Лев Роднов

 

РУССКИЙ АНГЕЛ

 

(письмо Отцу)

 

          Здравствуй, Отец! Чернилами мыслей и чувств напою я перо утомлённого взгляда, чтобы составить картину работы и жизни текучей. Площадь земную разбили границы, а небо земли разделилось на много небес, и моё не высоко совсем — это русское небо, Отец. Здесь трава новых душ зелена и пышна, да не может подняться она над косою времён: косит свет её, косит тьма, пожирают чужие пришельцы. Здесь любовь и терпение могут обнять некрасивые вещи, душу дать даже злу и убогости — и тогда поднимается в высь вся крылатая грязь, чтобы славить убогость свою и нахальство слепое. В русском небе, Отец, отражения правят живыми, из зеркал вырастают когтистые лапы и хватают глаза человечьи, не зная пощад. Потерявшие право и имя свое, ищут тех, кто им даст послушание, кличку и знамя. Много демонов кормится тут изобильной печалью живущих. Нет мостов, по которым бы память могла перейти через смерть. Что же есть здесь, Отец? Только то, что присуще началам начал: внятность дней не связуется в вечную залежь. Пробуждение разума веру хоронит, пробуждённые в вере, в безумии спят. Око жизни не может стать полным, так как спорят два глаза: кто прав? Наслаждение есть, оно всюду и много его, но не выше травы его рост. Это — пища и кров, зовы плоти и ярость мгновенья. Это как у животных. Но они говорят. И язык их животен. Крепость образа жизни некрепка — переменчивы формы в нижайших к земле небесах. От случайного слова, от царского жеста зависят зима или лето в душе человека. Слишком близки друг к другу невидимый мир и мир твердый. Что же делать,Отец?! Сорняки не уходят, сад жизни дичает, а плоды, что дают исполины, поправшие власть травяную, пожирает трава, как геенна. Между небом и твердью зазор невелик — он заполнится всяким, кто спит и жуёт. Тесно здесь детям от узости клятв! Жизнь  — это то, что одно, а не чаши весов. Непосильно быть целым тому, кто в искусстве своём искушен. Поднимаются странники, кренясь то вправо, то влево. Это — дерзость людей. Только в русской стране равновесие ищут, роняя весы. Это — месть малодушных. Есть ли в них красота? Есть, твердят тут и там. Будто в тихой пещере цветут небывалые жизни — без лучей, без тепла и достатка — бледные, будто б цветы… Но прекрасен ли подвиг убогих?! Красота самозванна в поспешных делах самозванцев, и голос её, как труба. И заёмна она, и смешна. Время время сменяет законно. Там, где храмы упали, пустое стоит. Править как и кому? Как забыться и в чём? Кому тяжкое слово «любовь» говорить? На пустом пустоту снова строят пустые — привидения в камень и в золото рядят. Неживые плодят неживых. В русском небе, Отец, хорошо, никого-то в нем нет, кроме птиц. Только вниз бы вовек не глядеть: по колено в грязи и в крови даже ангелы здесь! Здесь убийцы и воры на доброе имя охочи — имя жертвы к себе применяют, называются теми, кого погубили.  И другие придут. И опять назовутся. Кто народ? Чья страна? Где конец? Возвеличилась сила кавычек в письме — слог читается иносказательно. Знаки правят людьми. И друг в друге позорятся те, что надеются знаками править. Зеркала тянут лапы свои. Зеркала упиваются тем, что хватают друг друга: отражения сцеплены хваткою мертвой. Всё застыло, Отец! Все застыли, Отец! Потрясенья Твои ни к чему не ведут. Потому что они подвигают живущих, а в стране зазеркалья они бесполезны — ведь власть ожидания вечна. И трава не взойдет выше краткого счастья — любить в однолетье. Ничего не прошу. Просто знай, что я знаю.