кому править? С детства ведь знаем: лидер — это тот, кто способен использовать себя для продвижения других. А то! Его Величество Народ у нас — единственный признанный лидер. И непонятно только, зачем он “использует себя” для подачки вымогателям?!

 

            Чувство утраченной меры не есть мера утраченного чувства. Убогость не имеет ограничений. Она безмерна.

            По обыкновению предмет гордости в бедной стране абстрактен. Ничего иного, кроме абстракции, гордость маленького человека позволить себе не может. У рядового гражданина нет персонального самолета, он не обладает наследуемым титулом, не озабочен проблемой сохранности родового поместья в веках и тысячелетиях и много, много еще всевозможных «не» окружают живое тщедушненькое «я» в череде поколений и в эстафете дел. «Короткий» человек рождается от «коротких» своих родителей, чтобы прожить короткую свою жизнь в коротком и маленьком времени, в тесном доме, в «короткой» стране и в «короткой» власти, и «коротким» своим детям завещать напоследок что-нибудь «вечное». Например, бедность.

            — Какой кошмар! — воскликнет читатель. — О чём или о ком вы говорите?!

            Я говорю о себе. Убогая моя жизнь полна расторопности. Я просыпаюсь под грохот убогого гимна, выглядываю из мутного окна на волю, чтобы убедиться: «вечное» продолжается — улица перекопана экскаватором, ветви деревьев обломаны, а бессовестность надписей на боках троллейбусов подталкивает к суициду. Я пью свой чай из пачки на которой красуется лукавая надпись: «Настоящее качество!» Эта приманка раскидана повсюду и она настораживает, но в море однодневного товарного изобилия подлинная качественность — редкость. Но ведь другого качества нет, как нет вокруг и другого настоящего.

            Три убогих двери отделяют прихожую от лифта — две деревянных и одна ржавая с прутьями. Добровольно поставленные решетки, стальные листы и замки на них — стражи интимной зоны, открываются изнутри. Очень похоже на тюрьму, но это — свобода. Потому что у каждого есть свой собственный ключ от собственной камеры. Убогим часто внушают: «Все хорошо». И они часто соглашаются: «Хорошо. Но ещё не всё».

            Сегоняшней ночью убогая молодежь сожгла кнопку убогого лифта. Убогие соседи-алкоголики осавили в кабинке лужу и запах. Но всё хорошо! Электромотор ещё работает и стальной трос исправно опускает благоухающую капсулу на грешную землю. Здесь много рюмочных и аптек. Конечно, хорошо! Но еще не всё…

            Убогие почтовые ящики в темном и узком коридоре разворочены, как после взрыва. И в это гиблое почтовое кладбище пришлые люди бросают рекламное нечто — призывы отдать свои настоящие деньги за чужую красу.

 

            Русское счастье — это не материальный достаток, не возмужавший в культурной среде интеллект и не благородное служение традиции. Нет! Это — личное убеждение, что все хорошо! Дёшево и сердито. И главное — коротко! И даже если убогий правитель объявит об очередной национальной катастрофе, публично покается в бессилии и предательстве, воровстве и вранье, то ничего страшного — это ведь тоже к лучшему! Убогих здесь любят за готовность не отрицать правду о лжи.

            А вот и пешеходный переход, который стал опаснее, чем был прежде. Свистящими снарядами пролетают передо мной «мерседесы» и «тойоты». Я успеваю заметить за рулем снарядов довольные лица убогих, их пальцы с  золотыми перстнями, их глаза, похожие на студень. Я знаю, что за поворотом их ждет убогий полисмен, который сам себе власть, хотящая лишь денег и охраняющая царство чванливости и высокомерия. Я приветствую его присутствие на наших дорогах, потому что без него водители мерседесов были бы безнадежно пьяны, а из окон автомобилей по пешеходам стреляли б. О, возможности! О, магазины! О, прекрасный свет рекламы! Изобилие вокруг лишь подчеркнуло убогие нравы, резче обозначило мораль, слишком уж похожую на хватательный рефлекс голодной обезьяны. На грязной улице к вам подойдет убогий молодой человек и заискивающе улыбаясь, попросит принять участие в социологическом опросе. Его вопроы — гипноз, за который партия убогих хорошо заплатила дипломированным колдунам. В толпе вас поймают за руку, проникновенно заглянут в глаза, в самую душу и произнесут: «Вы — счастливчик! Наша фирма дарит вам летающий миксер!» — И назовут сумму, от которой вы навсегда забудете слово «нет».

 

            Убогих на Руси любят и ценят. На деньги убогих воров, ставших директорами и политиками, построены храмы, в которых убогие толпы верят, что все хорошо и послушно голосуют, при случае, за убогих благодетелей своих… Земные цены сдеали убогими неземные ценности. Нравственный испуг пока не ощутим так же сильно, как страх идеологический в минувшем веке, но он уже заставляет нас сбиваться в бесплатные добровольные собрания, в живые кучки на тех же самых кухнях, где еще вчера травились опасные для судьбы анекдоты. Кухни наши родимые! Островки интеллектуальной и нравственной безопасности! Убогость заразна, как лепра.

            … Не стоит смотреться в зеркало, не стоит. Что хорошего в этом хмуром лице, в глазах, похожих на зрачки таможенных телекамер, в напряженной складке на лбу?! Даже удачно купленный сэконд-хенд не сможет распрямить в улыбку обвислую, унылую линию губ. Зеркало — враг! Если оно не кривое. Много ли надо «коротким»? Вера. Внушение. Самовнушение. И будет с нас! Мы ведь не сами смотрим на жизнь, а всего лишь подглядываем: как на нее смотрят другие? Значит, можно обучить и этому: что прикажут, чем соблазнят — то и увидим.

            Скажет кто-нибудь добрый мне: «Горько ведь! Ну, зачем ты так? Людям и без того смотреть на всё тошно, только попривыкли…» Понимаю. Есть у нас такая пословица: «Не трогай — … не будет.» Ах, ах! Убогим недоверием обнимет меня налоговый орган и обрушатся массовые средства на мою индивидуальную информацию. Что ж, здравствуй, моя тшина у пивнушки!.. Мне не о чем говорить, и поэтому я говорю о политике. Мне не на что смотреть в провинциальной дыре и поэтому телевизор — мой жизнезаменитель. Мне надоело знать одно и то же и поэтому я верю, что нового не существует. Нас таких миллионы! Убогость — это вид родства. Об этом на Руси знают все. И тот, кто отлил свою убогость в золото, и тот, кто держит её в пригоршне нищего. В убогой поспешности реставрируются города, убогими «ямочными» заплатами пестрят между ними дороги, убогие иностранные надписи пестрят на роскошных фасадах.

            Убогим хорошо, потому что они не знают, что такое хорошо. И поэтому можно вытворять все, что угодно: и с собой, и с другими. Убогий начальник повысит мою убогую зарплату на убогую долю. И я убого обрадуюсь, и рассержусь. Но вскоре обидчика сменит другой обидчик, и я не успею отомстить. Мысли и образы жгут мое воображение: зачем что-то делать, если можно мечтать? Именно мечта — слишком длинный меч в наших, слишком коротких, руках. Оружие карликов. Коси, косарь! Придет новая мечта, снесет меч-кладенец головы старым памятникам, вырастут новые на них говоруны, да не станет иною рука ратоборцев. И условный пунктирчик условной судьбы и условного русского счастья — условно продолжится.

 

            День подходит к концу. Я плачу свой убогий пятак за участие в давке трамвая, слышу звонкую ругань и дребезг железа, за окном проплывают «хрущёбы», некрасивые люди на каждом углу и хохочут, и лузгают семя… И я вдруг улыбаюсь! Потому что люблю наш абсурд. Потому что я — часть этой свалки. Обожаю быть глупым, ленивым и злым. И если что-то изменится, то почую, наверно, как зверь: изменения в пустыни русской — к плохому. Русское счастье не может быть сказочной правдой — душевным и теплым. Иначе нет смысла мечтать о тепле и душевности.

            Вот и день миновал. Мимо пьяных подростков, плевков и пугающей тьмы у подъезда я спешу к островку безопасности, к кухне, к жене и дивану. Вот уж щелкнул замок, вот и чай на плите, и домашние чада бегут и смеются. Я доволен собой и доволен всем тем, что со мною случилось. Прошлое прекрасно! В прошлом убогости нет. А завтра еще не наступило. В собственном доме я временно жив: телевизор почти не включается, радио мы не слушаем и газет не выписываем. Двадцать лет назад это могло означать информационную смерть, сегодня — это экологическая необходимость. Семья никогда не говорит о политике и мы едим постную пищу, ворчим и воспитываем детей, как умеем, вступаем в родство без опаски, треплемся по телефону о пустяках, болеем гриппом и пробиваем ржавые трубы потрёпанным вантусом,  и это — наше счастье. Как изволил однажды выразиться друг мой, йог и знаток всего «вечного»: «Мы — биомасса, охваченная сознанием. Надо ждать трансмутаций!»

            …Уже поздно, почти уже утро, вот-вот случится новый день. Нужно поскорее закрыть глаза. Самому закрыть или помочь это сделать кому-то другому. Может, и он ответит с благодарностью — тем же. Рот закрыт, глаза открыты. Рот открыт, глаза закрыты. Рот закрыт, глаза закрыты.