Лев РОДНОВ

 

ШИВОРОТ-НАВЫВОРОТ

 

 

            Пред­ставь­те, что на вас на­де­та ру­баш­ка, вы ее сни­мае­те че­рез го­ло­ву и, ра­зу­ме­ет­ся, вы­во­ра­чи­вае­те на­из­нан­ку, те­перь вновь на­де­вае­те, уже из­на­ноч­ной сто­ро­ной на­верх, а что­бы на­деть, все-та­ки, как на­до, при­дет­ся еще раз по­тру­дить­ся: вновь снять, что­бы «вы­вер­нуть вы­вер­ну­тое» до нор­мы и вновь на­деть. Это не клоунада — эта по­теш­ная суе­та не что иное, как от­ход от здра­во­го смыс­ла. Все мы ро­ж­да­ем­ся одинаково — в пол­ном ра­вен­ст­ве и гар­мо­нии с ок­ру­жаю­щим ми­ром; все мы ро­ж­да­ем­ся в пре­крас­но по­дог­нан­ной «сво­ей ру­баш­ке» — это ес­те­ст­вен­ность. Что про­ис­хо­дит по­том? По­че­му на­ша ве­ли­ко­леп­ная сво­бо­да жизни — естественность — по­сте­пен­но «вы­во­ра­чи­ва­ет­ся», при­спо­саб­ли­ва­ясь к дав­но «вы­вер­ну­то­му» ми­ру ци­ви­ли­за­ции? Что ж, «вы­вер­ну­тый» внут­ри «вы­вер­ну­то­го» жи­вет, в об­щем-то, хо­ро­шо, так как «мир на­из­нан­ку» и «сам на­из­нан­ку» — впол­не со­вмес­ти­мы. Но ра­но или позд­но гла­за мо­гут уви­деть, что ты дав­но вы­вер­нул «свою ру­баш­ку», и жить те­бе от то­го вдруг — не­вы­но­си­мо… Най­дут­ся ли си­лы вновь «вы­вер­нуть вы­вер­ну­тое»? Как от­ча­ян­но со­про­тив­ля­ет­ся дет­ское су­ще­ст­во, ко­гда его пря­мую при­род­ную ес­те­ст­вен­ность пе­ре­учи­ва­ют, под­го­няя под пра­ви­ла ис­кус­ст­вен­но­го ми­ра. Как смер­тель­но со­про­тив­ля­ет­ся сущ­ность по­взрос­лев­ше­го че­ло­ве­ка, ес­ли по­пы­тать­ся вер­нуть ей об­рат­но «свою ру­баш­ку» — ес­те­ст­вен­ность. И там, и тут — боль, сле­зы, тя­же­лей­шая ра­бо­та по пе­ре­де­лы­ва­нию се­бя.

 

            Все­гда два го­ло­са зо­вут те­бя: громкий — го­лос су­ет­ной жиз­ни и тихий — тот, что зву­чит вы­ше суе­ты. Все­гда два го­ло­са зву­чат в те­бе: громкий — это го­лос тво­ей не­по­сед­ли­вой жад­но­сти, и тихий — это го­лос ее ус­та­ло­сти.

 

            Став «не­ви­дим­кой», ты смо­жешь на­хо­дить­ся сре­ди лю­дей, не воз­му­щая их сво­им при­сут­ст­ви­ем, не ме­шая мыс­лить и чув­ст­во­вать им так, как они обыч­но при­вык­ли это де­лать; толь­ко «не­ви­дим­ка» ви­дит то, как лю­ди жи­вут, а не то, как они иг­ра­ют. Я знаю, что го­во­рю. Мой то­ва­рищ, фо­то­граф А., сни­мал од­на­ж­ды ба­лет, вы­хо­дил на сце­ну, пе­ре­ме­щал­ся сре­ди тан­цо­ров, — ни один зри­тель не за­ме­тил по­сто­рон­не­го при­сут­ст­вия. А я сле­дил спе­ци­аль­но: фо­то­граф имел по­тус­то­рон­ний вид!

 

            Кто-то жи­вет как бы опе­ре­жая свое го­су­дар­ст­во, кто-то, на­обо­рот, от­ста­ет, ко­му-то оно в са­мый раз. И от­дель­ная лич­ность, и ор­га­ни­зо­ван­ный, раз­ви­ваю­щий­ся со­ци­ум пе­ре­жи­ва­ют на сво­ем пу­ти од­ни и те же фа­зы: бес­по­мощ­ность, си­лу, де­ло­вую ор­га­ни­за­цию, ду­хов­ный взлет. Од­на власть до­рос­ла до си­лы, дру­гая уже до ра­цио­наль­но­сти, но ни од­на еще не ста­ла ду­хов­ной. По­это­му на зем­ле ду­хов­но­му че­ло­ве­ку в лю­бом го­су­дар­ст­ве тес­но.

 

            Общение — это вид дви­же­ния. По­доб­но то­му, как маг­нит­ная го­лов­ка счи­ты­ва­ет с дви­жу­щей­ся маг­нит­ной лен­ты ин­фор­ма­цию, «счи­ты­ва­ет» один че­ло­век с дру­го­го его «за­пись» — жизнь. Ин­фор­ма­ции не со­дер­жат толь­ко «за­мер­шие».

 

 

            Чем удоб­но «тем­ное про­шлое»? Тем, ко­неч­но, что на его тем­ном фо­не пре­крас­но вид­но всё са­мое свет­лое. А чем за­ме­ча­тель­но «свет­лое бу­ду­щее»? Уж не тем ли, что так от­чет­ли­вее про­смат­ри­ва­ют­ся на­ши са­мые гряз­ные меч­та­ния?!

 

            Не­сво­бо­да сво­бод­ной ду­ши обу­слов­ле­на па­мя­тью. Люди — «едо­ки» ду­хов­но­го, по­это­му, стре­мясь к из­вест­нос­ти, «на­тя­ги­вая мир на се­бя» или, на­обо­рот, «на­ма­зы­вая се­бя са­мо­го на мир», — ты на­дол­го ста­но­вишь­ся ра­бом тех, кто пом­нит те­бя и ну­ж­да­ет­ся в тво­ей ра­бо­таю­щей ду­ше. Об­ще­ст­во цеп­ко ло­вит не­ос­то­рож­ную пти­цу чьей-то од­ной боль­шой, кра­си­вой ду­ши, сто­ит лишь ей зая­вить о се­бе… Не на­до бы та­кой ду­ше чи­ри­кать вслух, по­ка не под­ня­лась на кры­ло. Так маль­чиш­ки-со­рван­цы гу­бят не­доз­ре­лые яб­ло­ки в чу­жом са­ду… О, сколь­ко ве­ли­ких ду­хом уш­ли дос­роч­но, по­губ­лен­ные не­на­сыт­ным ап­пе­ти­том тол­пы!

 

            У ме­ня есть друг, ум­ный, до­б­рый, че­ст­ный, но… не­ис­пра­ви­мый ма­тер­щин­ник. А ведь об­щать­ся ему при­хо­дит­ся всё вре­мя с людь­ми при­лич­ны­ми. Вот он и при­ду­мал: го­во­рить вме­сто ма­та толь­ко окон­ча­ния бран­ных слов. За­ме­ча­ние о по­го­де мо­жет, на­при­мер, вы­гля­деть так: «Ать! Ука! Бнул­ся в окно — ни я, как в опе: снег ячит! Дец на­сту­пил. Зи­ма, ляд­ст­во!»

            Вско­ре все при­лич­ные лю­ди во­круг ста­ли го­во­рить так же.

 

            Да­же со­вер­шен­но здо­ро­вый ор­га­низм со­дер­жит в се­бе мас­су все­воз­мож­ной за­ра­зы: ви­ру­сы, ба­цил­лы, па­лоч­ки-воз­бу­ди­те­ли, но бо­лез­ни не воз­ни­ка­ют, мо­жет, имен­но по­то­му, что ни од­на из за­раз не при­сваи­ва­ет се­бе ис­клю­чи­тель­но­го пра­ва «быть аван­гар­дом» в де­ле ор­га­ни­за­ции ан­ти­жиз­нен­ных про­цес­сов; здо­ро­вый ор­га­низм тем и здо­ров, что мо­жет при­ютить лю­бой вра­ж­деб­ный эле­мент, по­зво­ляя ему не уми­рать, но и не по­зво­ляя раз­ви­вать­ся.

            Ка­кая-ли­бо чрез­мер­но рас­пло­див­шая­ся «за­раза» внут­ри об­ще­ст­вен­но­го ор­га­низ­ма, — ре­ли­гия, то­та­ли­та­ризм, ком­му­низм, фа­шизм, ур­ба­низм, — обо­ра­чи­ва­ет­ся не­из­беж­ной ис­то­ри­че­ской бо­лез­нью стра­ны, пла­не­ты.

            На­ли­чие мно­же­ст­ва мел­ких, не раз­вив­ших­ся до раз­ме­ров мон­ст­ра «за­раз», го­раз­до удоб­нее: ка­ж­дая от­дель­ная лич­ность мо­жет пе­ре­бо­леть ис­ко­мым не­ду­гом самостоятельно — как от при­вив­ки. Ор­га­низм об­ще­ст­ва в це­лом бу­дет ус­той­чи­вее. Ведь и в на­шем че­ло­ве­че­ском те­ле с бо­лез­нью бо­рет­ся, в кон­це кон­цов, не кто-то об­щий, а ка­ж­дая от­дель­ная клеточка — за свою соб­ст­вен­ную жизнь: со­хра­нив себя — со­хра­ня­ешь всех. Ба­наль­но? А ведь по­ди ж ты!..