Лев РОДНОВ

 

УСЛОВНО СВОБОДЕН

 

 

    Особенная нотка в музыке моего внутреннего мира — общение с заключенными. Меня почему-то всегда к ним тянуло. Возможно, привлекал сам авантюризм контактов, соблазнительный флёр общений. Зеки в России всегда были свободнее граждан. Свободнее внутренне, употребившие эту свободу во вред себе и другим. Вред меня заботил мало, меня интересовала формула свободы. Те, с кем я случайно встречался на почве романтических провинциальных приключений, были легки на откровения, нуждались в человеческом участии и душевном тепле. В качестве «Золотого ключика» между мирами мы обычно использовали стакан, до краев наполненный напитком дружбы и доверия — «бормотухой». Огромная Россия не одну тысячу лет воспитывала своих чад на сверхнедоверии: самоедством, пытками, доносами, тюрьмами, рекрутчиной, рабством, проверками, героической глупостью или духовным оскоплением. Разумеется, тюрьму не любят ни тюремщики, ни заключенные. Ее никто не любит. Однако Россия — тюрьма несомненная: и тело, и разум, и чувства содержатся здесь в обязательных кандалах. Такова традиция. Особый «наш» путь, особое «русское счастье» — преодолеть непреодолимое и полюбить жизнь, хоть на миг, хоть на полрюмочки, полюбить другого живого человека таким, каков он есть: без унизительного недоверия и проверки. Зеки на это упражнение годились сразу же. Они рассказывали мне о своей бездомности, о благородстве внутренних порывов и жестокости случая, о собственном безволии и надежде на мифы; я легко оставлял случайным неопрятным людям, ворам, ключи от собственного дома, легкомысленно брал на сохранение их деньги и документы, говорил с паханами на философские темы, орал под гитару сам и слушал ответно слезливый «наив» под бренчание жалобной первой струны. На краткий миг тюрьма исчезала, потому что мы жадно слепли от глупого, но самого верного русского счастья — забыться, забыться, забыться! Проверяющий этого не поймет.

    …Как-то в разговоре с офицерами колонии я неожиданно повернул русло беседы в направлении телевизионного сценария. «Мужики, у вас ведь в зоне есть баня для заключенных? Есть. А не слабо голяками вместе с вашим подопечным контингентом на парок? Идея такая: сидят голые мужики, обсуждают общие какие-то темы. Жизнь, которая, как известно, одна-единственная на всех. Ну, сидят, парятся, а потом хорошему приходит конец: каждый одевается в свой мундир — одни в форму, другие в робу… Мундиры ведь правят жизнью!»

    Сниматься офицеры перед телекамерой не побоялись, согласились сразу же. А зеки идею забраковали. Слишком уж «в падлу»!

    Глупый вопрос, заданный правильно, обнажает глупость ответов. Вопрос — это наша жизнь. А ответ? Ответ — это наши мундиры! Рабочие и парадные, мини и бикини. Например: «честью» государственного мундира удобно прикрывать личное бесчестие… Поэтому так любим мы тех на Руси, кто не имеет вообще ничего: они — наш вопрос, мы — их ответ. Правда, никто не знает, кого подразумевать под словом «они», кого под словом «мы».

    Во всем мире горе — человеку не друг. А на Руси — горе сладкое. В статусе государственной значимости. Свобода здесь или кричит страшным голосом, или плачет так же. Потому что она — посмертна. Сладок суицид: хоть в бездонной бутылке, хоть в смиренном унынии. Рабовладелец заставляет раба восхвалять мораль рабовладельца. В конце концов, раб бунтует и захватывает власть, но… продолжает восхвалять мораль рабовладельца.

    Привкус декаданса, возвышенного упадничества, картинного финала — что-то в этом есть очень привлекательное. Русская рулетка крутится не в патронном барабане, нет, — она крутится в мыслях, в сердце, во всей истеричной натуре русского человека. Все эти внутренние «выстрелы» — вхолостую, напоказ, для шумного куража и бесплодной суеты. Но никогда не стоит расслабляться с русским человеком. В «барабане» его судьбы обязательно есть хотя бы один боевой заряд — для себя. С одной существенной поправкой на особенность характера нации: это «для себя» может оказаться всем миром.