Лев РОДНОВ

 

          (К этому тексту прилагаются гитарно-песенные мои «причиталки» и «кричалки», родом из семидесятых. Незамысловатые стихотворные тексты, которые были написаны более 30 лет назад, а прозаический  «конферанс» к ним -- сегодня. Бумага стала сценой времени. А в роли главного выразительного средства этого произведения выступили… цифры. Даты под юношескими стишатками. Это, это – неубиваемые свидетели русского безвременья! Ничего не меняется в сути нашей!)

 

 

В «ЛЯ» БУДУ!

(в сокращении опубликовано в лит. журнале СП «Луч» в 2005 г.)

 

 

НЕ­ПЕ­ЧАТ­НЫЕ ОТ­ПЕ­ЧАТ­КИ

 

 

          Я — жи­вой фо­то­ап­па­рат. Не­по­сед­ли­вая да­ма по име­ни Судь­ба за­бро­си­ла ме­ня од­на­ж­ды на ре­меш­ке че­рез пле­чо и — ай­да гу­лять по бе­лу све­ту! Че­го я толь­ко не на­смот­рел­ся! При­шло те­перь вре­мя про­явить за­пе­чат­лен­ное… На­при­мер, ро­лик с на­зва­ни­ем «КСП» — клуб са­мо­дея­тель­ной пес­ни. При­чем, я не со­би­ра­юсь опи­сы­вать в пи­кант­ных под­роб­но­стях то, как са­мо­паль­ные по­эты всех мас­тей и воз­рас­тов пи­ли, пе­ли и це­ло­ва­лись под кус­та­ми, в подъ­ез­дах, на за­се­да­ни­ях клу­бов с обя­за­тель­ным уча­сти­ем сту­ка­чей и на тай­ных ве­че­рин­ках. На дво­ре, сла­ва бо­гу, за­мет­но уже ре­де­ли су­мер­ки ком­му­низ­ма: се­ми­де­ся­тые-вось­ми­де­ся­тые го­ды — вре­мя ку­ка­ре­ка­ний. Ут­ро но­вой жиз­ни на­сту­па­ло, про­яв­ля­лось из­нут­ри. У ка­ж­до­го оно по­лу­ча­лось осо­бен­ным. У мно­гих — го­во­ря­щим вслух. Сти­ха­ми или пе­сен­ка­ми. Это и есть те са­мые «от­пе­чат­ки», ко­то­рые я имею честь пред­ло­жить глу­бо­ко­ува­жае­мой пуб­ли­ке.

 

 

          1.

          На са­мом де­ле же­на по­про­сту в оче­ред­ной раз вы­гна­ла ме­ня из до­ма, на­пут­ст­во­вав, как обыч­но: «Ка­тись к сво­им бля­дям, ал­каш не­сча­ст­ный!» Я, де­лать не­че­го, по­ка­тил­ся стра­дать к зна­ко­мым, ко­то­рые ми­ло­сти­во при­юти­ли не­сча­ст­но­го аж на це­лую не­де­лю. Осо­бен­но стра­да­ла ду­ша. Ей ка­за­лось, что «у них» тут, на зем­ле, ни­че­го хо­ро­ше­го нет. Ей хо­те­лось по­ско­рее вы­брать­ся из ло­вуш­ки — тя­же­ло­го люд­ско­го те­ла. Но сде­лать это бы­ло не так-то про­сто. По­это­му глав­ный на­чаль­ник жиз­ни — ду­ша — ста­ра­лась об­лег­чить те­ло, дер­жа его под по­сто­ян­ным ша-фэ, а са­ма опь­я­ня­лась бо­лее воз­вы­шен­ным спо­со­бом — ис­кус­ст­вом. До­мой я вер­нул­ся с пес­ней. Же­на вы­слу­ша­ла и про­сле­зи­лась.

 

          Про­хо­жие, про­хо­жие, по­хо­жие, как бра­тья, ку­да вы так то­ро­пи­тесь, ку­да спе­ши­те так? Ах, де­вуш­ка, по­стой­те, на вас та­кое пла­тье, вы так лег­ки и празд­нич­ны на тон­ких каб­луч­ках! Вы лю­би­те, вы сча­ст­ли­вы, уже про­шло не­на­стье, и не­бо кру­жит в лу­жи­цах: то осень, то вес­на; все на­ши встре­чи — пер­вые, как пер­вое при­час­тие! Од­на по­го­да вет­ре­на, как пер­вая же­на…

          Про­хо­жие, про­хо­жие! Долж­но быть, это стран­но: вы ло­ви­те не­ча­ян­но спе­ша­щий по­лу­взгляд. Цве­точ­ни­цы-ло­точ­ни­цы… А вы, увы, без да­мы! Не знаю, как по име­ни, но всё рав­но я рад!

          Та­кая, брат, ис­то­рия, ро­ман­сы пе­ше­ход­ные, во­ди­те­лю ав­то­бу­са не вид­но хму­рых лиц. Ах, де­вуш­ка, я ду­маю, вы очень-очень до­б­рая, ска­зал бы, да так бы­ст­ро вы про­еха­ли-про­шли.

          Про­хо­жие, про­хо­жие! Ча­сы у вас то­ро­пят­ся. Ну, кто вам толь­ко вы­ду­мал про вре­мя столь­ко врак?! Ко­гда и так по­лу­чит­ся всё-всё-всё, что за­хо­чет­ся, не так ли, си­не­гла­зая? «Не так, не так, не так…»  (1975)

 

          Ма­не­ра ис­пол­не­ния у ме­ня бы­ла под­хо­дя­щая: я орал пес­ню то ше­по­том, то страш­ным го­ло­сом, вол­ны не­бы­ва­ло­го стра­да­ния сво­бод­но гу­ля­ли по серь­ез­но­му ли­цу вдоль и по­пе­рек, а гла­за то за­па­да­ли внутрь че­ре­па, то лез­ли вон из ор­бит — всё, ре­ши­тель­но всё бы­ло при­зва­но зве­неть и зву­чать; ру­ки мои при этом, как не­уто­ми­мая мо­ло­тил­ка, гро­мо­бой­ным об­ра­зом лу­пи­ли фа­нер­ную шир­пот­ре­бов­скую ги­та­ру. О! Это та­кое сча­стье лю­бить се­бя не­сча­ст­но­го! Не­сча­ст­но­го, но про­щен­но­го! Про­щен­но­го, но всё рав­но не­сча­ст­но­го! О!..

 

          2.

          По­за­бо­тить­ся об ор­га­ни­за­ции лишь до­маш­них не­сча­стий — удел сла­бых. Ти­та­нам ну­жен был ши­ро­кий фронт борь­бы и под­ви­гов. По­это­му те­ма сту­ка­чей лас­ка­ла серд­це и ум осо­бен­но силь­но. А то! Да­же ре­бен­ку по­нят­но: без сту­ка­ча на крест не под­нять­ся. В Рос­сии же за пра­во рас­пнуть­ся как сле­ду­ет, да чтоб «смерть на ми­ру крас­на» обя­за­тель­но слу­чи­лась — за это что хо­чешь от­да­дут и про­да­дут! Хоть ду­шу, хоть Ро­ди­ну. Во ка­кой мас­штаб ну­жен.

          К нам в бу­фет, на ра­бо­ту, всё вре­мя при­хо­дил Ко­ля, ку­ра­тор из КГБ. Все на­ши со­труд­ни­ки Ко­лю зна­ли, вме­сте с ним пи­ли пи­во. Анек­до­ты в его при­сут­ст­вии тра­ви­ли осо­бен­но смач­ные. Я Ко­ле то­же пе­сен­ку од­на­ж­ды спел. Про «шес­тер­ку»…

 

          Ах, жизнь, как шо­ко­лад­ка! Иг­рок не­по­бе­дим, он ста­вит на ло­шад­ку под но­ме­ром «один». Он ждет се­бе уда­чи, цве­тут его де­ла, но к фи­ни­шу за­да­чи ло­шад­ка не при­шла…

          В ре­шаю­щем за­ез­де ус­пех не­ос­по­рим — ло­шад­ка под на­езд­ни­ком, под но­ме­ром «вто­рым». Фор­ту­на улы­ба­ет­ся, иг­рок ки­пит от зла: ло­шад­ка спо­ты­ка­ет­ся, ку­сая уди­ла.

          В кар­ма­не не­раз­мен­ная, по­след­няя, как шанс, ле­жит мо­не­та мед­ная, не­ве­до­мый аванс. Еще не всё по­те­ря­но, иг­рай­те, гос­по­да! Бе­жит ло­шад­ка се­рая, бе­жит, как ни­ко­гда!

          И жизнь, как шо­ко­лад­ка! Иг­рок не­по­вто­рим: на се­рую ло­шад­ку он ста­вит свой ал­тын… Ко­гда и вам не слад­ко, и, про­иг­рав­шись в дым, по­ставь­те на ло­шад­ку под но­ме­ром «шес­тым». (1972)

 

          Ко­ля на­ме­ки по­ни­мал. Гру­ст­но под­да­ки­вал. Пи­во в бу­фе­те он сам ни­ко­гда не по­ку­пал — пил на­ше. Не на­пра­ши­вал­ся, са­ми при­гла­ша­ли. То ли за­ис­ки­ва­ли, то ли бра­ва­да: дес­кать, не под­са­дишь ли, Ко­лень­ка, на ка­кой-ни­будь, хоть са­мый за­ва­ля­щий, кре­стик? Ведь на Ру­си раз­мыш­ле­ния о соб­ст­вен­ной ге­рои­че­ской поль­зе — по­креп­че пи­ва-то бу­дут.

 

          Ма­неж ви­дел мно­гих: гло­та­те­лей шпа­ги, ли­хих ак­ро­ба­тов, и зри­те­лей смех. Ка­ча­лись на ни­точ­ках све­та, во мра­ке, на­де­ж­ды бе­зум­цев ли­хих. Да не тех… Вот де­сять хлоп­ков. Это — вся бу­дет пла­та. Вновь вы­та­щит фо­кус­ник ста­рый пла­ток. И вый­дет Маэ­ст­ро по­ход­кой Пи­ла­та, и но­мер объ­я­вит. Ко­неч­но, не тот… В ру­ках рас­те­чет­ся мо­ро­жен­ка, тая. Со­сед впе­ре­ди обер­нет­ся, как враг. На ни­точ­ках све­та гри­ма­сы ле­та­ют — ме­ша­ет стра­хов­ка! Всё имен­но так. По­слуш­ные го­лу­би ся­дут на ру­жья. И пуб­ли­ка льстит че­ло­ве­ку с кну­том. Иг­ра­ет по но­там ор­кестр то, что нуж­но. И кло­ун сме­ет­ся: «Вот это — наш дом?!» (1976)

 

          Ко­гда, в се­ре­ди­не вось­ми­де­ся­тых, со­вет­скую власть от­ме­ни­ли, Ко­лень­ка бы­ст­рень­ко на­пи­сал до­ку­мен­таль­но-ху­до­же­ст­вен­ную кни­гу о ре­прес­си­ро­ван­ных ин­тел­ли­ген­тах. Ни­кто морг­нуть гла­зом не ус­пел — уже на­пе­ча­та­ли.

          Как ни по­ше­ве­лись, по­лу­ча­ет­ся: след в ис­то­рии ос­та­ет­ся — ав­то­ма­ти­че­ски. Толь­ко «сле­ды», мне ка­жет­ся, не есть са­ма Ис­то­рия. А что то­гда? Ну, по­след, мо­жет… На­стоя­щая жи­вая ис­то­ри­я — в на­стоя­щем! Сколь­ко на­стоя­щее вме­ща­ет в се­бя этой са­мой сво­ей «ис­то­рии» — имен­но столь­ко в нем ее и на­хо­дит­ся. Ни боль­ше, ни мень­ше. От это­го на­стоя­щее и бы­ва­ет то по­лу­мерт­вым, а то и во­все как му­мия в мав­зо­лее.

 

          Раз­ве это пло­хо? Пло­хо! Пло­хо! — Ба­ла­ган за­быть за­крыть… Раз­бе­гут­ся ско­мо­ро­хи по ба­за­ру вод­ку пить. Раз­ве это пло­хо? Пло­хо! Пло­хо! — По­за­быть про­кля­тый грим. А еще б по­ве­рить в Бо­га, а еще бы стать дру­гим. Раз­ве это пло­хо? Пло­хо! Пло­хо! — Го­во­рить о чу­де­сах, и сме­ять­ся или охать: на­ша ра­до­сть — про­сто страх. Раз­ве это пло­хо? Пло­хо! Пло­хо! — Ба­ла­ган ос­та­вить вдруг… Спит ду­рак с ду­ре­хой, го­ды — тук-тук-тук. (1977)

 

          3.

          Вы, во­об­ще-то при­го­товь­тесь: кни­га по­лу­чит­ся длин­ная. На­до­ест в на­ча­ле чи­тать — с се­ре­ди­ны от­кры­вай­те сме­ло. Без раз­ни­цы ав­то­ру. Ав­тор — те­те­рев, то­ку­ет, как глу­хой, люб­ви, на­вер­ное, ищет. Не­бось, по­ка всё свое са­мо­лю­бие не «вы­го­во­рит» в про­стран­ст­во — не най­дет ис­ко­мо­го. А ко­гда най­дет, на­ко­нец, — не­бось, не­че­го бу­дет ска­зать. Да и не­за­чем. Но это всё — по­том, по­том… А по­ка:

 

          На сто­гах пти­цы пла­чут, как лю­ди! Про­сто день чью-то ночь раз­де­лил, про­сто му­ча­ем тех, ко­го лю­бим, по­то­му что не му­чить нет сил. По­то­му что нет сил рас­ста­вать­ся и опас­но на­прас­но сой­тись, по­то­му что ус­та­ли сме­ять­ся, по­то­му что ус­та­ли гру­стить.

          Ка­ж­дый встреч­ный, как друг дол­го­ждан­ный; ты, на­вер­но, мой зав­траш­ний день?! Мы разъ­е­ха­лись про­сто и стран­но: гал­стук на­бок, ду­ша на­бек­рень. Не­у­же­ли нет сил рас­ста­вать­ся, не­у­же­ли нель­зя ра­зой­тись? Ну, за­чем без­на­деж­но сме­ять­ся? — при­тво­рись, при­тво­рись, при­тво­рись…

          А со­ло­мен­ный дождь не­скон­ча­ем! И лу­на по во­де рас­тек­лась. Мы оби­ду, как лод­ку, ка­ча­ем и про­ща­ем друг дру­га мы всласть. По­то­му что нет сил рас­ста­вать­ся, всё рав­но нам при­дет­ся сой­тись, да­же ес­ли ус­та­ли сме­ять­ся, да­же ес­ли ус­та­ли гру­стить. (1976)

 

          …Во­об­ще-то на са­мом де­ле всё бы­ло ку­да про­за­ич­нее. Мы, по­за­быв обо всем на све­те, це­ло­ва­лись с дев­чон­кой-си­би­ряч­кой на тю­мен­ском пер­ро­не. Про­ща­лись. А мой по­езд — по­шел. Ти­хо так, как ко­раб­лик. По­еха­ли и мои ве­щич­ки в этом по­ез­де. Я не бе­жал за ним вслед — ле­тел ди­ки­ми скач­ка­ми! Про­вод­ни­ца по­след­не­го ва­го­на уже опус­ти­ла от­кид­ную плат­фор­му по­ла в там­бу­ре, стоя­ла се­бе с се­ма­фор­ным флаж­ком и рав­но­душ­но на­блю­да­ла за спек­так­лем: до­го­нит или нет? Дог­нал! Прыг­нул! Жи­во­том и гру­дью ух­нул­ся про­вод­ни­це пря­мо под но­ги. Сча­стье! А она — чуть ли не вы­тал­ки­ва­ет об­рат­но: «Ку­да? Би­лет!» — За­хри­пел в ужа­се: «Свой я, свой! Из шес­то­го ва­го­на!» До сих пор пом­ню, как кто-то у ме­ня в се­ле­зен­ке пры­гал, по­ка я к про­вод­ни­це под но­ги за­пол­зал.

          Не по­лу­чи­лось у нас с той дев­чон­кой-си­би­ряч­кой ни­че­го. Не­до­це­ло­ва­лись, ви­дать. Вот, го­во­рят: ро­ман­ти­ка дви­же­ния! Ерун­да это всё. Нет в дви­же­нии ни­ка­кой ро­ман­ти­ки. Гип­ноз — есть, это да, мель­ка­нье ведь за­во­ра­жи­ва­ет. А тот кайф, что под­ра­зу­ме­ва­ет­ся под сло­вом «ро­ман­ти­ка» — это опь­я­не­ние, толь­ко не от ви­на, а от обыч­ной спеш­ки, суе­ты то есть. Ко­то­рую, кста­ти, при по­мо­щи ви­на мож­но сде­лать еще «ро­ман­тич­нее».

          Вот, пом­ню, про­во­жа­ли мы од­но­го лю­би­мо­го кол­ле­гу-ру­ко­во­ди­те­ля в Мо­ск­ву, его ту­да ра­бо­тать при­гла­си­ли. Я, как по­ла­га­ет­ся ни­ще­му по­эту, по­свя­тил со­бы­тию пес­ню. На до­рож­ку.

 

          Есть у ба­ри­на ба­ня и ве­ник, для гу­сар­ских за­бав пис­то­лет, есть у ба­ри­на слу­ги и день­ги, а вот дру­га у ба­ри­на — нет. Что по яр­ман­ке ма­ять­ся пья­ной, что охот­ничь­их ма­ять со­бак, что пой­мут, что уви­дят кре­сть­я­не?.. Что уви­дят, пой­мут — всё не так!

          По бо­ло­там он топ­чет­ся даль­ним, ти­хо пись­ма ле­тят в Пе­тер­бург. За сто­лом гу­вер­нер из Ита­лии, на сто­ле из Ита­лии фрукт. А у ба­ри­на сплин де­ре­вен­ский, а у ба­ри­на нын­че те­атр, га­ст­ро­лер по фа­ми­лии Лен­ский, и ка­кой-то гу­ляю­щий франт.

          Ах! Ува­жит за­ез­жий на­чаль­ник, по­гу­та­рит, хле­ст­нет эки­паж… И ос­та­нет­ся всё, как в на­ча­ле: бу­дет ба­рин, а друг — это блажь. (1978)

 

          Яс­ное де­ло, пер­вый ку­плет в кон­це по­вто­ря­ет­ся, но уже с ин­то­на­ци­ей иной, не той, что в на­ча­ле пе­сен­ки — зло­ве­щая доб­ро­же­ла­тель­ность зве­нит в ат­мо­сфе­ре… И про­щаль­ная вод­ка раз­ли­ва­ет­ся в из­лиш­не гром­кой не­лов­ко­сти ос­таю­ще­го­ся об­ще­ст­ва. Его по­езд ушел без ме­ня. Но я про­дол­жаю «вез­ти» его жизнь! (М-да, на­глая это всё-та­ки шту­ка, люд­ское во­об­ра­же­ние).

 

          4.

          Жен­щи­ны — су­ще­ст­ва уди­ви­тель­ные. Она (они) за­про­сто мо­жет (мо­гут) по­сту­пить так: «Он те­перь — мой! Я люб­лю его!» А что чув­ст­ву­ет и ду­ма­ет са­ма «не­сча­ст­ная соб­ст­вен­ность», то есть, муж­чи­на? Ба­тюш­ки-све­ты! Да ко­го это ин­те­ре­су­ет, кро­ме не­го са­мо­го?! При­ро­да, Все­лен­на­я — це­ли­ком ба­ба. Что там за спер­ма­то­зо­ид внут­ри нее ко­по­шит­ся? Объ­ект «М»! Не­у­жто на ка­кое-то ра­вен­ст­во на­де­ет­ся?! Глу­пень­кий… Сплош­ная все­мир­ная «Ж» гре­бет всё под се­бя, и жизнь зем­ну­ю — фут­боль­ный мя­чик ци­ви­ли­за­ци­и — все­гда в од­ни лишь во­ро­та го­нит. Нет, что ни го­во­ри­те, а сле­зы ны­неш­не­му муж­чи­не очень да­же к ли­цу. За­слу­жен­но!

 

          Ни стро­ки о люб­ви, ни стро­ки — в на­ших пись­мах, ко­то­рых не бу­дет. Буд­то го­лубь в ок­но за­ле­тел… Пус­тя­ки! Лишь ды­ха­ние лет ухо­дя­ще­го су­дит. Ни стро­ки о люб­ви, ни стро­ки в рас­пи­са­нии на­ше­го бы­та. Да­же ес­ли с дру­гой, да­же ес­ли с дру­гим: Из­ви­ни? Из­ви­ни! Не за­быт? Не за­бы­та! Ни стро­ки о люб­ви, ни стро­ки не на­пи­шут сле­ды са­мо­ле­тов. Буд­то пре­дан­ный друг мне не по­дал ру­ки, и гла­за… И гла­за, как си­ро­ты! Ни стро­ки о люб­ви, ни стро­ки! Вот и ста­ли ску­пы­ми на это. И не в тя­гость ша­ги, и су­ж­де­нья лег­ки. Вот и пес­ня, что, впро­чем, уж спе­та. (1976)

 

          Бе­жать! Бе­жать! Чем тя­же­лее на ду­ше, тем силь­нее хо­чет­ся ку­да-то бе­жать! И с че­го бы это? От­вет — тех­ни­че­ский. Ду­ша — су­ще­ст­во тя­же­лее Ду­ха, взле­та­ет с раз­бе­гом, осо­бен­но в «гру­зо­вом ва­ри­ан­те», то есть, с по­лез­ным гру­зом гре­хов и опы­та.

 

          Ча­со­вые поя­са. Ад­ре­са. Едем, хо­дим, убе­га­ем. По­че­му так и го­нит на во­кзал те­ле­са? Ах, ка­ко­го чер­та, сам не пой­му! В го­ро­дах — эта­жи, эта­жи, за­пя­тые тво­их фо­на­рей; ты пой­ми: для ме­ня эта жизнь от раз­лу­ки и пес­ни ми­лей.

          И при­ко­ван я, как раб, у ко­ст­ра к чьей-то друж­бе. А там, у ре­ки, бу­дят пти­цы пе­чаль по ут­рам: нам по­ра со­би­рать рюк­за­ки. Бес­ко­неч­ная на­ша зем­ля, ос­то­рож­ный мо­тив кол­ду­на, и как буд­то твой ищу­щий взгляд от­ра­жа­ет не­мая Лу­на.

          Ну, ку­да ты про­пал, на­зо­ви ад­ре­со­чек бро­дяжь­ей стра­ны? Бу­дет ни­точ­ка спле­тен — по­рви! Бу­дет ве­ра — не бу­дет ви­ны. И опять са­мо­лет, са­мо­лет, не­уме­лые чьи-то сло­ва; всё по­коя но­гам не да­ет, ох, дур­ная моя го­ло­ва. (1974)

 

          …Од­на­ж­ды на Ки­тай­ской гра­ни­це, где я был в ко­ман­ди­ров­ке, слу­чи­лось мне близ­ко под­ру­жить­ся с гу­са­ром со­вет­ской ар­мии, за­мес­ти­те­лем нач. раз­вед­ки по­гра­нич­но­го от­ря­да, два­дца­ти­пя­ти­лет­ним Ана­то­ли­ем. Мы пи­ли вод­ку на ней­траль­ной по­ло­се и ве­ли упои­тель­ней­шие ан­ти­со­вет­ские раз­го­во­ры друг с дру­гом и с осо­би­ста­ми, за­гля­нув­ши­ми на за­ста­ву «за рыб­кой». Здо­ро­вен­ный осо­бист лов­ко и жут­ко рвал, без но­жа вспа­ры­вал жи­вую еще ры­бу пря­мо ру­ка­ми, мощ­ны­ми ко­рот­ки­ми паль­ца­ми, очи­щая ее от че­шуи и ос­во­бо­ж­дая от по­тро­хов. Фа­ры УА­Зи­ка на­гло све­ти­ли че­рез ре­ку пря­мо на чер­ную ды­ру ки­тай­ско­го до­та, вы­долб­лен­но­го у под­но­жия соп­ки, в ска­лах.

          — Вы за кем сле­ди­те? — спро­сил я сра­зу же по­сле пер­вой.

          — За ним вон, — кив­ну­ли осо­би­сты на Ана­то­лия.

          — А за ва­ми кто сле­дит? — спро­сил я вдруг.

          — За на­ми то­же сле­дят… — буд­нич­но под­твер­ди­ли они.

          Офи­цер­ская мо­ло­дежь здесь, в глу­ши-глу­хо­ма­ни ни­че­го не бо­ит­ся, «звез­до­чек» на по­го­нах еще не мно­го, те­рять не­че­го по­ка — жи­вут! А по­сле «май­о­ра» — страх на­сту­па­ет: за карь­е­ру бо­ят­ся, жизнь кон­ча­ет­ся — служ­ба на­чи­на­ет­ся. Жизнь — иг­ра. А служ­ба?.. Ана­то­лий взах­леб рас­ска­зы­вал, как они ки­тай­ские за­сло­ны «сни­ма­ли» без еди­но­го вы­стре­ла — раз­вед­чи­ка про­во­жа­ли вглубь со­сед­ней тер­ри­то­рии аж на пол­сот­ни ки­ло­мет­ров. За­чем на­чаль­ни­ку са­мо­му хо­дить в та­кие по­хо­ды, спра­ши­ва­ет­ся? Скуч­но, смер­тель­но скуч­но слу­жить! Смерть, опас­но­сть — от­лич­ное раз­вле­че­ние, ве­ли­ко­леп­ное сред­ст­во для взбад­ри­ва­ния всех жиз­нен­ных ощу­ще­ний. Ад­ре­на­ли­но­за­ви­си­мость. Ана­то­лий — про­фес­сио­наль­ный убий­ца. На ру­ках его — тор­ча­щие, спе­ци­аль­но на­би­тые, от­тре­ни­ро­ван­ные кос­ти. Кунг-фу. Здесь, до­ма, Ана­то­лий ни­ко­гда не де­рет­ся да­же по ве­ли­кой пьян­ке, не уме­ет драть­ся — все уда­ры рас­счи­та­ны лишь на убий­ст­во. Как Со­ло­вей-Раз­бой­ник, не уме­ет в пол­сви­ста. До­ма его мож­но брать го­лы­ми ру­ка­ми — без­оби­ден.

          Стран­ное я при­вез до­мой, на ма­те­рик, со­стоя­ние из этой даль­ней ко­ман­ди­ров­ки: как буд­то влю­бил­ся в этих ве­се­лых прой­дох с лей­те­нант­ски­ми по­го­на­ми…

 

          Не за­тво­ряй, то­ва­рищ, окон, не раз­бав­ляй сло­ва­ми спирт, в ок­но гля­дит ли­цо Вос­то­ка, а за то­бой — Рос­сия спит. А за тво­ей спи­ною фла­ги, за­ря над соп­кой — алый бант, и ка­ж­дый день, как день при­ся­ги, то­ва­рищ стар­ший лей­те­нант.

          Ах, из­да­ле­ка гло­бус — си­ний… А за ок­ном иг­ра­ет пыль. Не мо­жет спать «квад­рат» Рос­сии за во­семь ты­сяч от Мо­ск­вы. Все мо­жет быть. Гро­зою лет­ней нас уве­дут под ба­ра­бан… Да­вай по пер­вой, не по­след­ней, то­ва­рищ стар­ший лей­те­нант!

          Во­след за ве­ком про­све­щен­ным бе­жать бы, ме­ло­чью зве­ня. Да на­ша друж­ба — два па­тро­на! — на ти­хой ли­нии ог­ня. (1979)

 

          Че­рез два го­да прие­хал — спел. Вы­пи­ли. Се­ли но­чью за ка­зар­мой на по­ро­ге офи­цер­ско­го до­ми­ка. Над го­ло­вой — звез­ды иг­ла­ми жа­лят! Чис­тый в го­рах воз­дух, не­бо бли­же де­ла­ет­ся, все­гда ли­хо­ра­дит от это­го внут­ри что-то. Ана­то­лий при­вел пра­пор­щи­ка Гри­шу и на­чза­ста­вы Во­ло­дю, по фа­ми­лии Кот.

          — Спой еще. Для ре­бят.

          Стал ста­рать­ся. Ко­гда ста­ра­ешь­ся, не так хо­ро­шо по­лу­ча­ет­ся, как хо­те­лось бы. Но ре­бя­там всё рав­но очень по­нра­ви­лось. А мне по­че­му-то сде­ла­лось стыд­но. Мо­жет, от не­ча­ян­ных чувств, что про­яви­лись вдруг ме­ж­ду муж­чи­на­ми.

 

          А что там у нас на ча­сах? У нас на ча­сах ти­хий час! Не ве­ле­но нам про­сы­пать­ся. Ко­му-то при­снит­ся во­прос, ко­му-то при­снит­ся рас­сказ: пол­цар­ст­ва с прин­цес­сою, брат­цы! Во сне мы уме­ем ле­тать, во сне очень про­сто меч­тать; меч­та — го­во­ря­щий учеб­ник! Сей­час мы от­кро­ем тет­радь, мы бу­дем чи­тать и счи­тать, ведь ты — са­мый глав­ный вол­шеб­ник!

          А ма­ят­ник — так-та­ки-так! — ша­га­ет на мес­те «тик-так»… Ле­жит под по­душ­кою вре­мя. Ко­му-то над про­па­стью шаг, ко­му-то оби­да и враг, ко­му-то до не­ба сту­пе­ни. Как всё-та­ки спать хо­ро­шо: вон зо­ло­та це­лый ме­шок; здесь ка­ж­до­му ум дос­та­ет­ся; ко­гда б и ку­да б не по­шел, вес­на в этом ми­ре боль­шом, — здесь ка­ж­до­му ме­сто под солн­цем!

          Тут да­же ле­ни­вый дол­дон в фан­та­зии де­ла­ет дом. Во сне не бы­ва­ет оши­бок! За ок­на­ми сер­дит­ся гром, мы пря­чем­ся, пря­чем­ся в сон, ту­да, где по­ля­ны улы­бок. Но! Что там у нас на ча­сах? Две стре­лоч­ки, как на ве­сах… Из­воль­те! К ну­лю при­бли­же­нье! Не сво­дят с нас при­сталь­ных глаз те, кто нас раз­бу­дит сей­час: вот-вот-вот-вот-вот про­бу­ж­де­ние! (1977)

 

          5.

          Ко­гда мать умер­ла, от­ца «ис­поль­зо­ва­ла» ма­че­ха. В точ­ном со­от­вет­ст­вии со все­ми ска­зоч­ны­ми сте­рео­ти­па­ми, ка­саю­щи­ми­ся опи­са­ния по­ве­де­ния этой ге­рои­ни. Са­мо­лю­би­вая ведь­ма для на­ча­ла со­жгла все фо­то­гра­фии мо­ей ма­те­ри, унич­то­жи­ла до­ро­гие для серд­ца и ду­ши ве­щи, за­ши­ла в по­душ­ку ржа­вую иг­лу… Отец умел тер­петь. Уди­ви­тель­ны­ми об­ла­дал тер­пе­ни­ем и вы­держ­кой! И мне на­ка­зал: «Тер­пи. Не смей ей ни­че­го го­во­рить». Про­шло вре­мя — ушел из жиз­ни сам. Ма­че­ха по­сле по­хо­рон, не­хо­тя так, го­во­рит: «Возь­мешь фо­то­гра­фию-то от­цо­ву?» Я не взял. Не за­хо­тел. По­про­бую ска­зать, по­че­му. Мо­е — толь­ко то, что со мной, что по си­лам мне не­сти в се­бе са­мом, — пом­нить, что ли, всем су­ще­ст­вом и день, и ночь, и вся­кий иной миг. То есть, «фо­то­гра­фию жиз­ни» ни­ка­кой бу­ма­ге нель­зя до­ве­рить, ни­ка­ко­му ИЗО­бра­же­нию; жи­вое в жи­вом жи­вет — об­раз в об­ра­зе. Ко­гда отец тер­петь ве­лел — это он ме­ня, мою ду­шу ра­бо­тать учил, что­бы не­сла, не ле­ни­лась, то, что лю­бит, в се­бе са­мой. Ду­ша долж­на быть бе­ре­мен­на па­мя­тью. Это — ее Лю­бовь, ко­то­рую нель­зя вы­пус­кать на­ру­жу; рас­плю­щат ее здесь не­мед­лен­но си­лы ве­щей и жад­ность мыс­лей.

 

          Ме­ня уво­зят в раз­ные края то­ва­ри­щи в сво­их вос­по­ми­нань­ях, как буд­то в ближ­них стран­ст­ви­ях и в даль­них де­лить­ся жиз­нью с ни­ми бу­ду я. Как буд­то на вче­раш­ней ве­че­рин­ке тан­цу­ем лег­ко­мыс­лен­ные мы, и жизнь еще не на две по­ло­вин­ки, и да­ле­ко до фи­ниш­ных пря­мых.

          И вот уже ог­ля­ды­вать­ся на­до, ве­се­лие хра­ня в вос­по­ми­нань­ях. Ухо­дит вре­мя пи­сем и при­зна­ний. На­ря­ды — но­вые… Но что же ты не ра­да? Ах, встре­чи ми­мо­лет­ные, — про­ща­нье! — ка­са­ние бы­ло­го и ду­ши. И сол­неч­ные зай­чи­ки в ста­ка­не, и по­ез­ду вслед глу­пое: «Пи­ши!»

          То ис­крой божь­ей, то по­ви­но­ве­ни­ем за­пла­че­но за ка­ж­дый пе­ре­ход. В по­лу­про­зре­нии и в по­лу­ос­ле­п­ле­нии то­ва­ри­щей мне па­мять со­бе­рет. (1975)

 

          Ко­неч­но, хо­дить всю­ду и все­гда с серь­ез­ной ро­жей — это очень смеш­но. По­это­му ка­ж­дый Пье­ро обя­зан иметь (на свет­лый день) мас­ку Ар­ле­ки­на.

 

          То те­бя в се­бе, то се­бя в те­бе я ищу и ни­как не най­ду. Ах, ты, лю­бя, лю­би. А не лю­бишь, блин, я еще чуть-чуть по­до­ж­ду. А вот и бес в реб­ро, и реб­ром во­прос: от­че­го же не спит­ся мне? За ко­ст­ром кос­тер, я, как бес, хи­тер, я те­бя люб­лю всё силь­ней!

          Не бе­да — бе­да, пусть с не­бес во­да, и жел­те­ет, ко­неч­но, зем­ля… Ерун­да го­да, всё ни «нет», ни «да», так ищи-сви­щи ко­ро­ля! Не твоя, моя, не моя, твоя, от­вя­жись, зе­ле­на ты тос­ка. «Бе­ло­мор» жуя, рас­су­ж­даю я, что люб­ви не­ма, что по­ка.

          Ну, ку­да не­сет? Обор­вал — и всё! Уж ки­ва­ет уда­ча, ма­ня. Не ве­зет и всё! По­ве­зет еще: Гор­бу­нок-Ко­нек — для ме­ня. То те­бя в се­бе, то се­бя в те­бе я ищу и ни­как не най­ду. А ты, лю­бя, лю­би, а не лю­бишь, блин, я дру­гую, блин, по­до­ж­ду! (1978)

 

          Тра­ди­ци­он­ный ве­сен­ний фес­ти­валь са­мо­паль­ной пес­ни про­хо­дил в Пер­ми, точ­нее, не в са­мой Пер­ми, а ки­ло­мет­рах в вось­ми­де­ся­ти от нее, на реч­ке Баб­ка. Ог­ром­ный пло­ский луг толь­ко что ос­во­бо­дил­ся от за­ли­ваю­щих его веш­них вод, ни­ка­кая рас­ти­тель­ность еще не об­ла­го­ро­ди­ла уны­ло чав­каю­щей под но­га­ми твер­ди. Но солн­це уже све­ти­ло во­всю и во­всю гор­ла­ни­ли на фес­ти­валь­ной по­ля­не ог­ла­шен­ные с ги­та­ра­ми.

          Мы с дру­гом при­пер­лись на этот фес­ти­валь соб­ст­вен­ным хо­дом, ве­ло­си­пе­да­ми, за че­ты­ре­ста ки­ло­мет­ров. То есть ни­че­го лиш­не­го с со­бой не вез­ли. Вме­сто па­лат­ки — по­ли­эти­ле­но­вый па­кет не­че­ло­ве­че­ских раз­ме­ров, вме­сто зав­тра­ков, обе­дов и ужи­нов — чай, чай и еще раз чай с ча­ем. Пер­мя­ки нас по­жа­ле­ли, «при­пи­са­ли» к сво­ему ла­ге­рю и по­ста­ви­ли на до­воль­ст­вие. На три дня «ха­ля­ва» бы­ла обес­пе­че­на. Впро­чем, это боль­шое за­блу­ж­де­ние, что за ха­ля­ву ни­че­го не пла­тит­ся. Пла­тит­ся! И еще как! Про­сто цен­но­сти од­но­го пла­ста жиз­ни об­ме­ни­ва­ют­ся на цен­но­сти иные, мис­ка су­па, на­при­мер, на два-три за­ду­шев­ных раз­го­во­ра с об­ни­ма­ния­ми и вздо­ха­ми. Ха­ля­ва — это еди­ная уни­вер­саль­ная ва­лю­та ме­ж­ду па­рал­лель­ны­ми и да­же пер­пен­ди­ку­ляр­ны­ми ми­ра­ми. Это всё — при­сказ­ка. Сказ­ка для ме­ня на­ча­лась, ко­гда вы­яс­ни­лось, что де­вуш­ка-по­вар — чув­ст­ви­тель­ная на­ту­ра, по­этес­са, ищу­щая воз­вы­шен­ных це­ни­те­лей и су­дей. О, ужас! Она ре­ши­ла, что я как раз го­жусь для этой ро­ли! То­ва­рищ мой был про­ни­ца­те­лен: «Не взду­май уви­ли­вать — без жрат­вы ос­та­нем­ся!» И я тер­пел. Днем по­ва­ри­ха ки­да­ла в сто­ро­ну на­шей про­зрач­ной со всех сто­рон по­ли­эти­ле­но­вой па­лат­ки-ку­леч­ка со­кру­шен­ные взгля­ды, а в тем­ное вре­мя су­ток по­ку­ша­лась на ме­ня осо­бым об­ра­зом — дек­ла­ми­ро­ва­ла. В об­щем, с го­ло­ду мы с при­яте­лем в тот раз не умер­ли.

 

          Идем! Идем! Идем, то­ва­рищ мой. Пой­дем ту­да, где ис­крен­ность твер­да. Не верь хва­ле и бра­ни пло­щад­ной: не па­ли, па­рень, на­ши го­ро­да! Да­вай, да­вай, да­вай по­го­во­рим, коль­цо до­рог ко­гда-ни­будь по­рви, ведь ка­ж­дый шаг все­гда не­по­вто­рим… За­пом­ни и — раз­лу­ку по­мя­ни! Стрем­лень­е — кнут. Ре­ше­ние, как спор. Со­мнень­ем смей воз­вы­сить ре­мес­ло. Слу­чай­ный взор — до­вер­чи­во­сти вор… Не прячь гла­за, гря­ду­щее свет­ло! Ре­шай, ре­шай, твой вы­бор не ве­лик: вче­ра и впредь — по­след­няя чер­та. И, бо­лью жив, ро­ж­да­ет­ся твой миг, но во­лей дней из­мен­чи­ва меч­та. Так прой­ден Круг. По­ра ито­гов есть. Не прячь­ся, друг, спа­се­ние смеш­но. За­блуд­ший мир, ста­рин­ная бо­лезнь, за­чем сту­чишь к ус­тав­ше­му в ок­но?! (1976)

 

          …А по­том по­ва­ри­ха пи­са­ла тол­стые пись­ма, в ко­то­рых со­дер­жа­лись по­лу­ки­ло­грам­мо­вые пач­ки ру­ко­пи­сей. Я чи­тал их и не знал, что ска­зать. По­то­му что быть судь­ей чу­жо­му вос­тор­гу — оз­на­ча­ет убить свой соб­ст­вен­ный.

          — Нра­вит­ся, что ли? — по­ин­те­ре­со­вал­ся од­на­ж­ды при­ятель.

          — Фиг­ня! — уве­рен­но про­из­нес я и вдруг по­нял, что без­на­деж­но лгу.

          В оче­ред­ном по­сла­нии оты­скал­ся на­стоя­щий ше­девр, все­го лишь од­на строч­ка…

          Вот она.

          «…В со­бе­сед­ни­ке це­нят­ся уши…»

          О! Это бы­ло, дей­ст­ви­тель­но, «О!» Или да­же «О-О!» Я по­чув­ст­во­вал се­бя сча­ст­ли­вым ду­рач­ком, ко­то­ро­му до­ве­ря­ют са­му муд­рость. (В скоб­ках за­ме­чу, спра­вед­ли­во­сти ра­ди: ду­рак и ду­ра­чок — да­ле­ко не од­но и то же. Ду­рак ду­рач­ка не сыг­ра­ет!)

          О! О!!! Сча­сть­е — это не­пре­рыв­ное «со­стоя­ние идио­та»: лю­бое внеш­нее дви­же­ние жиз­ни вы­зы­ва­ет в нем внут­рен­нее ли­ко­ва­ние, ра­дость. По­строи­ли храм — ра­до­ст­но, упал — то­же смеш­но…

          Да­же соб­ст­вен­ная смерть идио­ту смеш­на.

 

          Ва­го­ны едут, лю­ди мчат­ся, не по­ни­мая кой-че­го: что всем при­дет­ся воз­вра­щать­ся под крыш­ку гро­ба сво­его!

 

          (По­след­ние две стро­ки в пе­сен­ном ва­ри­ан­те при­ня­то по­вто­рять. За­чем, спра­ши­ва­ет­ся? Ес­ли в про­заи­че­ском об­ра­зо­ва­нии по­вто­ре­ни­е — мать уче­ния, то в пе­сен­но-сти­хо­твор­ном — это отец ос­мыс­ле­ния; ос­мыс­ле­ние ни­ко­гда не го­во­рит­ся сло­ва­ми, оно — в ин­то­на­ции, в осо­бой рас­ста­нов­ке па­уз, че­ст­ное сло­во!)

 

          Лад­но, по­ем даль­ше…

 

          Ах, я жи­ву, как ло­шадь, стоя. А в ре­зуль­та­те — ито­го: ос­та­лось дет­ст­во зо­ло­тое под крыш­кой гро­ба сво­его.

 

          (М-да… На зна­ме­ни­том пер­ст­не Це­за­ря бы­ло на­пи­са­но: «И ЭТО прой­дет». Хо­ро­шая над­пись. На­ши по­про­ще бу­дут: «И эта — уй­дет».)

 

          Лад­но, опять по­ем…

 

          Ка­кие ре­чи! Лас­ки жгу­чи! Же­на чу­жа­я — о-го-го! Лю­бовь со­шла бла­го­по­луч­но под крыш­ку гро­ба сво­его.

 

          Да­ле­е — осо­бен­но оп­ти­ми­стич­но:

 

          Мое при­зва­ние из­вест­но, ро­ди­ла ма­ма од­но­го: «Най­дешь, сы­но­чек, в жиз­ни ме­сто под крыш­кой гро­ба сво­его».

 

          И — фи­ло­со­фи­че­ское кре­щен­до:

 

          Лег­ко над вре­ме­нем сме­ять­ся, не хва­тит имен­но его. Но! Как по­лез­но воз­вра­щать­ся под крыш­ку гро­ба сво­его. (1987)

 

          Ха-ха-ха! Очень ост­ро­ум­но, не прав­да ли? Не хо­ти­те — не смей­тесь. Как хо­ти­те. Не всем же идио­та­ми быть.

 

 

          6.

 

          До­воль­но дол­го ма­лые де­ти, осо­бен­но груд­нич­ки, вну­ша­ли мне без­от­чет­ное от­вра­ще­ние. По­ка не при­вык. Че­ре­да судь­бы — мои раз­лю­без­ные же­ны — ис­прав­но ро­ж­да­ли де­тей, а я — сти­рал пе­лен­ки, баю­кал, ино­гда, ра­зу­ме­ет­ся, про­кли­нал горь­кую до­лю муж­чин, но ча­ще по­гру­жал ра­бо­таю­щее те­ло в спа­си­тель­ное со­стоя­ние без­раз­ли­чи­я — уле­тал вер­хом на во­об­ра­же­нии ку­да-ни­будь. Ку­да? Да ку­да угод­но! Лишь бы там не ока­за­лось че­ре­ды жен, стир­ки и веч­но ору­щих де­тей…

 

          Бе­лый бан­тик, бе­лые но­соч­ки, ва­силь­ка­ми све­тят­ся гла­за, а у па­пы с ма­лень­кою доч­кой — лишь один би­лет на чу­де­са… Не прой­ди­те сказ­ки этой ми­мо! На­кло­ни­лась ра­ду­га-ду­га, где-то ря­дом до­б­рая Маль­ви­на и смеш­ная Ба­буш­ка Яга. Здрав­ст­вуй, здрав­ст­вуй, бе­лая Сне­гур­ка, пла­тье в звез­дах, ру­сая ко­са! Го­во­ря­щий по­ни Сив­ка-Бур­ка раз­да­ет ре­бя­там чу­де­са!

          Ни­че­го, ко­гда бы­ва­ет труд­но, не бе­да, что злит­ся Бар­ма­лей, лишь бы ря­дом ра­до­ва­лось чу­до и цве­ты смея­лись на зем­ле! Сто улы­бок пля­шут в хо­ро­во­де, у сло­на кру­жит­ся го­ло­ва. Да­же ес­ли празд­ни­ки ухо­дят — ос­та­ют­ся пе­сен­ки сло­ва…

          Бе­лый бан­тик, бе­лые но­соч­ки, ва­силь­ка­ми све­тят­ся гла­за, а у па­пы с ма­лень­кою доч­кой — на­все­гда би­лет на чу­де­са! (1981)

 

          Ма­лыш­ня, сла­ва бо­гу, рас­тет бы­ст­ро. Зна­чи­тель­но бы­ст­рее, чем ус­пе­ва­ют ста­реть, так на­зы­вае­мые, «взрос­лые».

 

          Гос­ти опо­зда­ли, гос­ти опо­зда­ли, на сто­ле ви­но и торт. А ко­го мы жда­ли, а ко­го мы зва­ли? — дверь от­кры­ли в ко­ри­дор. Как это бы­ва­ет, как это бы­ва­ет: вы­ду­ман­ный до­б­рый мир… Мы не по­ни­ма­ем, нас не по­ни­ма­ют, — оди­но­ко быть с людь­ми!

          Хо­дим по пла­не­те, хо­дим по пла­не­те, де­ти и не­де­ти — врозь; две­ри от­кры­ва­ет лун­ный ве­тер, что ж, это — на­деж­ный гость. Де­ло не в оби­де, де­ло не в оби­де, ви­дел Юг и Се­вер, но — ду­шу ог­лу­ши­ла ти­ши­на, как вы­стрел. И не по­мог­ло ви­но.

          Пер­вые пер­чат­ки, пер­вые пер­чат­ки би­лись за чу­жую честь, толь­ко про­иг­ра­ли бой мол­чан­ке, ведь иг­ра та­кая есть.

          Гос­ти мои гос­ти, пес­ни под ги­та­ру, ёр­ни­ки и злые язы­ки; знаю, что дру­го­го мне не на­до да­ром! — бы­ли бы серд­ца близ­ки. Толь­ко по­че­му-то, толь­ко по­че­му-то у со­се­да есть сте­на… Гос­ти мои, гос­ти, в до­ме — пус­то. Ве­тер, да в ок­не Лу­на. (1977)

 

          …Я у гос­по­ди­на Мель­ни­ко­ва-Пе­чер­ско­го, рус­ско­го пи­са­те­ля, в его очер­ке о зна­ме­ни­том изо­бре­та­те­ле Ку­ли­би­не вы­чи­тал пре­лю­бо­пыт­ную вещь. За­ело это­го на­ше­го Ку­ли­би­на, что анг­ли­ча­не те­ле­скоп с мик­ро­ско­пом изо­бре­ли, вся Ев­ро­па аха­ет, а сек­рет свой анг­ли­ча­не ни­ко­му не рас­кры­ва­ют. Взял­ся рус­ский мас­тер «изо­бре­тать»: ра­зо­брал за­гра­нич­ные оп­ти­че­ские ме­ха­низ­мы до по­след­них кос­то­чек — прин­цип дей­ст­вия по­нял! — да­вай свой ва­ри­ант ап­па­ра­тов де­лать. Сде­лал. Не ху­же по­лу­чи­лось! Утер нос анг­ли­ча­нам, а за­од­но и тай­ну их рас­сек­ре­тил. Та­кой «рас­сек­ре­чи­ва­тель» — изо­бре­та­тель изо­бре­тен­но­го — в Рос­сии за­про­сто ге­ро­ем ста­нет. До ны­неш­них дней все на­ши от­кры­ти­я — на ку­ли­бин­ский лад… И в тех­ни­ке, и в фи­ло­со­фии, и в жи­во­пи­си. Ку­да ни плюнь! Возь­мем чье-ни­будь не­по­нят­ное и уди­ви­тель­ное, рас­ко­вы­ря­ем, — ах-ти! — до­шел сек­ре­тик до ума, мож­но «свое» ле­пить, за свое вы­да­вать, ис­то­во са­мим ве­рить: свое, мол, соб­ст­вен­ное на­шли! Я сам на­блю­дал, как ин­же­не­ры ураль­ско­го мо­то­про­из­вод­ст­ва «раз­де­ва­ли» зна­ме­ни­тую «Хон­ду» — япон­ский мо­то­цикл. За­ело. Опять не ху­же хо­те­лось «изо­брес­ти». Ви­дать, моз­ги у тол­ко­вых рос­си­ян осо­бым об­ра­зом уст­рое­ны — ис­кус­ст­вен­но­го осе­ме­не­ния тре­бу­ют. Сво­его се­ме­ни нет. С ва­ря­гов всё на­ча­лось.

 

          Всё про­хо­дит. С при­скор­би­ем пом­нит­ся удаль школь­но-сту­ден­че­ских лет. Как же так? Не ус­пе­ли опом­нить­ся, а уже — да­же вы­бо­ра нет. Как же так? Мою де­вуш­ку-школь­ни­цу ждет с ра­бо­ты не лю­бя­щий муж… И я сам — то­же чья-то бес­сон­ни­ца, по­вод для ве­ко­вуш­ных пла­куш. Где же ты, кар­на­ва­лов око­ли­ца? Удаль про­сит се­бя по­вто­рить! Ах, меч­та, точ­но ро­зоч­ка, ко­лет­ся: «Не твоя… Не спе­ши по­да­рить!»

          И про­ро­че­ст­ва, и по­же­ла­ни­я — жиз­ни вы­иг­рыш, куш на бе­гах: Изя, тро­еч­ник, — идол со­б­ра­ния, Миш­ка, друг, — в ком­му­наль­ных дол­гах… Мо­жет, зря пре­зи­ра­ли мы ве­се­ло тех, кто знал за­гля­де­нье впе­ред? Им ди­плом, а нам веч­ная сес­сия: год за го­дом, то дом, то за­вод.

          Всё про­хо­дит. Под­руж­ка слу­чай­на­я — эта жизнь. Эта ночь — на­по­каз! Да сме­я­нья ве­ли­ко­пе­чаль­ные, да вра­нье юби­ле­ев на час…

          Всё про­хо­дит. Гла­за лю­бо­пыт­ные: чья там бу­дущ­ность, во­до­во­рот?! Пас­са­жир, чья-то юность не­бри­тая, — «Эй, по­лег­че! — кри­чит. — По­во­рот!» День-день­ской про­ис­хо­дят ста­ра­ния. Что ко­му: по уму, по ру­кам… Всем воз­да­ст­ся. Мол­чань­е — мол­ча­нию. Сла­ва — сла­ве. И день­ги — день­гам. (1976)

 

          Соб­ст­вен­но, лег­ко ведь до­га­дать­ся, от­ку­да и по­че­му воз­ни­ка­ет это слад­чай­шее из че­ло­ве­че­ских чувств — пе­чаль, или край­нее ее вы­ра­же­ние, эмо­цио­наль­ная нар­ко­ма­ни­я — все­лен­ская скорбь. Всё очень про­сто! Вот я, на­при­мер, смот­рю на лю­би­мую де­вуш­ку и, тем са­мым, уже по­ме­щаю ее «до­ро­гой» об­раз в свой внут­рен­ний мир — ме­ж­ду про­чим, в свою ос­нов­ную, един­ст­вен­ную и субъ­ек­тив­ней­шую ре­аль­ность. Внут­ри у ме­ня лю­би­мая бу­дет вы­гля­деть все­гда зна­чи­тель­но луч­ше быв­ше­го — на­руж­но­го — ори­ги­на­ла. На­чи­на­ет­ся на­ту­раль­ная кон­ку­рен­ция двой­ни­ков. «Не тот», «не там», «не та­кой» или «не та­кая» — это толь­ко за пре­де­ла­ми мо­ей внут­рен­ней ре­аль­но­сти. Я не мань­як и не бу­ду унич­то­жать «не та­ких». Но ни­кто не по­ме­ша­ет мне взи­рать на них с жа­ло­стью и пе­ча­лью: ведь они, бед­ные, ни­ко­гда не смо­гут стать та­ки­ми же пре­крас­ны­ми, ка­ки­ми я их об­ра­зо­вал внут­ри се­бя… Ах! Ох! Ух! Ой! Сна­ру­жи — не жизнь, не лю­би­мая, не дру­зья, а ка­кой-то… «жмых», ос­тав­ший­ся от то­го, что име­но­ва­лось не­ко­гда эти­ми сло­ва­ми. Не прав­да ли? Я не ан­гел и всё вре­мя ска­ты­ва­юсь на то, что­бы су­дить по­бе­ж­ден­ную сто­ро­ну. За это мое су­ще­ст­во ис­пы­ты­ва­ет уда­ры с двух сто­рон: сна­ру­жи не­щад­но бьет чу­жая оби­да, из­нут­ри — соб­ст­вен­ная со­весть. Что ж тут ве­се­ло­го? Пе­чаль­но, знае­те ли.

 

          Вто­ро­му «Я» ска­зал я: «Вы», двой­ник мне «ты­кал», впро­чем. Вто­рое «Я» — из го­ло­вы. Мо­ей? Не знаю точ­но… Оно — гля­ди! — на да­ло спать, оно в бе­се­ду бу­ром! А я — ста­кан! Оно — опять: о хму­ром всё, о хму­ром. И в этот миг, ужас­ный миг, страш­нее нет на све­те! — раз­дал­ся крик, ужас­ный крик, и — объ­я­вил­ся Тре­тий!!! Двух «Я» про­гнал. Ме­ня за­гнул. Не ве­рят пси­хи­ат­ры… А мне — укол! А я — ус­нул с соз­нань­ем Бо­на­пар­та. Но с той по­ры, увы, увы, во­прос за­но­зит бо­лью: а кто был Тре­тий? Мо­жет, вы? А, мо­жет, кто по­бо­ле? (1975)

 

          Ко­му-то оп­ро­ще­ние мо­жет по­ка­зать­ся де­гра­да­ци­ей. Я всех за­ра­нее за­ве­ряю: это не по­ка­за­лось. Суть че­ло­ве­че­ская как бы ус­пе­ва­ет нын­че мно­го­крат­но ре­ин­кар­ни­ро­вать в од­ном и том же фи­зи­че­ском люд­ском те­ле. Чув­ст­вуе­те раз­ни­цу? Лю­ди — это жизнь го­су­дар­ст­ва. А Че­ло­век — про­сто жизнь.

 

          Мы стре­мим­ся опять не к то­му, то есть, к це­ли ко­неч­ной и сы­той. Урав­няв­ший же­луд­ки, дие­ту уму обес­пе­чил наш строй зна­ме­ни­тый. Ни­че­го, что в моз­гах пус­то­та. В пус­то­те дю­жий шаг на­пря­жен­ней. Под фа­нер­ной звез­дою, по­кор­ней ско­та, опо­ен­ные хо­дят ко­лон­ной! (1975)

 

          Ко­ря­во ска­зал, сам по­ни­маю. Луч­ше не по­лу­ча­ет­ся. До сих пор в па­мя­ти штор­мит. Бле­вать охо­та от то­го, как Ком­му­ни­сти­че­ская пар­тия Всея Сою­за ука­чи­ва­ла сво­их «ка­го­нек» на мерт­вой зы­би Крас­но­го Океа­на. Мно­гих ука­ча­ла, а уж уто­нув­ших по доб­рой или не по доб­рой во­ле — во­все не счесть. Как вспом­ню про сво­его умер­ше­го от­ца, все­гда на серд­це ще­мит: он ведь жил всем этим, че­ст­но ды­шал от­рав­лен­ной ат­мо­сфе­рой, как тре­бо­ва­лось ды­шать по Ус­та­ву. Что я мо­гу сде­лать для не­го, лю­би­мо­го, сей­час, ко­гда его уже нет?!

 

          Я при­гла­шаю жить умер­ше­го от­ца в ил­лю­зии, по­стро­ен­ные мной…

 

          Будь здо­ров, до­ро­гой, не бо­лей. По­ез­жай. Не жа­лей ни о чем. Ну, да­вай, по по­след­ней на­лей… Мо­жет, сви­дим­ся нын­че еще. Не пи­ши, до­ро­гой, ни к че­му, на­ша па­мять кон­цы не от­даст, и охо­чие ре­чи за­нуд не спря­мят раз­го­во­ров кре­ста. Чае­вые сло­ва­ми бе­рем: бу­ме­ранг, до­ро­гой, бу­ме­ранг! Сла­ва бо­гу, не всклад­чи­ну пьем. Не по­брез­гуй ста­каш­ком. Хан­д­ра… Будь здо­ров, до­ро­гой, не бо­лей. Го­во­ри! Не жа­лей этот час. Ну, еще, по по­след­ней, на­лей! По­езд ра­не­ный мчит­ся, кри­ча. Будь здо­ров, до­ро­гой, будь здо­ров. (1978)

 

          Не знаю, на­сколь­ко уда­лись мне эти опы­ты са­мо-кон­фе­ран­са… Сти­хи, как и вся на­ша жизнь, «пры­га­ют» по уров­ню и что­бы не бы­ло при чте­нии не­при­ят­ных пе­ре­гру­зок, «пря­мо­уголь­ных» скач­ков, — ко­му-то ведь обя­за­тель­но нуж­но ис­пол­нить роль «плав­но­го пе­ре­хо­да». В при­ро­де — это де­ла­ет са­ма При­ро­да. Зна­чит, в сво­ей при­ро­де, кро­ме ме­ня, уст­ро­ить жизнь по прин­ци­пу волн, а не по прин­ци­пу скач­ков, по­про­сту боль­ше не­ко­му. Луч­ше ведь вол­но­вать­ся, а не по­тря­сать. Скром­но за­ме­чу: вряд ли моя по­эти­че­ская «рябь» бу­дет все­рь­ез улов­ле­на круп­ны­ми чи­та­тель­ски­ми ко­раб­ля­ми се­го­дня. И са­мо­на­де­ян­но до­бав­лю: сия рябь — по­верх­ность цу­на­ми!

 

          По­хо­же, лю­ди пла­не­ты не в со­стоя­нии жить там, где, соб­ст­вен­но, жизнь и про­ис­хо­дит, — в мгно­ве­нии. Слиш­ком уж они для это­го «на­ду­тые» раз­ны­ми свои­ми важ­но­стя­ми — в мгно­ве­ние не по­ме­ща­ют­ся. А, зна­чит, и жи­вут где-то в сто­рон­ке, не со­всем на­стоя­щие, в сво­их «пой­ман­ных» мгно­ве­ни­ях — как жи­вые фо­то­гра­фии, то есть, без из­ме­не­ний. Пор­тят­ся, ко­неч­но, со вре­ме­нем.

 

          7.

 

          Как же все-та­ки в это вол­шеб­ное ни­что вне вре­ме­ни — в миг бы­ти­я — по­мес­тить­ся? Не­по­нят­но. Слиш­ком мно­го тя­же­стей во­ло­чит­ся за че­ло­ве­ком по жиз­ни: тя­же­лые ве­щи, тя­же­лое про­шлое, тя­же­лая па­мять, та­кие же чув­ст­ва, мыс­ли, свя­зи… — всё, в об­щем, то, о чем го­во­рим мы се­бе: «До­ро­го». Миг же бы­тия не­ве­ро­ят­но ле­гок! Ни­ка­кая «тяж­кая» па­мять в нем не уме­ща­ет­ся. Воз­мож­но, Бог жи­вет имен­но там; мгно­ве­ни­е — его Дом. Что-то нуж­но сде­лать с са­мим со­бой, что­бы ту­да вой­ти… Что?! Со­вет­чи­ков мно­го — не во­шел, од­на­ко, ни один. Как и во что, в ко­го пре­об­ра­зо­вать­ся? В гор­ни­ло ка­ких ме­та­мор­фоз от­дать те­ло, ра­зум и ду­шу — двух брать­ев да се­ст­рен­ку-меч­та­тель­ни­цу? Ох, не про­га­дать бы. Они ведь у ме­ня, трое, — круг­лые си­ро­ты. Толь­ко и уме­ют, что друг за друж­ку дер­жать­ся в жиз­ни, а уж ес­ли ссо­рить­ся — не­пре­мен­но на­смерть!

          Мо­жет, в бу­ду­щем по­лег­че ды­шать бу­дет? Увы, этот са­мо­об­ман срод­ни ал­ко­го­лю и на­зы­ва­ет­ся кра­си­вым име­нем — На­де­ж­да. Бу­ду­щее лю­дей за­му­со­ре­но так же точ­но: про­ро­че­ст­ва­ми да рас­че­та­ми!

          Эх, за­вьет­ся вдруг пря­мая да го­ря­чая Бо­жья мысль на се­кун­доч­ку в ды­ря­вом горш­ке го­ло­вы, на­пы­лит сло­ва­ми, и осе­да­ют они по­том, бед­ные, под соб­ст­вен­ной тя­же­стью, ло­жат­ся ка­ки­ми-то но­вы­ми вро­де бы узо­ра­ми на зер­каль­ную плос­кость оча­ро­ван­но­го соз­на­ния; что ж, эти-то узо­ры и тщим­ся по­том раз­гля­ды­вать, как ко­фей­ную гу­щу, га­дая: к че­му бы? за­чем?.. Или трях­нет черт под за­дом — опять в го­ло­ве та же пыль под­ни­ма­ет­ся!

 

          Не­бес без­дон­ных ог­нен­ные зна­ки, звезд бе­ло­бры­сых даль­ний эше­лон, в озер­ной рту­ти чут­кие зиг­за­ги — не­че­ло­ве­че­ской фан­та­зии из­лом!

 

          Не шея, мысль при­рос­ла к яр­му: дом, ре­мес­ло, гло­ток ви­на… Ты ра­ду­ешь­ся солн­цу сво­ему, я ра­ду­юсь: лу­на моя чер­на!

 

          Сло­ва и ве­щи — че­ло­ве­ка те­ни, ка­ча­ет­ся не­мо­ло­дая го­ло­ва: не­ма­ло сде­ла­но при­об­ре­те­ний, по­след­не­е — не­об­хо­ди­мость от­да­вать!

 

          Иг­раю в дет­ст­во: ка­жусь се­бе взрос­лым; лю­бовь моя, как га­зе­та… Что впе­ре­ди бы­ло — в про­шлом; ка­ну­ло ле­то в Ле­ту.

 

          Зяб­ко у ям­ки в ва­лен­ках. Ру­ки за­пач­кал гли­ною. Ка­кой ан­ге­ло­чек ма­лень­кий, а си­ли­ща — не­по­бе­ди­мая!

 

          Шесть про­сты­ней. Че­ты­ре одея­ла. Че­ты­ре на­во­лоч­ки. Две ско­во­ро­ды. И про­чее за все тру­ды… По­тел мой ра­зум! Серд­це — ос­ты­ва­ло.

 

          Грех с Удо­воль­ст­ви­ем — па­ра. Кай­ся, авось, пой­мут. Глав­но­е — не уда­рить два­ж­ды по од­но­му.

 

          Лас­каю жизнь, как ми­ну лас­ка­ет в час кре­ще­ния са­пер; в гре­хах моя не­вин­ность, в рас­ка­янь­и — по­зор!

 

          Реа­ни­ма­ция вдох­но­ве­ния, убор­ка в квар­ти­ре ран­няя; уни­зил­ся до ос­корб­ле­ния, до­жить бы до по­ни­ма­ния.

 

          Бог не­ви­нов­ных на­ка­зал: дал без­за­щит­ным зре­нье, чтоб ближ­ний ближ­не­му гла­за вы­ка­лы­вал со­мнень­ем.

 

          Пря­чусь за обо­жа­ни­ем, под­ра­жаю ар­ти­стам да­же… Ску­чаю без «на­ка­за­ния» — без бу­ри тво­ей ти­шай­шей.

 

          Оди­но­че­ст­во, ху­же ко­щее­ва! Оха­ет вос­кре­се­ние: по вос­кре­се­ни­ям — рас­кре­по­ще­ние, по по­не­дель­ни­кам — вос­кре­ше­ние.

 

          Ис­пор­тил­ся бам­бу­ко­вый ха­рак­тер. Спа­се­ние ду­ши пре­кра­ще­но. Как буд­то с пло­да обод­ра­ли мя­коть, раз­де­ли ду­шу. Боль­но.

          (1978)

 

 

          8.

 

          Яс­но, что сти­хи лю­ди пи­шут, ком­пен­си­руя та­ким об­ра­зом ка­кую-то пус­то­ту в сво­ей жиз­ни. Как в анек­до­те: «до то­го», «по­сле то­го» или же «вме­сто то­го». В кон­тек­сте дан­но­го про­из­ве­де­ния вы­ше­упо­мя­ну­тое «то­го» оз­на­ча­ет не про­бу­ж­де­ние по­ло­вых ин­стинк­тов, а — воз­ник­но­ве­ние го­ло­да ино­го по­ряд­ка: про­снув­ших­ся из­ви­лин и ка­кой-то там еще «вы­со­кой» ду­ши…

          Мла­де­нец еще не уме­ет го­во­рить — он про­сто орет. Ему так хо­чет­ся. У не­го глот­ка че­шет­ся. Ее сле­ду­ет хо­ро­шень­ко при­го­то­вить к бу­ду­ще­му не­уто­ми­мо­му ора­тор­ст­ву, ибо в ми­ре лю­дей вся­кая гром­кость це­нит­ся пре­вы­ше все­го. Во­пль — язык вос­тор­га и лю­бо­пыт­ст­ва, вос­тор­жен­ной не­на­вис­ти или лю­бо­пыт­ст­вую­ще­го са­мо­лю­бия. Мол­ча­ли­вая же муд­рость в сво­ем по­ве­де­нии по­доб­на смер­ти. Или Люб­ви.

          Ах, лю­ди, лю­ди! Они, ка­жет­ся, спу­та­ли лю­бовь и са­мо­лю­бие. За го­лос муд­ро­сти они при­ни­ма­ют свои бес­ко­неч­ные охи, жа­ло­бы, сто­ны или соб­ст­вен­ное мне­ние. Я про­бо­вал, ко­гда был на­чи­наю­щим «лю­дем». Наи­при­ят­ней­шее за­ня­тие, знае­те ли, жа­ло­бить­ся!

 

          К све­ту тя­нусь, как рас­те­ние. Сво­бо­ден! Да не про­сто­рно. Ще­ня­чье мое на­сла­ж­де­ни­е — го­лод­но­го серд­ца по­кор­ность.

 

          В ду­ше мо­ей — бу­диль­ник! Бе­гаю от судь­бы: пом­ню, что «за­во­ди­ли», а для че­го? — за­был.

 

          Не­зва­ный гость, не вы­си­дев­ший до­ма, твоя сво­бо­да про­ще, чем конь­як. Ты вся­кий раз мне чем-то не­зна­ко­мый, без трех ми­ну­ток друг или мой враг?!

 

          Гор­ба­тый гор­ба­то­го встре­тил и ка­ж­дый сме­ял­ся до слез: ведь ка­ж­дый гор­ба­тый за­ме­тил, что горб у дру­го­го — под­рос!

 

          От серд­ца к серд­цу гон­цы дой­дут. И ра­зу­му по­ня­тен ра­зум. Мол­ча­ние! Вот где «про­ка­за», жи­ву­щая в тво­ем са­ду.

 

          По­мо­ги, ан­гел мой, ухо­ди!.. Миг лис­та. Пус­то­та на по­стой ста­вит то­ну­щие ла­дьи в не­бе, бро­шен­ном вниз го­ло­вой.

 

          Не па­на­цея! Мой «до­пинг» — со­чув­ст­вие. Да­рую­щий да не вне­млет! Умер­ши, не вер­нусь ли я в не­на­вис­ти на Зем­лю?

 

          Как тес­но… Не­за­чем ау­кать. Твои гла­за во мне, как клин. Тру­бой под­зор­ной тя­нет­ся раз­лу­ка с лю­би­мым… оди­но­че­ст­вом мо­им.

 

          Свет­лей пре­да­тель­ст­ва ку­куш­ки рук зо­ло­тых ее ок­лад; че­ст­ней, чем ис­по­ведь за­блуд­ших, кри­чит мой ве­рую­щий взгляд.

 

          Вы ве­ри­те в то, что вы го­во­ри­те? А в то, что тво­ри­те, ве­ри­те? Вто­рич­на ль при­чи­на в ли­де­ре? Пер­вич­ная ль в том, что вто­ри­те?

          (1978)

 

          9.

 

          Я рас­ска­жу вам о сво­ей за­стен­чи­во­сти. В юно­сти она бы­ла по­ис­ти­не ужас­на, ес­ли сты­ди­ли на ко­пей­ку — уми­рал на весь рубль! Нра­ви­лось уми­рать. Про­сто боль­ше ни­че­го дру­го­го так хо­ро­шо не по­лу­ча­лось. По­дой­дет на ули­це ка­кая-ни­будь сим­па­тяш­ка спро­сить: «Не под­ска­же­те, ко­то­рый час?» — Ко­нец! В гла­зах пол­но ту­ма­ну де­ла­ет­ся, со­об­ра­же­ния ни­ка­ко­го. Вот-вот об­мо­рок дол­жен при­клю­чить­ся.

          Что­бы хоть как-то при­спо­со­бить­ся к со­всем не­за­стен­чи­во­му ми­ру лю­дей, ре­шил дей­ст­во­вать его же ору­жи­ем — об­рас­ти кор­кой уве­рен­но­сти: на­по­ри­стым нра­вом, гром­ким го­ло­сом, ини­циа­тив­ной ре­ши­тель­но­стью. Но — как?! По­шел спе­ци­аль­но «тре­ни­ро­вать­ся» на ули­цы, стал у ка­ж­до­го встреч­но­го-по­пе­реч­но­го спра­ши­вать: «Вре­мя не под­ска­же­те? А за­ку­рить не най­дет­ся?» Не­сколь­ко раз да­же на­кос­ты­ля­ли в тем­ное вре­мя су­ток из-за та­ких во­про­сов. Это ок­ры­ля­ло! Я по­чу­ял под но­га­ми вер­ный путь.

 

          Эс­ки­мо — мик­ро­фон! — мо­ро­же­ное. То-то об­жег язы­чок! На­до бы ос­то­рож­нее: вы­ку­сил, и — мол­чок.

 

          Ис­ти­на — ко­ле­со. Плод не за­мед­лит зреть. Явь — это жиз­ни сон. Жить обя­зу­ет смерть.

          (1978)

 

 

          10.

 

          Хва­ле­ный от­ча­ян­ный ге­ро­изм рус­ских — все­го лишь пси­хо­па­тич­ная фор­ма пре­одо­ле­ния соб­ст­вен­но­го стра­ха. У без­мозг­ло­го ге­ро­из­ма од­но оп­рав­да­ни­е — на ми­ру смерть крас­на. С за­стен­чи­во­сть­ю — та же са­мая ис­то­рия.

          Бои, всю­ду бои… Стра­те­ги­че­ско­го и ме­ст­но­го зна­че­ния. На по­лях Ро­ди­ны, в ка­би­не­те ше­фа, в об­ще­ст­вен­ном транс­пор­те, на кух­не и под одея­лом. По­бе­ж­да­ет тра­ди­ци­он­ное на­ше су­пер­ору­жи­е — от­ча­ян­ность: от­ча­ян­ные ха­мы, от­ча­ян­ные на­гле­цы, от­ча­ян­ные ти­хо­ни…

 

          Не тронь ис­то­ка в по­ис­ках про­зре­нья! В Час Пол­дня ос­та­но­вит­ся Ре­ка. Ру­ка бе­ру­ща­я — по­сол во­об­ра­же­ния, всё объ­яс­нив­ше­го на све­те ду­ра­ка.

 

          Ста­рич­ка я по­про­сил: «Воз­не­си на не­бе­си!» При­под­нял… Да — от­пус­тил: не­ту сил.

 

          Стра­да­нья ни­ще­ты пус­тяк, злой го­лод ду­ха при­чи­ня­ет му­ку. Груз брен­но­сти тво­ей про­стят, коль ты — ви­но, а не в ста­ка­не му­ха.

 

          В про­ще­ни­и — ка­ра! Пет­лею дру­зей на­бро­ше­на ста­рость на пе­сен­ку дней.

 

          По­ка пла­не­та не ос­ты­нет, по­ка дос­та­точ­но елея, пой, та­ма­да, па­лач уны­нью! — под гиль­о­ти­ной юби­ле­ев.

 

          На ра­нах не­ба соль зем­ли. Вра­га мо­лю: «Вне­мли! Убей…» Чтоб Бо­га — не уби­ли!

 

          Ору­жи­е — ико­на ге­не­ра­ла. Пе­хо­та па­да­ла. Ико­на вое­ва­ла.

 

          Ка­кое яро­ст­ное сло­во, как с тре­уголь­но­го шты­ка, ле­теть из уст мо­их го­то­во! Впе­ред!!! А — не­ту язы­ка…

 

          Вос­торг мет­нул­ся из ка­би­ны, пры­жок прон­зи­те­лен, как свист: на по­ло­ви­не ман­да­ри­на — по­ве­сил­ся па­ра­шю­тист.

 

          Я — это пла­та за тех и то, что дви­жет­ся вза­мен. Я тре­щи­ны ты­ся­че­лет­них ста­туй. Я — тлен.

          (1978)

 

          11.

 

          …Ни­ка­ко­го спе­ци­аль­но­го умыс­ла или смыс­ла в по­строе­нии тек­ста ав­тор не пре­сле­ду­ет. Всё про­ис­хо­дит так же при­хот­ли­во и «ни­за­чем», как у ручь­ев, бе­гу­щих по до­ро­гам по­сле лив­ня. Ес­ли лю­без­ный чи­та­тель бу­дет бла­го­скло­нен от­да­вать­ся пред­ла­гае­мой сти­хии так же точ­но, как от­дал­ся ей ав­тор, то есть ма­лю­сень­кая на­де­ж­да уз­нать: ку­да же всё те­чет? В ко­то­рую сто­ро­ну ук­лон: вниз или вверх? Те­чем по ство­лу жиз­ни, рас­тем, под­ни­ма­ем­ся или нас ждет лив­не­вый сток на пе­ре­кре­ст­ке? Муд­рец дав­но пре­ду­пре­ж­дал, что всё имен­но те­чет, и имен­но — из­ме­ня­ет­ся. По­том­ки не там рас­ста­ви­ли ак­цен­ты, не на том, то есть; они со­сре­до­то­чи­ли свое вни­ма­ние на дви­же­нии пло­ти и ка­честв, а глав­ное в афо­риз­ме упус­ти­ли. Глав­но­е — это сло­во «всё».

 

          Лю­бовь жес­то­ко­сти не ма­че­хой на­зва­лась. До­ро­га, брат­цы, два­ж­ды не­вер­на: мед­ли­тель­ность пре­сы­щен­ных — ус­та­лость, по­спеш­ность не­удач­ни­ков — ви­на.

 

          Не­вес­та-жизнь при­да­ное спро­си­ла, раз­лу­ка-жизнь уте­ши­ла ее: «Лег­ка зем­ля, ко­то­рая лю­би­ла. И ча­ша грез пус­тая до кра­ев».

 

          О, ес­ли ты, греш­ни­ца, в рай по­па­дешь, не бу­дет те­бе на­ка­за­нья страш­нее, чем жуть оди­но­че­ст­ва в сон­ме свя­тош… Взгля­ни, как сча­ст­ли­во стра­даю в смо­ле я!

 

          От ме­ня уш­ла же­на. Ти-ши-на.

          (1978)

 

          Че­ст­ное сло­во! Ху­дож­ник ведь вы­би­ра­ет же­ну не для жиз­ни, а для сво­их пред­став­ле­ний о ней. В от­ли­чие от же­ны, ко­то­рая со­глас­на вый­ти за­муж за «это­го вон» толь­ко по­то­му, что ви­дит в нем что-то вро­де ори­ги­наль­ной кар­ти­ны, ко­то­рую она, как прак­тич­ная хо­зяй­ка по­ве­сит в гос­ти­ной сво­ей жиз­ни в ка­че­ст­ве ук­ра­ше­ния, и бу­дет по­ка­зы­вать при­хо­дя­щим: «Да, вот, взя­ла по слу­чаю…»

 

          Люб­лю на­дежд са­мо­со­жже­нье, оби­ды креп­кое ви­но, ложь за­по­зда­ло­го сбли­же­нья! Как мно­го ра­до­стей да­но…

 

          Что ж, гро­зы вы­би­ра­ют оди­но­ких, под­няв­ших­ся над ле­сом ча­со­вых. Де­ревь­ям в бу­рю ка­жет­ся жес­то­ким бла­го­по­лу­чие тра­вы. Тра­ва рас­тет. Пи­та­ет­ся. Пи­та­ет. Ей хо­ро­шо: она — не зна­ет.

 

          Про­рок про­ро­ку не из­во­лит до­ве­рять. Мо­гил по­рож­них ра­ду­ет­ся ло­же! Всё ду­ма ест бе­зум­но­го ца­ря: «За что про­рок на­род без­бо­жит, за что на­род про­ро­ка бо­жит?»

          (1978)

 

          12.

 

          Пом­ню, Бреж­не­ва хо­ро­ни­ли. Со­бра­лись в кон­то­ре все на­ши пе­ред те­ле­ви­зо­ром: об­ряд тор­же­ст­вен­но­го ли­це­ме­рия по­на­блю­дать. Стро­го так сде­ла­лось в воз­ду­хе. При жиз­ни во­ж­дя пле­ва­лись ведь, анек­до­та­ми всё имя ис­тра­ви­ли, а тут при­тих­ли: смерть все-та­ки, со­ве­ст­но пе­ред по­след­ним зна­ме­на­те­лем зу­бо­ска­лить — об­щий он, ко­нец-то. Кто-то да­же всплак­нул, как по­ло­же­но. Гроб ус­та­но­ви­ли для че­ре­ды про­щаль­ных пра­ви­тель­ст­вен­ных по­це­лу­ев. На эк­ра­не идео­лог Су­слов к усоп­ше­му при­ло­жил­ся… И тут я под­хо­жу к че­ст­ной ком­па­нии на­ших зри­те­лей со спи­ны и гром­ко так шу­чу в ду­хе «чер­но­го» юмо­ра: «Горь-ко! Горь-ко! Горь-…» Всех вмиг сду­ло от те­ле­ви­зо­ра ко­го ку­да. От­вет­ст­вен­но­сти ис­пу­га­лись. За ме­ня, ду­ра­ка, ме­ж­ду про­чим.

 

          Ве­се­лый тра­ур! Глу­по­го во­ж­дя не­де­лю пле­мя хо­ро­ни­ло. Ни­что не из­ме­ни­лось и день, и год, и бо­ле по­го­дя.

 

          Жи­ви ов­цой до­воль­ной сре­ди стен, к иным про­сто­рам да­же не рев­нуя; дав­но пи­ру­ют ан­ге­лы над тем, что пер­вым по­ки­да­ет плоть зем­ную.

 

          Га­рем кам­ней вер­ну­ло мо­ре, ян­тарь и жем­чу­га за­брав. Чтоб на­по­ил ве­се­лье го­рем го­лод­ный па­сы­нок до­б­ра.

 

          Ка­кое ле­то про­лис­та­ли! Как в пред­ре­шен­но­сти свет­ло! Сквозь «ре­ше­то» осен­ней стаи коль­ну­ло — ску­до­стью! — те­п­ло.

 

          Бе­зу­ми­е — за­ман­чи­вый ка­приз. Из­вест­но на­пе­ред: слад­ка от­ра­ва — жизнь, и смерть — про­ти­во­ядие ее.

 

          Не­вин­но­сть — к от­чу­ж­де­нью путь. (Жизнь по­знан­ность обес­по­ко­ит!) Смех Ис­ти­ны древ­ней, чем блуд всех тайн. Ве­ли­ко­е — на­гое.

          (1983)

 

          13.

 

          Да-да, ра­зу­ме­ет­ся, я так и пред­по­ла­гал: Ве­ли­кой Сла­ве в же­ны по­дой­дет толь­ко од­но — Ве­ли­чай­шая Скром­ность. По­след­няя долж­на не­сколь­ко пре­вы­шать по сво­ей си­ле су­же­но­го, а то вме­сто Люб­ви на зем­ле опять по­лу­чит­ся (вни­ма­ние!) черт зна­ет что, ци-ви-ли-за-ци-я ка­кая-ни­будь, на­при­мер. Кол­лек­тив­ный хищ­ник.

 

          Ну­ж­да, те­бе я су­же­ный! Бе­да — моя се­ст­ра! Пре­зре­ни­е — ору­жие для зла иль для до­б­ра?! Дру­зья ме­ня по­ми­лу­ют, вра­ги ме­ня про­стят — лю­бо­вью, как… мо­ги­лою, на-гра-дят.

 

          Трон для бро­дя­ги — смерть. Царь в ру­би­ще — ве­ли­чье. Ко­ва­рен бла­га червь. Иду­щий го­лод кли­чет.

 

          Ста­рость — уда­лость в за­сто­лье шум­ном. Жа­ло­сть — обу­за по­пут­чи­кам юным.

 

          Ис­ча­дье ра­зу­ма — оз­лоб­лен­ное серд­це. Су­ди­лись до­мо­чад­цы. Тор­же­ст­во­вал «ис­тец»: в дом к мерт­во­му не дос­ту­чать­ся.

          (1983)

 

          14.

 

          Имен­но так! Возь­мешь, бы­ва­ло, в ру­ки ги­та­ру, при­стро­ишь­ся на кух­не, ко­гда до­ма нет ни­ко­го, за­ду­ма­ешь­ся глу­бо­ко и — сра­зу же афо­ризм со­чи­нит­ся. На­при­мер, вы, про­ща­ясь, мо­же­те по­тря­сти свою да­му та­ким, к при­ме­ру, из­ре­че­ни­ем: «Лю­би­мая! Всё вре­мя, сво­бод­ное от чувств, я бу­ду о те­бе ду­мать, а во вре­мя, сво­бод­ное от мыс­лей, я бу­ду те­бя чув­ст­во­вать».

 

          При­ро­ды го­лос для не вне­млю­ще­го — «звук». Не по­ня­то­го «цен­ность» — не по­те­ря. Со­блазн (не за­гни­ваю­щий ли фрукт?) мир каю­щей­ся глу­по­сти до­ве­рил.

 

          Что хо­чу, по­ве­лю: «Люб­лю-не люб­лю».

 

          Итог: же­ла­ние ито­га. Муд­рец без­гла­вый в пле­ну до­ве­рия люд­ско­го рас­тлен по­слуш­но­стью, оп­ле­ван сла­вой.

 

          Раз­но­об­ра­зия убо­же­ст­ва не­смет­ны! Не воз­раст… Вре­мя — стыд! Сколь сла­док пот люб­ви за­прет­ной, столь до­лог путь до про­сто­ты. Свин­цо­вый ме­ря­ет ве­нец, око­ван опы­том, юнец.

 

          Об­лом­ки вос­по­ми­на­ний сгру­див, вер­нуть вес­не бы птиц свист… На зем­лю зве­ря сту­пи­ли лю­ди — апо­ка­лип­сис!

          (1983)

 

          Сти­хи эко­но­мят сло­ва, а вот бу­ма­гу — нет. Вы уж из­ви­ни­те, ес­ли что не так… Бы­ва­ло, вый­дет са­мо­дея­тель­ный «со­ло­вуш­ка» (ну, в смыс­ле осо­ло­ве­лый от ка­ко­го-ни­будь не­дав­не­го порт­вейн­чи­ка за ку­ли­са­ми) на сце­ну и пер­во-на­пер­во зая­вит: петь не умею, иг­рать на ги­та­ре то­же. Это, зна­чит, по­ни­май так: на сло­ва, мол, на­ле­га­ю — в них весь толк. Зри­те­лю де­вать­ся не­ку­да — слу­ша­ет сло­ва, а «во­кал» с «му­зы­кой» — тер­пит, как не­из­беж­ность и из­держ­ки жан­ра.

 

          Ко­му да­но: да­но ук­расть се­бя от всех. Ду­ше нау­ка: ждать сов­ра­ще­нья сла­вой — сласть, жить, сов­ра­щен­ным сла­вой, — му­ка.

 

          По­лу­без­зу­бый ше­пот… Ка­ча­ет вре­мя дверь! За­пла­че­но за опыт сла­гае­мым по­терь.

 

          Обо­кра­ли ме­ня, аж дер­жусь за порт­ки, на­гра­ди­ли бо­сяц­кою сла­вою. Ка­бы ви­де­ли вы, как ре­вут му­жи­ки над жи­ту­хой-пи­ту­хой ко­ря­вою!

 

          Па­хать хо­ро­шо, пе­ре­па­хи­вать труд­но. Отец с сы­ном век не в ла­дах. Без­дон­ная боч­ка аб­сурд­на до тех пор, по­ка есть во­да.

 

          Он в три­дцать лет ча­сы пе­ре­вер­нул. Ста­рик ро­дил­ся. Юно­ша ус­нул.

 

          Скор­бя­щий дей­ст­вию не друг, жрец бес­по­лез­ной стра­сти. Но пле­мя бе­ре­жет, как слуг, скор­бя­щих — для под­сла­щи­ва­нья… сча­стья!

 

          По­ле бо­ро­ни­ли — глу­пость об­ро­ни­ли. Уро­жай хо­ро­ший: взош­ли од­ни свя­то­ши!

 

          Фи­зи­че­ски стес­нен­ный об­рел в раз­думь­ях снис­хо­ди­тель­но­сти культ: «Всем ви­ден, бо­га­тырь, твой пот со­ле­ный… Обык­но­вен­но­е — не уча­ща­ет пульс!»

 

          «Вы не мог­ли бы?.. — Не­ко­гда мне ны­не! — По­зволь­те, Вам… — Ну­ж­ды нет брать!» Сгу­сти­лись су­мер­ки. И с тьмой сли­лась гор­ды­ня. И пе­ре­ста­ла не­мощь при­зы­вать.

 

          Птич­ка птич­ку не осу­дит: нын­че квер­ху, зав­тра вниз. Не­раз­луч­ны­ми не бу­дем — боль­но ве­се­ло кля­лись!

 

          Сми­рю же­ла­ни­е — же­ла­ние же­ла­ний. И, зу­бы стис­нув, вос­пою та­ким мол­чань­ем!!!………………………….

          (1983)

 

 

          15.

 

          Встре­чу че­ло­ве­ка — ра­ду­юсь, рас­ста­юсь с ним — опять ра­ду­юсь; в жиз­ни ни­ко­гда не бы­ва­ет «еще тя­же­лее» — все­гда толь­ко «еще лег­че». Ес­ли это не так — это не жизнь.

 

          В лю­бом, взгля­ни (ку­да уж там дву-ли­чью!), до сот­ни ужи­ваю­щих­ся лиц; со­бы­тия на­вя­зы­ва­ют речь, охот­ник мас­ки­ру­ет­ся под дичь, шу­ты под мас­кою ту­пиц… Весь­ма слое­ный омут — ес­те­ст­во! Те­чет Ре­ка. Иг­ра­ет по­пла­вок.

 

          Один Бог — еще не Един Бог, у бо­га та­ко­го — убо­го.

          (1983)

 

          16.

 

          Один мой ста­рин­ный при­ятель, офи­ци­аль­ный по­эт, то есть вы­пу­ск­ник Ли­те­ра­тур­но­го ин­сти­ту­та, так му­ча­ет­ся, ко­гда пи­шет… сти­хи! Ну, буд­то хро­ни­че­ский за­пор у не­го, а он всё — ту­жит­ся, ту­жит­ся… В грамм до­бы­ча, в год тру­ды! Так, ка­жет­ся, клас­сик го­во­рил?

          Я со сце­ны вся­кую ду­шев­ную ахи­нею рас­пе­вал, а при­ятель мой обыч­но на ка­эс­пэш­ных фес­ти­ва­лях в жю­ри тор­чал. По­чет­ным чле­ном. Фал­ли­че­ская, знае­те ли, фи­гу­ра. Це­лые на­ро­ды ей по­кло­ня­лись. Член пар­тии, член пре­зи­диу­ма, член Сою­за пи­са­те­лей… А на внут­рен­них на­ших пьян­ках мы к на­ше­му «чле­ну» от­но­си­лись впол­не аде­к­ват­но — с юмор­ком и ма­тер­ком. Чтоб не тор­чал лиш­не­го. Он мне, ме­ж­ду про­чим, од­на­ж­ды хо­ро­шую ги­та­ру «при­жю­рил».

 

          Цель есть во всем, рас­чет — не про­тес­ту­ет. (Аб­сурд­ный бес­ко­не­чен путь!) Ты к це­ли шел… Итог? По­мя­нут всуе, ко­гда на­гра­ды ве­ша­ли на грудь.

 

          Сту­дент в жи­лье не ве­дал тес­но­ты, был по­до­кон­ник — стол уни­вер­саль­ный; …уче­ный муж и в ка­би­нет, и в спаль­ню, и в ко­ри­дор ко­вер, и — кон­чил­ся. От ду­хо­ты.

 

          Же­на. Раз­вод. Ко­ро­но­ва­нье! Ужа­сен мес­ти план: воз­вы­сив го­лос до мол­ча­нья, сти­раю сам.

 

          Жил и жа­лел, что не ум­но. Сын по­се­дел. Всем всё рав­но.

 

          Зо­вет ме­ня (та­ко­го же ко­гда-то) дев­чон­ка та­нец раз­де­лить, объ­ять два вре­ме­ни, вос­хо­да и за­ка­та, — не­по­ни­мае­мость со­еди­нить… Валь­сом под­ра­нен парт­нер не­ук­лю­жий: в го­ло­се тре­щи­на, в во­ло­се сту­жа.

 

          «При­шло» ви­но. Дру­зья с ве­се­лым гру­зом ночь во­ро­шат до треть­их пе­ту­хов. Чис­ты еди­но­мыш­лен­ни­ков узы средь, ис­ку­сом рас­став­лен­ных, сил­ков! Увы же­не. Вот в бе­шен­ст­ве она: ведь ей бес­сон­ни­ца — лишь след­ст­вие ви­на.

 

          Я ви­дел: впрок есть за­го­тов­лен­ные лав­ры, я речь дер­жал над ры­бой за­лив­ной! Ка­ким бы «са­ха­ром» от­ме­тить юби­ля­ра? На­чаль­ник он все­го лишь на­до мной.

          (1983)

 

 

          17.

 

          По­эты про­сто обо­жа­ют но­че­вать вне до­ма. Им то­гда ста­но­вит­ся са­мих се­бя жаль со­вер­шен­но осо­бен­ным об­ра­зом — вслух!

          …В тот раз я, как и по­до­ба­ет ис­тин­но­му пии­ту, но­че­вал у дру­га, ко­то­рый не­дав­но раз­вел­ся с же­ной и по­лу­чил в ре­зуль­та­те слож­ных квар­тир­ных пер­тур­ба­ций «ком­му­нал­ку» по­лез­ной пло­ща­дью аж в 8 квад­рат­ных мет­ров! Я то­же со­би­рал­ся раз­во­дить­ся, но на «квад­рат­ные мет­ры» не рас­счи­ты­вал — хват­ка не та. По­это­му про­сто жа­ло­вал­ся на не­сча­ст­ную свою лич­ную жизнь, ибо, об­на­ро­до­ван­ная, она по­сте­пен­но пре­вра­ща­лась в осо­бое це­леб­ное «му­миё» — горь­кое на­ше муж­ское сча­стье. Сча­стье же та­ко­го ро­да обык­но­вен­но на Ру­си очень пе­ву­че. В ан­трак­тах ме­ж­ду за­вы­ва­ния­ми под ги­та­ру мы пи­ли де­ше­вый порт­вейн. Порт­вейн од­на­ко кон­чил­ся. Ме­ня по­сла­ли в ма­га­зин за но­вой пор­ци­ей. На об­рат­ном пу­ти, во дво­ре сре­ди мно­го­эта­жек я слу­чай­но на­ткнул­ся на стран­ную ста­ру­ху. Она бы­ла со­гну­та в се­ре­ди­не те­ла под пря­мым уг­лом и что­бы не оп­ро­ки­нуть­ся при ходь­бе от сво­ей Г-об­раз­но­сти, опи­ра­лась ру­ка­ми на пал­ку-клю­ку, за­жав за­од­но паль­ца­ми и лям­ки тря­пич­ной авось­ки. Баб­ка уны­ло за­сто­по­ри­лась око­ло ле­се­нок од­но­го из подъ­ез­дов, ви­ди­мо, раз­мыш­ляя о том, как лов­чее за­не­сти но­гу на сту­пень.

          Ку­муш­ки, ка­кие все­гда си­дят стай­ка­ми под­ле до­мов, гром­ко от­ком­мен­ти­ро­ва­ли яв­ле­ние: «Ка­ж­дый день в цер­ковь тас­ка­ет­ся! Си­де­ла бы уж до­ма: упа­дет ес­ли по до­ро­ге — са­ма ведь не вста­нет».

          — Ба­бу­ся, да­вай по­мо­гу! — ска­зал я, еще не пред­став­ляя, как имен­но бу­дет вы­гля­деть моя по­мощь.

          — Пя­тый, — внят­но, как пас­са­жир лиф­те­ру, про­из­нес­ла жи­вая бу­к­ва «Г».

          Лиф­та в до­ме не су­ще­ст­во­ва­ло. Я до­ве­рил по­сто­ро­жить свой порт­фель с порт­вей­ном «ку­муш­кам», а сам ли­хо под­хва­тил баб­ку и по­во­лок на ру­ках на са­мый пя­тый… Она паль­ца­ми вце­пи­лась в ме­ня не­ожи­дан­но силь­но; я не столь­ко ее дер­жал, сколь­ко она на мне ви­се­ла. На­ко­нец, дош­ли. Пот гра­дом ка­тил с мое­го лба. На стук в ука­зан­ную дверь — от­кры­ли. Здесь то­же бы­ла ком­му­нал­ка.

          Баб­ка, сно­ва об­ре­тя под но­га­ми твердь, вы­гну­ла от­ку­да-то из-под со­гбен­ной спи­ны вы­вер­ну­тую вверх го­ло­ву, встре­ти­лась со мной гла­за­ми и про­из­нес­ла текст:

          — Бог те­бя спа­сет. Бу­ду за те­бя мо­лить­ся. При­хо­ди ко мне жить, квар­ти­ру ос­тав­лю.

          По­том она, как че­ре­па­ха, уб­ра­ла го­ло­ву сно­ва внутрь сво­ей не­про­ни­цае­мой со­гбен­но­сти и, сту­ча по ще­ля­сто­му, дав­но не­кра­шен­но­му по­лу об­ще­го ко­ри­до­ра пал­кой, не ог­ля­ды­ва­ясь, уда­ли­лась в од­ну из две­рей. Я за­меш­кал­ся. Вы­шли с кух­ни со­се­ди: «У нее сын не­дав­но из тюрь­мы вы­шел, при­хо­дит сю­да, бьет ста­ру­ху страш­но».

          …Порт­вейн я до­пи­вал в ком­му­нал­ке у дру­га мол­ча. Не пе­лось боль­ше по­че­му-то.

 

          Об­ма­на тень за прав­дою в по­го­не. Зем­ля од­на. Раз­лич­ны се­ме­на. Со­гбен­ной бо­го­мол­ке сум­ку под­нял… За что ж про­хо­же­го в мо­лит­вах по­ми­нать?!

 

          За­прет­ный плод: еди­но­жды вкус яс­т­ва! Всё зри­мей не­дос­туп­но­сти по­рог. Ка­че­ли за­мер­ли… Мир про­дол­жал ка­чать­ся: кон­ца на­ча­ло ис­чер­па­ло срок.

 

          Гни­лье ис­кус­но ря­же­но в бо­гат­ст­во. Ал­маз, он и в гря­зи ал­маз! Ист­лел над­мен­ный пут­ник в ла­тах. Ну, а пас­тух? Па­сет, как пас!

 

          На мос­то­вой ме­дяк зве­нит… Ну­ж­да ухо­дит, бед­но­сть — ос­та­ет­ся. Про­ез­жий в спеш­ке сча­стье об­ро­нил… Ну­ж­да ухо­дит, бед­но­сть — ос­та­ет­ся. Мо­лит­вы дни ве­сель­ем из­ви­нил… Ну­ж­да ухо­дит, бед­но­сть — ос­та­ет­ся.

 

          Тол­па го­лод­ная гу­де­ла, не тщась над слож­но­стью за­дач. Кто дух воз­вы­сит до пре­де­ла: еди­но­ве­рец? иль па­лач?

 

          Где мне най­ти ду­хов­но­го от­ца, ви­нов­ни­ка по­втор­но­го ро­ж­де­нья? Зо­ву­ще­го не доб­ле­стью бря­цать, ве­ду­ще­го не ждать бла­го­да­ре­ния! Бдеть! — за­ве­ща­ние. Не обо­рот­ню ли мзда? Нерв па­мя­ти — на­тя­ну­тое лас­со! Да­на не­рас­тор­жи­мая че­та: до­б­ра и ос­корб­лен­но­сти опас­ной. До­воль­но ли стать бре­ме­нем стол­па, ра­куш­кою, при­ле­п­лен­ною к дни­щу? Чтоб са­мо­му ко­гда-ни­будь по­пасть в на­перс­ни­ки, что слу­ша­те­лей ищут!

          (1983)

 

 

          18.

 

          Лю­ди до­б­рые, рас­су­ди­те! Мне так и ка­жет­ся, что я — един­ст­вен­ный на Зем­ле, кто пре­вы­ше все­го це­нит обык­но­вен­ность жиз­ни, ее вос­хи­ти­тель­ную, не­ви­ди­мую, ее со­вер­шен­но бо­же­ст­вен­ную обы­ден­ность! По­то­му что все во­круг хо­тят толь­ко од­но­го — НЕ­обык­но­вен­но­го: убийств, кол­дов­ст­ва, празд­но­ва­ний, па­де­ний, ри­туа­лов, взле­тов, бе­зумств… Толь­ко об этом хо­тят слы­шать, толь­ко на это хо­тят смот­реть, а мно­гие «по­спе­ли» и до то­го, что са­ми не­прочь — уча­ст­во­вать в этом во всем!

 

          Тру­дя­га знал: «На трон не за­ра­бо­тать». Ин­тел­ли­гент: «Знать прав­ду не да­но». И оба пи­ли. (Ме­ж­ду ни­ми — про­пасть.) Но!!! Лю­бим пра­ви­тель, щед­рый на ви­но.

 

          Дух че­ло­ве­че­ский рас­тет, му­жая гор­де­ли­во, а те­ло, ду­ха дом, тем вре­ме­нем, увы, — к зем­ле не­то­ро­п­ли­во… Но мес­та нет вза­им­ной уко­риз­не: убий­ца-дух — хра­ни­тель жиз­ни!

          (1983)

 

          Ве­ли­ко­ду­шен и не скуп на по­мощь в лю­бом из дел лишь ис­тин­ный та­лант.

 

          Как-то в ру­ки по­па­ла книж­ка ки­тай­ских ска­зок, ко­то­рую не­сколь­ко ве­ков на­зад на­пи­сал один та­мош­ний дядь­ка по име­ни Пу-Сун-Лин. Эф­фект от на­пи­сан­но­го по­лу­чил­ся класс­ный: книж­ку с оди­на­ко­вым ин­те­ре­сом ста­ли чи­тать (да еще не по ра­зу!) и по­лу­гра­мот­ный ки­тай­ский кре­сть­я­нин, и про­све­щен­ный ака­де­мик. По­че­му? Как по­лу­ча­ет­ся кни­га-зер­ка­ло? Не кри­вое, в уго­ду вре­ме­ни. А кни­га, в ко­то­рой нет ни­ка­кой «кри­виз­ны вре­мен». По­дой­дешь к та­ко­му пря­мо­му, бес­стра­ст­но-веч­но­му зер­ка­лу, по­гля­дишь­ся се­го­дня — од­но уви­дишь, зав­тра за­гля­нешь — дру­гое от­кро­ет­ся… Ко­го ты там ви­дишь, друг? Не соб­ст­вен­ное ли дви­же­ние? Или… соб­ст­вен­ное из­вая­ние?!

          А пе­сен­ки, бы­ва­ет, то­же по-раз­но­му дей­ст­ву­ют: в од­ном мес­те ду­шу по­ка­жешь — в по­стель во­ло­кут, в дру­гом от­кро­ешь­ся — по мор­де но­ро­вят на­да­вать.

          С зер­ка­лом шут­ки пло­хи. Жи­те­ли ко­лы­бе­ли зем­ной ци­ви­ли­за­ци­и — Ги­ма­ла­ев — по­про­сту им не поль­зо­ва­лись. Счи­та­ли «зер­каль­ный эф­фект» весь­ма вред­ным для раз­ви­тия Лич­но­сти.

 

          Как тес­но жить! Не жить? Еще тес­нее! От­шель­ник, страх твой, спря­тав­ший­ся в смех. Тол­па ста­но­вит­ся ис­кус­нее и злее, и — бо­лее не ве­да­ет по­мех!

 

          Жизнь — это горь­кая до­ля. Смерть — это слад­кая до­ля. Слад­кое с горь­ким — вкус.

 

          От ве­ка был ре­мес­лен­ни­ком бес. По­су­лов пу­ты он, не­зри­мые, объ­ем­ля, на­ки­нул так, что взгля­ды — до не­бес! — взош­ли от душ, по гор­ло вры­тых в зем­лю. В тол­пе де­тей бес­кры­лый се­ра­фим, пу­га­ет сме­хом их, как плен­ный кос­ты­ля­ми. В кро­ви замк­нул­ся стра­ха ко­ка­ин — в год пред­во­ен­ный в маль­чи­ков стре­ля­ли!

 

          Лишь Бо­гу с Бо­гом по пу­ти. О, Не­бо! Юдоль смерт­ных: у ка­ж­дой греш­ной па­пер­ти — то ни­щий, то не­вер­ный.

          (1979)

 

          Ми­лые лю­ди, я вам вот что ска­жу: сти­хи ведь для че­го пи­шут­ся? — Ко­неч­но, для то­го, что­бы кое-что под­пра­вить в се­бе са­мом. Сти­хи — ле­са внут­рен­не­го ми­ра. Пау­ти­на. Ко­лю­чая про­во­ло­ка. Суб­ли­ма­ция и ком­пен­са­ция. Их нель­зя по­нять — мож­но толь­ко «при­нять», ли­бо во­все от­мах­нуть­ся. По­это­му к сти­хо­твор­ной Все­лен­ной го­раз­до лег­че и силь­нее тя­го­те­ют су­ще­ст­ва, вла­дею­щие по при­ро­де сво­ей со­вер­шен­но осо­бой тех­но­ло­ги­ей по­зна­ния внеш­не­го ми­ра, — они уме­ют от­да­вать­ся. Пра­виль­но: это — жен­щи­ны. От­да­вать­ся — зна­чит, быть муд­рым. Бе­да ны­неш­них дам в том, что сей ве­ли­кий дар при­ро­ды они по­пу­та­ли с дру­гим, весь­ма по­хо­жим внеш­не, дей­ст­ви­ем — ма­не­рой на­вя­зы­вать­ся… А имен­но: вы­мо­гать вни­ма­ние (оби­жать­ся, скан­да­лить, мод­ни­чать, на­пра­ши­вать­ся на ком­пли­мен­ты, лезть в бе­се­ду джент­ль­ме­нов, уст­раи­вать что-то на­по­каз, быть злой на ви­ду у всех, быть доб­ро­де­тель­ной на ви­ду у всех и т.д.). Так по­эзия па­ря­щей ду­ши пре­вра­ща­ет­ся в про­зу пых­тя­щей дей­ст­ви­тель­но­сти.

 

          19.

 

          Я вам так, гос­по­да, при­со­ве­тую: без­вред­ная жен­щи­на — уже поль­за!

 

          Утом­лен ско­ро­спе­лою чу­шью. Как оде­ж­ды, на­ки­ну­та спесь. Но — взгля­ни: на но­же рав­но­ду­шья и от серд­ца за­зуб­рин­ки есть!

 

          Пе­чаль­ны ге­нии. Им в дан­но­сти так скуч­но! Из бу­ду­ще­го нет ни ве­тер­ка. Тих звезд­ный час. Ра­бо­та — гру­бый груз­чик! — мгно­ве­ния бро­са­ет сквозь ве­ка.

 

          Хо­те­лось мне пред­стать пе­ред Все­выш­ним! Ну, что ж, стою… Пред со­ве­стью сво­ей.

 

          О, Ис­ти­на, ли­шен­ная на­си­лия, ты ги­бе­ли на­силь­ст­вен­ной страш­ней… По­дай пле­бею дос­туп к изо­би­лью, и он по­гу­бит соб­ст­вен­ных де­тей.

 

          Су­хим зер­ном те­кут ты­ся­че­ле­тия, зве­нят, как пер­во­здан­ное: «Аминь!» Не­вы­но­си­мо че­ст­но про­рас­та­ют де­ти: про­ща­ют жизнь.

 

          Тот, кто чув­ст­ву­ет «вслух», — ар­тист. Тот, кто ду­ма­ет «вслух», — чист. «Вслух» объ­ять­я — ис­ток уз. Для люб­ви ти­хой век пуст.

 

          Из­бы­ток чув­ст­ва шах­ма­там по­ме­ха, учусь про­иг­ры­вать в ма­жор­ной тре­пот­не. Парт­нер не по­ни­ма­ет сме­ха — при чер­ном ко­ро­ле и на ко­не!

 

          Те­ку­чи бы­ли во­ды лет. Бла­го­сло­ви браз­ды: тьма ямы не­ба па­да­ет на ост­рие звез­ды!

          (1979)

 

          Все эти сти­хо­твор­ные «ма­лыш­ки» по­ющая, пи­шу­щая и чи­таю­щая бра­ти­я — по­пут­чи­ки по жиз­ни во вре­ме­ни и про­стран­ст­ве — обоз­ва­ли не­за­тей­ли­во, со­еди­нив кой-ка­кую ин­век­ти­ву с воль­ной про­из­вод­ной от име­ни ав­то­ра: по­лу­чи­лось — ху­лё­вин­ки. То есть, не­боль­шие сти­хо­твор­ные ми­ниа­тю­ры, при­над­ле­жа­щие пе­ру ав­то­ра — Льву Р.

          …Ме­ж­ду про­чим, ни к че­му не обя­зы­ваю­щее ори­ги­наль­ни­ча­ние ино­гда при­во­дит к дей­ст­ви­тель­но ори­ги­наль­но­му ре­зуль­та­ту. На­при­мер. Ав­тор как раз за­кан­чи­вал пе­ча­тать эти бес­смерт­ные стро­ки, ко­гда ему по­зво­ни­ла од­на очень ми­лая осо­ба, умею­щая «от­да­вать­ся» ав­то­ру ду­шой. То есть, го­то­вая слу­шать его бес­ко­неч­ные со­чи­не­ния до окон­ча­тель­ной сво­ей жен­ской по­бе­ды… М-да.

          Да­ма ска­за­ла так:

          — Я хо­чу, что­бы зав­тра к мо­ему при­хо­ду у те­бя на кух­не пла­вал Ко­шо­лад­ный Шо­ко­лот.

          Я ей ос­то­рож­но от­ве­тил:

          — Зав­тра мне пред­сто­ит мно­го ра­бо­ты.

          То­гда она ска­за­ла:

          — Упо­ми­на­ние сло­ва «ра­бо­та» очень вред­но от­ра­жа­ет­ся на са­мой ра­бо­те.

          Я ска­зал:

          — Толь­ко не при­хо­ди слиш­ком ра­но.

          Она по­ня­ла пра­виль­но:

          — Не бес­по­кой­ся. Мне, как про­снусь ут­ром, во­об­ще ка­жет­ся, что день — это про­сто до­сад­ный пе­ре­рыв в чем-то очень хо­ро­шем и дол­гом…

 

 

          20.

 

          Так этот раз­дель­чик и на­зы­ва­ет­ся: «Гру­ст­ные час­туш­ки». Ес­ли кри­во ус­ме­хать­ся и при этом гля­деть­ся в кри­вое зер­ка­ло, — по­лу­чит­ся впол­не серь­ез­но. Вся бе­да жиз­ни в том, что у нас, лю­дей, веч­но че­го-ни­будь не хва­та­ет: то зер­ка­ла, то се­бя са­мих… При­хо­дит­ся до­ст­раи­вать.

 

          Не при­шел с ра­бо­ты па­па — в элек­три­че­ст­ве весь дом: ведь у па­пы день зар­пла­ты, па­па в дом при­дет по­том.

          У не­го на серд­це ра­на, у не­го тос­ка не­вмочь: слиш­ком стро­го смот­рит ма­ма, слиш­ком гром­ко пла­чет дочь, де­нег пла­тят слиш­ком ма­ло, слиш­ком пот­чу­ют дру­зья, слиш­ком ма­ло жить ос­та­лось — слиш­ком час­то го­во­рят!

          Па­па взял ви­но по­про­ще, у не­го опять — пе­чаль: слиш­ком пра­виль­ная те­ща, слиш­ком вре­мен­ный при­чал. Ночь опус­тит­ся не­слыш­но. На ди­ва­не, всех бед­ней, слиш­ком тяж­ко па­па ды­шит, слиш­ком му­ча­ет дру­зей.

          Мо­жет, что-то и не вы­шло; на трам­вае пер­вом — в путь! Что­бы не бы­ло все «слиш­ком», не хва­та­ет лишь чуть-чуть. Не хва­та­ет в до­ме до­ма, да­же две­ри на зам­ке. Не хва­та­ет лишь ко­ро­ны ра­зо­би­жен­ной же­не! (1979)

 

          Бре­дить бу­ду!

          В мо­ем муж­ском уме воз­ни­ка­ют вре­мя от вре­ме­ни лю­бо­пыт­ные кар­тин­ки-схе­мы. Они весь­ма час­то ка­са­ют­ся те­мы ан­та­го­низ­ма по­лов — «М» и «Ж». На­при­мер, на од­ном из бан­ке­тов, где бы­ло пред­ло­же­но спеть пе­ред вы­пи­ваю­щей пуб­ли­кой «что-ни­будь свое, ду­шев­нень­кое», при­ви­де­лось вот что: ве­чер ве­ли двое, ве­ду­щий и ве­ду­щая. Они оба ста­ра­лись из­лу­чать в ок­ру­жаю­щее про­стран­ст­во лю­бовь. При этом Он дер­жал Ее как бы в «эл­лип­се», иду­щем от муж­ской го­ло­вы и за­хва­ты­ваю­щем жен­скую, она от­ве­ча­ла по­доб­ным же «эл­лип­сом», но до­пол­ни­тель­но «вы­пус­ти­ла» еще од­ну «ор­би­ту» — от сво­их бе­дер к его го­ло­ве…

          Раз­ви­тие при­ви­дев­шей­ся схе­мы мо­жет быть та­ким; это — ис­крив­лен­ная часть из­вест­но­го сим­во­ла — шес­ти­уголь­ни­ка, со­став­лен­но­го из двух взаи­мо­по­вер­ну­тых тре­уголь­ни­ков, звез­ды Да­ви­да. Ниж­няя вер­ши­на звез­ды — дос­туп­ная на дан­ном эта­пе раз­ви­тия «дья­воль­щи­на», верх­няя со­от­вет­ст­вен­но — вер­ши­на дос­туп­ной «бо­же­ст­вен­но­сти». Мо­дель по­зво­ля­ет с нею иг­рать в ва­ри­ан­ты пу­тей раз­ви­тия и взаи­мо­дей­ст­вия. На­при­мер, гля­дя из ниж­ней точ­ки, я уви­жу, что «рас­хо­жусь» на ка­кие-то про­ти­во­по­лож­но­сти, ко­то­рые под­ни­ма­ют вверх не­кую плат­фор­му — ос­но­ва­ние пе­ре­вер­ну­то­го тре­уголь­ни­ка, — ско­рее все­го, это плат­фор­ма ума, в прин­ци­пе не год­ная для дос­ти­же­ния ду­хов­ной вер­ши­ны, ко­то­рая все­гда бу­дет мая­чить над ней… И на­обо­рот: «бог» ни­же ве­ще­ст­вен­но­сти, сек­са, к при­ме­ру, не опус­ка­ет­ся. Звез­да Да­ви­да — схем­ка гар­мо­нич­но­го рос­та. Ве­ду­щие на бан­ке­те де­мон­ст­ри­ро­ва­ли энер­ге­ти­че­ский «пе­ре­кос», ха­рак­тер­ный для эпо­хи гру­бо­го мат­ри­ар­ха­та.

 

          У мед­ве­дей на обе­де ле­ди-ли­сы, же­ны-ведь­мы, дя­дя Ле­ва в зим­ней спяч­ке, Се­рый Волк на лич­ной тач­ке… Ах, у мед­ве­дей мно­го бед: ме­да нет и мя­са нет. Вот бы в жиз­ни ко­со­ла­пой по­ви­дать­ся с Рим­ским Па­пой! (1979)

 

          …Встре­ча­ют­ся как-то на пла­не­те Зем­ля две сущ­но­сти и бе­се­ду­ют:

          — Ты как сю­да по­пал?

          — Не знаю.

          — И я не знаю. Ин­те­рес­но, мы здесь впер­вые?

          — Ни­кто не зна­ет…

          — А ты сколь­ко лет уже на­блю­да­ешь?

          — Мно­го.

          — Ну, и как? Ка­кие они тут?

          — Кто?

          — Ну, эти, або­ри­ге­ны.

          — Ду­рак! Нет здесь ни­ка­ких або­ри­ге­нов! Свал­ка здесь, по­нял! Для та­ких, как мы с то­бой. Ты во­об­ще-то чем за­ни­ма­ешь­ся?

          — Со­лид­ным ста­нов­люсь. Ве­со­мым.

          — Зна­чит, вниз пой­дешь. В зем­ле уто­нешь.

          — А ты — лег­кий, что ли?

          — Лег­кие от­ры­ва­ют­ся, в не­бе то­нут. То­же пло­хо. Я так про­бую: на сколь­ко умом по­тя­же­лел — на столь­ко же ду­шой по­лег­чать на­до. То­гда жить удоб­но.

          — По­лу­ча­ет­ся?

          — Пло­хо и не все­гда. «Бол­тан­ка» силь­ная.

          — Ко­гда по­се­ре­ди­не — это сча­стье?

          — Мно­гие так го­во­рят… Сам ви­дел: кто в яму сва­лил­ся, а по­том вы­лез, — сча­ст­ли­вые.

 

          От ра­бо­ты ко­ни дох­нут! Для по­че­та есть Дос­ка. Кор­не­пло­ды на­ши со­хнут и мо­лоч­ная ре­ка… Я гля­жу с крыль­ца на паль­му: чур ме­ня в де­рев­не Чур! Я те­перь боль­шой на­чаль­ник че­ты­рем де­сят­кам кур. (1976)

 

          Сей­час аб­ра­ка­даб­ру ска­жу: муж­чи­на ухо­дит от жен­щи­ны все­гда, а не ухо­дит он толь­ко то­гда, ко­гда она его не про­кли­на­ет за то, что он ухо­дит, и толь­ко по­это­му от та­кой жен­щи­ны муж­чи­на не уй­дет ни­ко­гда, по­то­му что он не мо­жет уй­ти от сво­ей сво­бо­ды.

 

          …А вот эту пе­сен­ку рас­пе­ва­ли мои дру­зья на мо­тив «Сла­вян­ки», хо­тя име­лась по­на­ча­лу и соб­ст­вен­ная ме­ло­дия. Но я ее за­был. Так час­то в жиз­ни слу­ча­ет­ся. Осо­бен­но, ко­гда ни­ка­ких по­во­дов жить, кро­ме ка­ких-ни­будь спе­ци­аль­но при­ду­ман­ных празд­ни­ков, нет.

          Еще по­яс­ню: «Аба­лу» — это та­кой осо­бый сорт яб­лоч­но­го ви­на, из­го­тов­ляе­мо­го из от­хо­дов кон­серв­но­го про­из­вод­ст­ва и гни­лых фрук­тов.

 

          Со­би­рал эти­ке­точ­ки вин­ные, конь­я­ки слал зна­ко­мый гру­зин, а те­перь я с ве­ли­кой оби­дою за­хо­жу в овощ­ной ма­га­зин. Ме­ж­ду хре­ном и мас­лом под­сол­неч­ным, там, где реп­ча­тый све­тит­ся лук, — там сто­ит из Мол­да­вии сол­неч­ной «Аба­лу», «Аба­лу», «Аба­лу».

          Что же это та­кое вдруг да­ли нам? Про­сто ужас де­рев­ни Сонг-ми! «Аба­лу» для ме­ня, как про­та­лин­ка в хо­ло­да — сра­зу по­сле се­ми…

          Уж дав­но си­га­ре­та при­ку­ре­на, что име­лось — по­шло по ру­кам. Ах, как ка­па­ют сле­зы Ми­чу­ри­на в бла­го­род­ный гра­не­ный ста­кан! Я иду, как ми­нистр, оза­бо­чен­ный, при порт­фе­ле, и все ме­ня ждут: «Ус­ту­пи­те мне, гра­ж­да­не, оче­редь, до за­кры­ти­я — де­сять ми­нут!» На «прие­ме» у груз­чи­ка с го­рем я, и на го­ло­ву сы­п­лю зо­лу!.. Толь­ко взял он ко­ле­са ис­то­рии, по­вер­нул… И — я взял «Аба­лу»!

          А по вен­чи­ку ли­ния ра­ду­ги: для ду­ши нет кар­ти­ны ми­лей! А в При­бал­ти­ке яб­ло­ки па­да­ют по су­хо­му за­ко­ну джунг­лей.

          Толь­ко вот, я не знаю, чем ма­ять­ся: со­об­щал в ре­пор­та­же спец­кор, буд­то в этом го­ду ожи­да­ет­ся не­бы­ва­лый за­вал по­ми­дор! (1977)

 

          На пра­вах быв­ше­го пью­ще-по­юще­го ве­те­ра­на дам кое-ка­кие по­яс­не­ния для гря­ду­щих по­ко­ле­ний. Сонг-ми — это та­кая де­рев­ня во Вьет­на­ме, ко­то­рую аме­ри­кан­цы во вре­мя вой­ны со­жгли дот­ла вме­сте со все­ми жи­те­ля­ми. И еще: в глу­бо­кой древ­но­сти вод­ку ма­ло­иму­щим и мно­го­хо­тя­щим рус­скоя­зыч­ным гра­ж­да­нам про­да­ва­ли по ча­сам — не рань­ше один­на­дца­ти, не поз­же се­ми. В об­щем, сред­ст­ва для де­мо­кра­тии сле­до­ва­ло го­то­вить днем, а празд­но­вать сво­бо­ду — ве­че­ром. Бы­ва­ло, пу­та­ли.

 

          — На­дое­ло про вол­ка про се­ро­го, рас­ска­жи мне про не­гра не­бе­ло­го, где жи­вет этот са­мый блэк бой, с во-от та­кою вот ниж­ней гу­бой?!

          — Это про­сто, сы­нок, за­ме­ча­тель­но, что рас­тешь ты та­кой лю­бо­зна­тель­ный! Про­жи­ва­ет тот са­мый блэк бой там, где нас не бы­ва­ло с то­бой.

          — А в га­зе­тах пи­са­ли, что яко­бы чер­ных брать­ев ку­са­ют со­ба­ка­ми… И ра­бо­ты у них — будь здо­ров! По­то­му что там нет трак­то­ров. И у них ана­на­сы там во­дят­ся, де­ти с бе­лы­ми пят­ка­ми ро­дят­ся, вы­да­ет не­грам «их бла­го­ро­дие» ре­гу­ляр­ное, в бак­сах, по­со­бие…

          — До че­го ж ты, сы­нок, лю­бо­зна­тель­ный! Факт по­со­бия? Факт… От­ри­ца­тель­ный! Что­бы не­грам в Чи­ка­го не му­чить­ся, при­ез­жа­ют не­хай. И — по­учат­ся. (1977)

 

          А еще как-то ре­ши­ли ме­ня, про­вин­ци­аль­но­го жур­на­ли­ста рес­пуб­ли­кан­ской «мо­ло­деж­ки», по­учить од­на­ж­ды уму-ра­зу­му в Мо­ск­ве. По­се­ли­ли в ВКШ — выс­шей ком­со­моль­ской шко­ле, да­ли срок — три ме­ся­ца. Жи­ли мы, рос­сий­ские обол­ту­сы, вме­сте с ино­стран­ца­ми. Пес­ни пе­ли. Дядь­ки ка­кие-то за на­ми всё сле­ди­ли, как по­ло­же­но. По­ды­мишь­ся в че­ты­ре ут­ра по­хме­лье ду­шем снять — сто­ит обя­за­тель­но ря­дом в ду­ше­вой го­лый «агент», мол­чит, в бе­се­ды не всту­па­ет: ин­ст­рук­ция, ви­дать. А ино­стран­цы на­ших де­вок всё тис­ка­ли, мно­гие за­бу­гор­ные пар­ни да­же пла­ка­ли, ко­гда рас­ста­вать­ся вре­мя при­шло. А на­ши до их­них де­вок да­же взгля­дом не дос­та­ва­ли. Не­дос­туп­но се­бя ве­ли мам­зель­ки. Пи­во по ут­рам не трес­ка­ли, всу­хо­мят­ку хлеб с не­ва­ре­ны­ми со­сис­ка­ми не ели. Так что на­шим му­жи­кам ос­та­ва­лось од­но — тра­ди­ция, жид­кое сча­стье.

 

          (на из­вест­ный про­ев­рей­ский мо­тив­чик)

          Эта шко­ла ЦК ком­со­мо­ла, ЦК ком­со­мо­ла, вам го­во­рят: ВКШ на­ле­во, «Гас­тро­ном» на­пра­во, но­чью пьют, а ут­ром спят. На­ши да­мы в по­ис­ках Ада­ма, а по ко­ри­до­ру, аки гад, вме­сто «шу­ры-му­ры» хо­дит пья­ный Шу­ра: шаг впе­ред и два на­зад. И зве­нит по­су­да, на­ша и «от­ту­да», лю­ди по­ни­ма­ют: это — яд. Не­ку­да по­дать­ся, не­за­чем скры­вать­ся: где же ты, цен­траль­ный ап­па­рат? Га­ля по­лю­би­ла Фе­дю из Ма­ни­лы, Фе­дю из Ма­ни­лы, вам го­во­рят! Есть та­кой обы­чай в го­ро­де сто­лич­ном; где те­перь ты, Фе­дя, негр и брат? Глу­пый дя­дя Ле­ва смот­рит­ся су­ро­во, очень не­из­вест­но: что он рад? С об­ще­го по­ня­тья хо­дит на за­ня­тья шаг впе­ред и два на­зад. В об­щем, в этом мес­те очень мно­го чес­ти, где-то да­же ря­дом шах и мат… Бу­де­те про­ез­дом с ко­шель­ком об­лез­лым, кол­лек­тив — не рек­тор: бу­дет рад! (1980)

 

          Смею за­ме­тить, что во всех свя­щен­ных пи­са­ни­ях так и го­во­рит­ся: во­ды, мол, ду­ши мо­ей… И го­во­рят так — ис­клю­чи­тель­но му­жи­ки. В зем­ной жиз­ни эти са­мые «во­ды» (ес­ли они не оке­ан, ко­неч­но) без фор­мы рас­те­ка­ют­ся, пре­вра­ща­ют­ся в гряз­ную ка­кую-ни­будь лу­жу или ухо­дят в пе­сок вре­мен. Вы­ход прост: спа­са­ют му­жи­ков жен­щи­ны! Да не все жен­щи­ны под­ряд, а толь­ко те, кто мо­гут «дер­жать» фор­му, а уж «бес­фор­мен­ный» ту­да — толь­ко бульк! Ко­му та­зик дос­та­нет­ся, ко­му са­мо­вар с кра­ни­ком, ко­му рез­ной кув­шин. Как по­ве­зет.

          Без фор­мы ду­ша не по­ет. А в фор­ме — по­жа­луй­ста! В тес­но­те — тос­ку­ет и вы­со­ко­ху­до­же­ст­вен­но сто­нет, в про­сто­рной фор­ме — пле­щет­ся, как дождь в ра­ду­ге.

          В на­шем муж­ском де­ле ведь что глав­ное? Пра­виль­но: что­бы фор­ма все­гда со­от­вет­ст­во­ва­ла со­дер­жа­нию. Ведь не вся­кий же со­суд бу­ду­ще­го вы­дер­жит, к при­ме­ру, ядо­ви­тые «во­ды» на­ше­го про­шло­го…

 

          21.

 

          У ме­ня дру­жок один есть за­ка­дыч­ный. Ин­тел­ли­гент, но пе­сен­ка­ми то­же ба­лу­ет­ся. Не для де­ла, а так, ме­ж­ду де­ла­ми. Я на­ри­со­вал его сло­вес­ный порт­рет: точ­ка, точ­ка, за­пя­тая, ут­ром ро­жи­ца кри­вая.

 

          Пол­жиз­ни про­жи­то, ума не на­жи­то, «ава­нец» пять­де­сят руб­лей… Го­рит без удер­жу ду­ша бу­маж­ная, а ми­мо де­воч­ки та­ких кро­вей! Пол­жиз­ни про­жи­то, пол­цар­ст­ва роз­да­но. По­стель хо­лод­ная од­на моя… Ле­тят жу­рав­ли­ки, а я не­опыт­ный; раз­би­лась вдре­без­ги моя се­мья. Пол­мет­ра ком­на­та, дру­зей пол­го­ро­да, со­се­дям пе­сен­ки не по нут­ру… Ха­рак­тер-зо­ло­то имею смо­ло­ду: по­ку­да пьян­ст­вую, я не пом­ру! Имею де­ло я. До­хо­ды ле­вые. «Сю-сю» сер­деч­ны­е — нор­маль­ный ход! Ведь я не чув­ст­вую ши­пы и тер­нии, со­рю «чер­вон­ца­ми», как са­мо­лет! Пол­жиз­ни — бо­же мой! — мне бы по­ка­ять­ся. До­ро­га даль­ня­я — ве­ло­си­пед. Твер­дят, мол, вет­ре­ный, а мне так ка­жет­ся: ши­кар­ный юно­ша пре­клон­ных лет! От­ре­жу бо­ро­ду, на­де­ну ке­поч­ку, вам руч­кой сде­лаю «боль­шой при­вет»: про­щай­те, маль­чи­ки, встре­чай­те, де­воч­ки! — еще не кон­чил­ся судь­бы ку­плет! Пол­де­ла сде­ла­но, пол­жиз­ни про­жи­то: ди­плом фи­ло­ло­га, ин­тел­ли­гент… Да­рю по­клон­ни­цам цве­ты с мо­ро­жен­ным: пол­жиз­ни на­жи­то — ка­кой мо­мент! (1979)

 

          Па­ро­ди­ро­вать жизнь дру­зей — твор­че­ст­во свое­об­раз­ное. Это — ук­ра­ше­ние скуч­ной пре­до­пре­де­лен­но­сти бы­тия, ну, на­вро­де та­туи­ров­ки в зо­не при по­жиз­нен­ном за­клю­че­нии. Ис­кус­ст­во и кра­со­та для по­свя­щен­ных! Во­об­ще-то ру­са­лок в при­ро­де ведь нет, а на гру­ди па­ха­на — по­жа­луй­ста! Так и в бы­ту: до­ри­со­ван­ная жизнь опе­ре­жа­ет на­стоя­щую. В этом ее ин­фан­тиль­ная не­по­бе­ди­мость и си­ла. Па­ро­ди­руя ха­рак­тер, на­хо­дишь ха­рак­тер­ность. Од­на­ж­ды стай­ка та­лант­ли­вых ал­ко­го­ли­ков из на­шей кон­то­ры по­да­лась на Се­вер. На за­ра­бот­ки и для до­пол­ни­тель­ной лич­ной био­гра­фии.

 

          Ни по­дар­ка, ни пре­мии за год мне. От­бы­ваю! Ку-ку, не­на­гляд­ные! Мо­ло­дежь ва­ша ди­ко­рас­ту­щая пусть на­чаль­нич­ков ре­жет и ку­ша­ет. Пусть еще по­со­ба­чат­ся ба­бонь­ки: мол, не­пра­виль­но, пре­мию на­до бы… Толь­ко я уже — лом­тик от­ре­зан­ный, на кон­то­ру лю­би­мую хе­заю, где по стен­кам при­шпи­ле­ны над­пи­си: пе­ре­вы­пол­ним, дес­кать. Ан, на-ко-ся! Я се­го­дня пью пи­во с та­ра­нью, пусть дру­го­го ве­дут на за­кла­ние. Что за день­ги сто три­дцать с ко­пей­ка­ми? Не па­цан, мои го­ди­ки трень­ка­ют! Ме­бе­ля­ми дру­зья об­за­во­дят­ся, а со мно­ю — лишь же­ны раз­во­дят­ся. Иван­цо­ву — По­чет­ная гра­мо­та. А ме­ня лю­дям ка­жут, как ма­мон­та! Не­ту в лю­дях уча­стия то­ли­ки, об­зы­ва­ют ме­ня ал­ко­го­ли­ком. Уж от­ме­чен на­клон­ным сколь­же­ни­ем. А жи­ву — как в ки­но! — с про­дол­же­ни­ем. Вид­но, кон­чи­лась «пер­вая се­рия». До сви­да­ния. Еду на Се­вер я! (1981)

 

          На­ки­ды­вать вы­дум­ку на ближ­не­го слож­нее, чем на то­го, кто в от­да­ле­нии. Слу­хи, пе­ре­су­ды и ле­ген­ды за вре­мя пу­ти, ра­зу­ме­ет­ся, силь­но уве­ли­чи­ва­ют­ся. Лю­бой рас­сказ­чик этим охот­но поль­зу­ет­ся. Оди­на­ко­во «пи­та­тель­ны» в этом от­но­ше­нии и про­стран­ст­во, и вре­мя. На­при­мер, за вре­мя двух­ты­ся­че­лет­не­го пу­те­ше­ст­вия ка­кой-ни­будь ме­ст­ный слу­шок за­про­сто мо­жет вы­рас­ти в миф фан­та­сти­че­ских раз­ме­ров. Со­вре­мен­ни­ки не мо­гут пу­те­ше­ст­во­вать во вре­ме­ни (то­гда бы их ми­фы но­си­ли пе­чать чрез­вы­чай­ной серь­ез­но­сти); за­то они пу­те­ше­ст­ву­ют в про­стран­ст­ве, что са­мо по се­бе сви­де­тель­ст­ву­ет о жиз­не­ра­до­ст­ной глу­по­сти «веч­ных пио­не­ров» и не­безо­пас­ном для здо­ро­вья ро­ман­тиз­ме.

 

          А ну, эй, ты! — по­дай пор­тян­ки, кур­ва! Бу­гор хи­ля­ет к те­ще на бли­ны… Мне Ле­ви­тан же­ла­ет: «С до­б­рым ут­ром!» И жизнь блат­ная лас­ко­вей же­ны. За­пой. За­бой. Сей­час не до по­хмел­ки! Нель­зя стра­ну ос­та­вить без уг­ля. Огонь ду­ши — окур­ка­ми в та­рел­ке — ды­мит­ся, мля, в пред­чув­ст­вии руб­ля! Про­три оч­ки: кто нын­че на под­хва­те? Удар­ный труд в по­че­те у рва­чей. Лю­би­мой Ро­ди­не, как де­воч­ке на пла­тье, по­да­рит люм­пен но­вых Иль­и­чей!

          Раз­би­та дверь и по­гну­та ка­би­на, и что ни мор­да — чис­тый Фан­то­мас! За­то я здесь вер­чусь, как ба­ле­ри­на, в ко­же и зам­ше с над­пи­сью «Те­хас». Звез­ду Тру­да на фик­су зо­ло­тую мы пе­ре­пла­вим: пей­те, ко­ре­ша! Ду­ша по­ет. И нас не за­вер­бу­ет ру­ка Крем­ля и ла­па США.

          Судь­ба-ма­дам! Я к вам — без при­тя­за­ний. Мне серд­це ест по­ляр­ная зи­ма. В та­кой да­ли от «цен­ных ука­за­ний» я на­би­ра­юсь зад­не­го ума! (1981)

 

          Гру­ст­ные час­туш­ки — это та­кое лич­ное «са­мо­ле­че­ние». Раз­ру­шить­ся, что­бы воз­ро­дить­ся. Ме­та­бо­лизм эмо­ций и чувств. Ста­рые чув­ст­ва долж­ны уми­рать, что­бы ус­ту­пить ме­сто но­вым. Ина­че жизнь зам­рет, ос­та­но­вит­ся. Я чи­тал уче­ные книж­ки: раз­но­об­ра­зие в при­ро­де обес­пе­чи­ва­ет тот, кто раз­ру­ша­ет. Жи­вая при­ро­да из-за это­го вы­ну­ж­де­на эво­лю­цио­ни­ро­вать, веч­но ка­тить­ся ку­да-то… Нель­зя же ска­зать, гля­дя на ко­ле­со, что часть его, иду­щая сни­зу вверх — «хо­ро­шая», а опус­каю­щая­ся — «пло­хая». Всё ку­да-то ка­тит­ся не по час­тям, а це­ли­ком. Ко­ле­со нам не по­стичь. Оно в на­ших сим­во­лах до кон­ца не вы­чис­ля­ет­ся. А вот пло­хая до­ро­га за­по­ми­на­ет­ся на­дол­го и в де­та­лях.

 

          Ох, вы го­ды мои, го­ди­ки! С по­зо­ло­тою об­лу­п­лен­ной, с по­зо­ло­тою об­лу­п­лен­ной — не про­даж­ною, не ку­п­лен­ной! Го­ды, го­ды мои, го­ди­ки! На ка­че­лях рас­ка­ча­ли­ся, на ка­че­лях рас­ка­ча­ли­ся… Да, ви­дать, про­во­ро­ва­ли­ся. Го­ды, го­ды мои, го­ди­ки, мои ча­си­ки да хо­ди­ки, убе­гаю­щие хо­ди­ки — за­ве­ден­ные мои!

          Жи­ли-бы­ли-пи­ли ве­се­ло! Ухо­ди­ли — не пе­ча­ли­лись, хо­ро­ни­ли — не пе­ча­ли­лись: по­гу­ля­ли, да от­ча­ли­ли! Об­ма­ну­ли нас и ла­душ­ки! Пе­ре­бо­ры без­ог­ляд­ные, пе­ре­бо­ры без­ог­ляд­ные, рас­куд­ря­вые, не­склад­ные…

          Го­ды, го­ды мои, го­ди­ки по­шу­ти­ли, да и ка­ну­ли, по­шу­ти­ли, да и ка­ну­ли: про­сле­зить­ся бы, да на­до ли? Так и быть, кри­вая вы­ве­зет! По не­вес­те не со­ску­чил­ся, по не­вес­те не со­ску­чил­ся: по­лю­бил, да — пе­ре­му­чил­ся! В хо­му­те ду­ша тя­же­лая! А до­ро­га по­пе­реч­ная, вся до­ро­га по­пе­реч­ная, точ­но са­ван — под­ве­неч­ное! Ле­та хмарь и сне­ги зыб­ки­е — раз­ве­се­лые кар­ти­ноч­ки! раз­ве­се­лые кар­ти­ноч­ки! — по­на­чать бы, да всё ина­че!

          Ох, вы, го­ды мои, го­ди­ки! По­се­ре­доч­ке на­кры­ли­ся, по­се­ре­доч­ке на­кры­ли­ся — не ту­да обо­ро­ти­ли­ся! Го­ды, го­ды мои, го­ди­ки, мои ча­си­ки да хо­ди­ки, пе-ре-ло-ман-ны-е хо­ди­ки, за­ве­ден­ные мои! (1978)

 

 

          Ко­гда пе­чать по­ста­ви­ли, мы с нею це­ло­ва­ли­ся: семь лет с га­дю­кой ссо­ри­лись, по­те­ши­лись — рас­ста­ли­ся. Те­перь она, сво­бод­ная, жи­вет в мо­ем уг­лу, а я, как тварь без­род­ная, но­чую на по­лу.

          Доз­ре­ли на­ши ягод­ки, — семь лет рос­ли они! — на­дел бо­тин­ки на но­ги иу­да-семь­я­нин. Ко­му еда бес­плат­ная, ко­му ноч­лег в те­п­ле… Мою га­дю­ку ла­па­ют, бу­тыл­ка на сто­ле!

          При­сни­лось мне, ре­бя­туш­ки, ве­се­лое жи­тье: семь лет во­ро­чал ка­муш­ки и вспо­ми­нал ее. Ее, та­кую чис­тую, лю­без­ную мою, под­ру­гу го­ло­си­стую, про­кля­тую змею!

          По­плы­ли на­ши ло­доч­ки, да в раз­ные края. Семь лет пле­ска­лась во­доч­ка, ку­ра­жи­лась змея. Пи­са­ла за­яв­ле­ния, счи­та­ла си­ня­ки — та­кое вот «ве­се­лие» до гро­бо­вой дос­ки. (1977)

 

 

          В Рос­сии нель­зя на­де­ять­ся на луч­шее. Это не стра­на — это тюрь­ма. При­чем, в ми­ре счи­та­ет­ся: стра­на во­ров и са­мо­влюб­лен­ных ду­ра­ков. А вот и нет! Во­ров­ст­во зи­ж­дет­ся на по­ня­тии «соб­ст­вен­ность», че­го в Рос­сии ни­ко­гда не бы­ло. Здесь лег­ко мо­гут ото­брать и ве­щи, и мыс­ли, и ду­шу, и де­тей, и са­му жизнь. Не сво­ро­вать, а имен­но: цап-ца­рап! По­то­му что здесь про­цве­та­ет раб­ст­во. Ра­бо­вла­дель­цу не­за­чем во­ро­вать — он про­сто бе­рет то, что бе­рет. До во­ров­ст­ва мы, как на­ция, еще не до­рос­ли. За­то «пер­со­наль­ный рост» мо­их бла­го­род­ных дру­зей этот ру­беж ос­та­вил да­ле­ко по­за­ди. Нам не­че­го бы­ло те­рять, по­то­му что мы ос­та­ва­лись не­ви­ди­мы для на­дежд. И не­че­го, и не­за­чем бы­ло брать. Как го­ва­ри­вал один из на­ших ёр­ни­ков-идео­ло­гов: «В пьян­ке не­за­ме­тен!»

 

          Ут­ром Со­мов бо­лел, до­ма Со­мов не спал, до обе­да — тер­пел, до суб­бо­ты — гу­лял. Про­мо­тал «пол­кус­ка», за­слу­жил «стро­га­ча». А на серд­це тос­ка, на бу­ма­ге — пе­чать. В «трез­ва­ке» по­бы­вал, по­ру­гал­ся с же­ной. Всё дур­ней го­ло­ва, всё до­ро­же ви­но. Он дру­зей обо­шел. Он про­хо­жих пу­гал: «По­ме­реть хо­ро­шо б, да, ви­дать, опо­здал…» По­ут­ру воз­ра­жал: не ви­но­вен я, мол. Как на ост­рый кин­жал, на оби­ду по­шел!

          И в ок­но ла­зил он, и си­гал из ок­на, да­же оде­ко­лон вы­пил как-то до дна. Ах, ор­лы на­ле­тят: объ­е­дят, обопь­ют, по­си­дят, по­гун­дят, на­ды­мят, на­плю­ют. Был бы он не же­нат, не ху­жал бы на вид. Со­мов — бра­вый сол­дат! Ба­ба — ста­рый бан­дит! Он в раю не бы­вал — льни, пет­ля, на ка­дык! — Со­мов пить «за­вя­зал»… Вот ка­кой был му­жик! (1976)

 

 

          Про­ма­хи судь­бы муж­чи­ны объ­яс­ня­ют зна­чи­тель­но луч­ше жен­щин. По­то­му что так уст­ро­ен мир: од­ни спе­циа­ли­зи­ру­ют­ся в объ­яс­не­ни­ях, а дру­ги­е — спе­циа­ли­зи­ру­ют­ся в тре­бо­ва­ни­ях. Дав­но за­ме­че­но: хо­ро­ше­му че­ло­ве­ку бог обя­за­тель­но при­сы­ла­ет стер­ву. Хо­тя бы ра­зок-дру­гой. Осе­чек в этом де­ле у не­бес­но­го «дис­пет­че­ра» не бы­ва­ет.

 

          То ли де­ло бы­ло рань­ше: ба­бы бы­ли хоть ку­да! Да­же ес­ли ху­ли­га­нишь, не гна­ли за во­ро­та. На сто­ле ду­бо­вом чет­верть, на по­ла­тях ста­ри­ки; же­ни­ха­лись без ко­ле­чек — не сбе­га­ли же­ни­хи. Ба­ба му­жу под­но­си­ла, мы­ла, стря­па­ла, ме­ла, и на шу­бу не про­си­ла, и за гор­ло не бра­ла.

          Вре­мя то, и вре­мя на­ше… Нын­че ба­бы — гос­по­да! То ли ма­ло ели ка­ши, то ли вод­ка — не во­да. Вы­шел го­лым за во­ро­та: при­пуг­ну­ли, по­нес­ли из по­сте­ли на ра­бо­ту, во­круг паль­ца об­ве­ли.

          Не до­дал «ко­зел» по­луч­ку, ба­ба прет по го­ло­вам! По за­ко­ну эта «штуч­ка», как ни вы­вер­ни, пра­ва. Тер­пит га­до­сти бу­ма­га, гру­дью бьют­ся му­жи­ки: как ме­да­ли «За от­ва­гу», все при­во­ды в «трез­ва­ки».

          Не с пе­ча­тью кас­те­лян­шу — жизнь не­лад­ную су­ют… То ли де­ло бы­ло рань­ше с ба­бой пер­во­быт­ною: вы­пил ты, по край­ней ме­ре, лег и спи се­бе в пе­ще­ре. (1976)

 

 

          Лю­би­те­лям рус­ских по­тря­се­ний мне нра­вит­ся рас­ска­зы­вать — в ка­че­ст­ве на­гляд­но­го при­ме­ра и ана­ло­ги­и — всем из­вест­ный фи­зи­че­ский опыт с маг­ни­том, лис­том бу­ма­ги и же­лез­ны­ми опил­ка­ми, ко­то­рые, как их не пе­ре­ме­ши­вай и как их не «по­тря­сай», всё рав­но вы­стро­ят­ся по раз и на­все­гда оп­ре­де­лен­ным си­ло­вым ли­ни­ям…

 

          Про­ход­ная моя, про­ход­ная, мне се­го­дня те­бя не прой­ти. При на­га­не ох­ра­на род­ная: про­пус­ти! про­пус­ти! про­пус­ти! Ах, судь­ба моя, жен­щи­на злая, у нее не бо­лит го­ло­ва. Про­ход­ная моя, про­ход­ная, обор­ва­ли мои ру­ка­ва! Рас­спро­си ты ме­ня по­лю­бов­но, как мне в об­ра­зе жиз­ни та­кой? — Как блат­ной эле­мент уго­лов­ный, я стою у не­бес про­ход­ной… (1976)

 

          Для юной со­вет­ской шпа­ны су­ще­ст­во­ва­ло очень мяг­кое оп­ре­де­ле­ни­е — «труд­ные под­ро­ст­ки». Во­об­ще-то лю­бое об­ще­ст­во ро­ж­да­ет оп­ре­де­лен­ное ко­ли­че­ст­во лю­дей с по­вы­шен­ной энер­ге­ти­кой, ли­де­ров. Глав­ное, что­бы век­тор бы­ти­я — ука­за­тель «ку­да жить?» — не смот­рел вниз. Про­ве­ре­но: ку­да эта не­ви­ди­мая стре­лоч­ка смот­рит, ту­да пут­ник жиз­ни и то­па­ет. Не­стан­дарт­ные лич­но­сти идут очень да­ле­ко. В пре­зи­ден­ты или в па­ха­ны. Од­но­го по­ля ягод­ки, соб­ст­вен­но… И бы­ла в стра­не сис­те­ма пе­ре­вос­пи­та­ния «труд­ных»; на­став­ни­кам мо­ло­де­жи вме­ня­лось в обя­зан­ность под­прав­лять стре­лоч­ку-не­ви­дим­ку.

          Во взрос­лой жиз­ни мы, мно­гие, про­дол­жа­ли иг­рать в дет­ст­во, бы­ли «труд­ны­ми» пе­ре­ро­ст­ка­ми. С бу­тыл­ка­ми, ко­ст­ра­ми и ги­та­ра­ми. Наш век­тор дви­же­ния уст­ро­ил се­бя осо­бым об­ра­зом: он «за­гнул­ся» в коль­цо, в круг дру­зей и еди­но­мыш­лен­ни­ков. Мы, как спорт­смен на ста­дио­не, пых­те­ли и ус­ко­ря­лись, но в прин­ци­пе ни­ку­да не мог­ли уй­ти. Внут­ри коль­ца бы­ло очень хо­ро­шо. Без­на­деж­но хо­ро­шо.

          Мно­го поз­же я со­об­ра­зил, что сле­ты, тур­по­хо­ды, пу­те­ше­ст­вия, лес­ные би­ва­ки, сель­ские при­клю­че­ния, — всё это «по­ход в зем­лю». Вниз. В ни­ку­да. Это на­прав­ле­ние не име­ет пер­спек­тив для са­мо­реа­ли­за­ции, здесь нет внеш­ней об­ра­зую­щей куль­тур­ной сре­ды. Это — путь са­мо­заб­ве­ния в кру­гу «са­мо­за­быв­ших­ся». Кол­лек­тив­ность про­дви­же­ния ка­жу­щая­ся. Бег по кру­гу. Как в ре­ли­гии.

          Это уж я по­том-по­том-по­том очень рас­сер­дил­ся на «труд­ных пе­ре­ро­ст­ков». А то­гда… Очень да­же нра­ви­лось!

 

          Ро­дил­ся я, пред­ставь­те, не в «ру­баш­ке». А в чем? О том те­перь ска­зать не­лов­ко. Вра­чи мла­ден­ца под­нес­ли к ма­ма­ше, а он — вы не по­ве­ри­те! — в штор­мов­ке! И с той по­ры, что бы­ло си­лы-мо­чи я за­бла­жил дур­ные пес­ни гром­ко. И в День ту­ри­ста звон­ко на­про­ро­чил День кос­мо­нав­та и День ре­бен­ка… Как лев, бо­рол­ся с вред­ным ни­ко­ти­ном! И у ко­ст­ра, бы­ва­ло, каш­лял тяж­ко. А ведь в учеб­ни­ке кар­ти­на есть: ско­ти­на — вы не по­ве­ри­те! — по­дох­шая с за­тяж­ки! Мне го­во­ри­ли: ку­шай, бу­дешь тол­ще. Но ма­мы с па­пою за­бы­лись ре­чи. Я в рюк­за­ке но­шу, ну, как свя­тые мо­щи! — че­го по­про­ще, за­то по­креп­че! Так над­ры­вать­ся не за­хо­чешь и за день­ги, но знаю точ­но я, что есть мо­мен­ты… Ведь, как со­ба­ки, спят се­бе на се­не, — вы не по­ве­ри­те! — впол­не ин­тел­ли­ген­ты. Всё по­то­му, что уро­ди­лись не в «ру­баш­ке». А в чем? О том те­перь ска­зать не­лов­ко… И вот те­перь рас­хле­бы­вай­те ка­шу — и на Па­ми­ре, и на Бу­лы­чев­ке! (1976)

 

          Пе­ред фес­ти­валь­ны­ми кон­цер­та­ми при­ня­то бы­ло вы­сту­паю­щих «про­слу­ши­вать». За­се­да­ла спе­ци­аль­ная ко­мис­сия из на­ших же ре­бят, ко­то­рые изо­бра­жа­ли из се­бя не то что­бы мэт­ров, — вхо­ди­ли в их роль, на­пус­ка­ли на ли­ца от­вет­ст­вен­ность. Ху­до-бед­но, за­ра­нее со­став­ля­лась про­грам­ма кон­цер­та, ста­но­вил­ся по­нят­ным рас­клад твор­че­ских сил и уро­вень ис­пол­ни­те­лей. Обыч­ная прак­ти­ка на по­доб­ных ме­ро­прия­ти­ях. Ис­клю­че­ние из пра­вил со­став­лял я: ме­ня не про­слу­ши­ва­ли — ме­ня про­ню­хи­ва­ли. В то вре­мя поя­вить­ся на сце­не трез­вым я не мог. Как-то не по­лу­ча­лось. Вот и про­ню­хи­ва­ли в обя­за­тель­ном по­ряд­ке, но ес­ли на но­гах дер­жал­ся еще без по­сто­рон­ней по­мо­щи — вы­пус­ка­ли. Осо­бо бо­рол­ся за чис­то­ту ря­дов по­ющей гвар­дии хи­рург Пе­тя. То­гда я отом­стил ему пе­сен­кой. А еще че­рез два­дцать лет он жес­то­ко отом­стил сам се­бе — ал­ко­го­лиз­мом и рух­нув­шей лич­ной жиз­нью.

 

          Ох, как смот­рит! Чтоб он вы­жил! Ну, дер­жи­тесь, бу­дет цирк: на­жи­ма­ем сле­ва — гры­жа… Спра­ва? — А-а-а-а-а! — ап­пен­ди­цит. При­сту­па­ем к эм­пи­рии, что тут, брат, не го­во­ри — по пред­ме­ту «хи­рур­гии» точ­но пом­ню: бы­ло «три». Кал с мо­чою пе­ре­пу­тал, с кре­сто­ви­ною кре­стец: «На­чи­най­те ут­ро сту­лом! Не при­ся­дешь — не жи­лец!» По­тер­пи, друг, не на ды­бе! — за­ла­таю, за­стро­чу. Фиф­ти-фиф­ти! Ли­бо — ли­бо. Толь­ко но­жик на­то­чу!

          И, с ут­ра ко­фе ис­пив­ший, эс­ку­лап, бо­рец за жизнь, па­ци­ен­ту ор­ган лиш­ний ост­рым но­жи­ком от­грыз! Ду­мал так: к се­ст­рич­ке строй­ной, кон­чу де­ло — под­ка­чу… А «кли­ент» ле­жал спо­кой­ный, ду­шу от­дав­ший вра­чу. (1976)

 

          Хо­те­лось бы мне знать, кто та­ков «вла­ст­ву­ет», раз­де­лив на­шу жизнь на «об­ще­ст­вен­ную», «тру­до­вую» или «лич­ную»? Не­воль­но при­хо­дит­ся срав­ни­вать жизнь с жиз­нью: на ра­бо­те и до­ма, на­при­мер. Вез­де фи­го­во. За­то по­эти­че­ским об­ра­зом мож­но со­пос­та­вить ир­ра­цио­наль­ное: жизнь с не-жиз­нью. По­лу­ча­ет­ся тоск­ли­во, но слад­ко. В этом — кайф!

 

          По пья­но­му де­лу я де­вуш­ку эту не то, что­бы «скле­ил», ска­зал, что люб­лю. Не ху­же пи­жо­на в за­кон­ные же­ны по­звал мо­ло­душ­ку и взял за со­плю. И вот я с тос­кою гля­жу на муж­ское, гля­жу на муж­ское на­ча­ло свое… А вдруг эти му­ки во имя нау­ки? — Ры­даю над лу­ком, сти­раю бе­лье. Не ко­пят­ся «ма­ни» с двои­ми де­тя­ми, од­на по­ло­ви­ца в до­му у ме­ня! За пра­вое де­ло на шею мне се­ла и в спи­ну тол­ка­ет змее­ва род­ня. По пьян­ке, по пьян­ке, по­ган­ки, по­ган­ки… Гля­жу в ку­зо­во­чек: од­но ба­рах­ло — пус­тые бу­тыл­ки, си­няк на за­тыл­ке, да вы­би­то в две­ри бал­кон­ной стек­ло. Жи­ву, как в те­ат­ре. Мои пси­хи­ат­ры ме­ня уте­ша­ют: «По­ка по­жи­ви!» Жи­ву и стра­даю, стра­даю и знаю, что не­ту за­ко­нов о на­шей люб­ви. По пья­но­му де­лу я де­вуш­ку эту не то, что­бы «скле­ил», ска­зал, что люб­лю… Спа­си­те пи­жо­на: ни де­нег, ни до­ма! Ку­саю я лок­ти, моз­гой ше­ве­лю. (1976)

 

          Еще од­но ори­ги­наль­ное за­ме­ча­ние. Знае­те, я пе­ре­стаю уз­на­вать жен­щи­ну, ес­ли она вдруг из­ме­ни­ла на­ряд или при­чес­ку. Это фе­но­ме­наль­но! Вме­сте с дру­гой при­чес­кой у жен­щин пол­но­стью ме­ня­ет­ся и пред­став­ле­ние о се­бе са­мой! А я, ви­дать, опо­знаю те­те­нек имен­но по внут­рен­не­му об­ра­зу, а не по внеш­не­му. Мно­го кон­фу­зов при­шлось пе­ре­жить из-за это­го. Же­ну не­сколь­ко раз не уз­на­вал. Она ду­ма­ла, что я из­де­ва­юсь.

          Пе­ре­хо­жу к гло­баль­но­му. Стра­на Рос­си­я — жен­щи­на, склон­ная к пе­ре­оде­ва­ни­ям. Уз­на­вать со сто­ро­ны нас про­сто не­воз­мож­но. Ни­че­го по­сто­ян­но­го!

 

          Я при­нят был на долж­ность под­пе­ва­лы. (Не то, чтоб с го­ло­сом: се­мью по­ра кор­мить!) Мне да­ли пар­тию, со­ве­ты, сце­ны, за­лы, ска­за­ли: «Пой!» И — за­пре­ти­ли го­во­рить. Я вы­пол­нял все тре­бо­ва­нья же­ст­ко. Был ди­ри­жер уже с одыш­кой, но — ко­роль! Мы пе­ли рев­но­ст­но, всем хо­ром — это про­сто! — «Ля-ля-ля-ля…» — без не­хо­ро­шей но­ты «соль». И как шах­тер за­слу­жен­ный, из ямы шу­мел ор­ке­ст­ра об­лы­сев­ший ве­те­ран. Здесь петь по-сво­ему — руб­лям од­ни изъ­я­ны… На то и пар­тия, пю­питр и та-ра-рам! В те­ат­ре жиз­ни бро­дят «вы­ши­ба­лы», ко­роль с не­чис­тым уже шеп­чут­ся: вась-вась. Ус­пел спро­сить я лишь: «Эй, кто тут за­пе­ва­ла?» А хор ки­вал, как по ко­ман­де: «Рррас-чи­тайсь!» (1976)

 

          Иван и Сэм жи­вут че­рез до­ро­гу: у Сэ­ма — дом, у Ва­неч­ки — из­ба. У Ва­ни есть со­бач­ка у по­ро­га, у Сэ­ма есть под­зор­ная тру­ба. Нель­зя Ива­ну к Сэ­му с но­че­вою, не мо­жет Сэм к Ива­ну на чаи, — раз­де­ле­ны не­ви­ди­мой чер­тою Иван и Сэм на «ва­ши» и «свои». Иван один са­дит­ся на ка­че­ли — ок­но в ок­но! — до Сэ­ма три ша­га… Иван и Сэм уви­деть­ся хо­те­ли, Иван и Сэм — два улич­ных вра­га! Иван со­се­ду ме­тит из ро­гат­ки, из-за уг­ла Сэм ка­жет язы­ки, и, как не­ат­мо­сфер­ные осад­ки — че­рез за­бор ле­та­ют ма­тю­ки. Азарт и злость гра­ни­цы пе­ре­грыз­ли: Иван и Сэм — квар­таль­ная шпа­на. И тер­пе­ли­во смот­рит маль­чик Изя: чья по­бе­дит, од­на­ко, сто­ро­на? У Сэ­ма дом Ива­на на при­це­ле, со­сед Иван че­му-то учит пса… Иван и Сэм на… Изю на­ле­те­ли! — Ай-яй-яй-яй! Та­кие чу­де­са. Гля­дит Иван опас­ли­во и стро­го, уг­рю­мый Сэм с ко­кар­дою у лба. Иван и Сэм жи­вут че­рез до­ро­гу; у Сэ­ма бун­кер, Ва­неч­ке — тру­ба! (1984)

 

 

          Уш­ли с ко­мо­дов сло­ни­ки, раз­би­ли ки­су с де­неж­кой… В ма­ши­нах едут го­ми­ки чу­кот­ские, по­ве­ришь ли?! Та­кое вре­мя стран­ное, поч­ти не на­стоя­щее: зна­ком­ст­ва рес­то­ран­ные, а школь­ни­цы про­па­щие! Об­ра­зо­ва­нье сред­нее. Ну, в об­щем, то­же ко­ми­ки, — та­кие ма­ло­лет­ние в на­кол­ках уго­лов­ни­ки! К подъ­ез­дам жмут­ся ба­буш­ки, су­да­чат, ув­ле­чен­ные: «Ка­кие бы­ли ла­душ­ки! Те­пе­ря все уче­ные». Ша­га­ми се­ми­миль­ны­ми бе­жит бла­го­по­лу­чие: бля­деш­ки сек­со­пиль­ные о жиз­ни за­ка­ню­чи­ли! На­вы­во­рот на­ла­ди­ли ас­пек­ты ал­ко­голь­ны­е — серь­ез­ные при­яте­ли «БФ»-ы пьют под­поль­ные… Вот с ви­ду очень смир­ные (на са­мом де­ле — рья­ные!), ску­пи­ли «Юве­лир­ные» цы­га­не ока­ян­ные! Ку­да, од­на­ко, ка­тим­ся, то­ва­ри­щи хо­ро­шие? Сло­нов бы нам — по за­пи­си! — на мя­со… Аль — по ло­ша­ди! Кру­гом маг­ни­то­фон­ное, аж те­ле­вос­пи­та­ние, и джин­со-пан­та­лон­ная за­бав­ней­шая ма­ния! И пульс не уча­ща­ет­ся, и ве­се­ло уму: влюб­лен­ные об­ща­ют­ся, как па­роч­ка «му-му». Не­чи­тан­ный — от ко­роч­ки! — в оби­де, в тес­но­те, не­хай сто­ит на по­лоч­ке Ан­то­ша Че­хон­те! (1984)

 

 

          По до­ку­мен­там я не­чист и не­при­гля­ден: не в пер­вый раз уча­ст­ву­ем в «жи­тье»! Ведь ес­ли в про­шлом был, бра­ток, не­ла­ден — ты у гре­хов по­жиз­нен­ный ран­тье. А жизнь, она все­гда — экс­пе­ри­мен­том: за твер­дым «плю­сом» «ми­ну­сы» лег­ли. И при­зрач­но-ог­ром­ным мо­ну­мен­том де­ла сто­ят, как го­лые ну­ли. С по­до­бо­ст­ра­сти­ем ан­ке­ты за­пол­ня­лись. Не для ме­ня за­ня­тие сие! До ка­ды­ка чу­жие ру­ки рва­лись — не взя­ли, да за­пол­ни­ли до­сье! Вот-вот меч­та­те­лей при­бьют к бу­ма­ге штам­пом! Ло­ма­ем­ся, как лес, по од­но­му. И пло­до­но­сит под на­прав­лен­ною лам­пой язык — в до­ку­мен­таль­ную тюрь­му… Иной по­те­шит­ся: мол, сам се­бе хо­зя­ин! (Не в пер­вый раз уча­ст­ву­ем в «жи­тье»!) Счи­тай, без раз­ни­цы: мол­чим или ба­за­рим — ты у до­сье по­жиз­нен­ный ран­тье. (1984)

 

          Царь на­дел свои на­гра­ды, зо­ло­тиш­ко тя­нет вниз: «Си­ла есть — ума не на­до!» — наш де­виз, де­виз, де­виз. Царь мо­та­ет­ся в «за­гран­ку», ап­ло­ди­ру­ем на бис! Ах, Ра­сея, ах, па­цан­ка: со­гре­ши­ла — по­мо­лись! Си­ла есть — ума не на­до! Как на стан­ции Аг­рыз жил ба­бай, как бай, у ба­бы, ко­бы­ля­чий пил ку­мыс. И в да­ле­кой де­ре­вень­ке му­жи­чон­ка про­зя­бал, как-ни­как, — пя­так не день­ги! — за пол-лит­ру от­да­вал. В том ог­ром­ном го­су­дар­ст­ве по­ме­реть нель­зя без виз… В три­прок­ля­том на­шем цар­ст­ве: сы­тый — вверх, го­лод­ный — вниз! Кто в ца­ря плю­ет­ся, га­ды? Тут кон­фуз или ка­приз?! «Си­ла есть — ума бы на­до!» — наш де­виз, де­виз, де­виз. (1984)

 

          Со­тря­сать воз­дух мож­но сколь­ко угод­но. Про­хо­дят де­сять, два­дцать, три­дцать лет… Пе­ре­мен во­круг хоть от­бав­ляй! А ни­че­го не про­ис­хо­дит с са­ми­ми людь­ми. Ак­ту­аль­ность тек­стов ос­та­ет­ся. Боль­шая ис­то­рия то­же под­твер­жда­ет: Сал­ты­ков-Щед­рин, Го­голь, Фон­ви­зин — жи­ве­хонь­ки и на­сущ­ны. При­знак для стра­ны очень не­хо­ро­ший: ес­ли са­ти­ри­че­ские, пам­флет­ные тек­сты, сло­вес­ное от­ра­же­ние бы­тия не ус­та­ре­ва­ют — это са­мая пло­хая «веч­ность». Стра­на мерт­ва. Она лю­бит толь­ко мерт­вых сво­их ге­ро­ев и про­ти­во­сто­ит жи­вым.

 

          От­че­го за­го­ре­вал? День­ги ль на ис­хо­де? Как во­про­сы за­да­вал, так от­вет — по мор­де! Са­мо-зна­мо, го­во­рил раз­ное та­кое… Кто па­хал, а кто ку­тил? Что-то нет по­коя! По­че­му, не по­ни­мал, рыль­це не в ко­рыт­це? А май­ор за­пе­ле­нал фак­ты — во стра­ни­цы. Лю­бо­пыт­ст­во не по­рок, ви­дишь ты, как вы­шло: спро­сишь раз — те­бя в ост­рог, а от­ве­тишь — «выш­ка»! Сна и во­ли не да­ет ви­рус во­про­ша­нья: по­че­му, ко­гда впе­ред, пу­та­ют во­жжа­ми?! Тут не­вы­год­ный рас­клад! Вы­го­да в кар­ма­не у то­го, кто кум и брат Глав­но­му Па­па­не… Кто по­ве­да­ет о том, чьи ка­та­ем сан­ки? Слу­хи дер­га­ют хво­стом во швей­цар­ском бан­ке! Лю­бо­пыт­ст­во луч­ше брось, го­ло­ва до­ро­же! По од­ной до­рож­ке — врозь! — убо­гие и бо­же. Где похе­ри­ли Тал­муд, кро­вью обе­ща­нья? Ру­ба­шон­ки шею жмут: ве­шай­ся, сла­вя­не! Что ни сло­во, то во­прос. На дво­ре в суб­бо­ту до­ми­но ко­ло­тит «SOS!» — сту­ка­чам ра­бо­та. Лю­бо­пыт­ст­во — не по­рок… Го­лос на ис­хо­де: жизнь, ве­се­лая, как срок, — не чу­жая, вро­де. Ка­ра­вай, да­вай, не жмоть, под­го­ре­лый трош­ки. Как от­ре­зан­ный ло­моть по­лю­би­ли крош­ки! Вста­ну ут­ром, обой­дусь, кри­во, да не ко­со! По­бла­жи­ли, вот и пусть: кон­чи­лись во­про­сы, на­ча­лись — до­про­сы. (1984)

 

          Воз­мож­но, на зем­ле мес­та рас­пре­де­ле­ны в со­от­вет­ст­вии с их ка­че­ст­вен­ным пред­на­зна­че­ни­ем: где-то удоб­нее реа­ли­зо­вать­ся тех­но­ло­ги­че­ски, «сде­лать» се­бя, дом, карь­е­ру, ис­то­рию, пред­ме­ты нау­ки или ис­кус­ст­ва, а где-то в дру­гом мес­те — про­ще «сде­лать­ся» внут­ри се­бя, не осо­бен­но за­бо­тясь о сде­лан­но­сти во­круг… По­след­не­е — не­со­мнен­но, рус­ский ва­ри­ант. Тео­ре­ти­че­ски. На прак­ти­ке по­че­му-то дру­гое: ни сде­лать, ни сде­лать­ся.

          Мно­го при­шлось по­ко­ле­сить по рай­онам. Скуч­ное это за­ня­ти­е — ис­кать оп­ти­мизм там, где нет пер­спек­тив. Си­дишь, бы­ва­ло, в на­шей ре­дак­ци­он­ной «ста­руш­ке», тря­сешь­ся на про­сел­ках и трас­сах, а ми­мо — таб­лич­ки, ука­за­те­ли про­плы­ва­ют, как в ки­но. Свер­нешь по ука­за­те­лю, там те­бе, ко­неч­но, ра­ды, вдох­но­вен­но рас­ска­зы­ва­ют: од­но и то же, од­ни и те же…

 

          В кол­хо­зе «Сво­бо­да» сво­бо­ды не­ма, за­то «пен­дю­ли» раз­да­ют за­дар­ма. В кол­хо­зе «Рос­сия» жи­вут во­тя­ки, уме­ют по-рус­ски од­ни ма­тю­ки. А в по­се­ле­нии «Путь Иль­и­ча» жи­вут два ев­рея и три сту­ка­ча. В де­рев­не Бал­дей­ка бал­дей-не хо­чу! На трак­то­ре еду в кол­хоз к Иль­и­чу… И в «Ста­ром Как­мо­же» му­жик за­не­мог: по­полз к сель­со­ве­ту и лег на по­рог. Гля­ди, как ни плю­нешь, ды­ря­вый наш рай: го­лод­ное ме­сто, ус­ти­нов­ский край. Зна­ко­мый та­та­рин ска­зал: «Киль ман­да!» — Уе­ду к со­се­дям: от­сю­да — ту­да. (1984)

 

          Всё от­лич­но! Всё пре­крас­но! Ру­ки-но­ги хо­ду­ном: как при­спи­чит, мы за крас­ных, как от­пус­тит — за ви­ном. Мо­жет, ся­ду, мо­жет, вста­ну, то бол­тун, а то ишак. Ус­к­во­зить бы в даль­ни стра­ны с ко­шель­ком не на­то­щак. Бы­ли пред­ки, пе­ли сла­ву! Толь­ко Стень­ка не при­дет… Толь­ко клет­ка, да от­ра­ва. А от­ра­ва нын­че — мед! То ли к Пас­хе ана­на­сы, то ли ма­терь-пе­ре­мать… Шахер-махер! Вновь — за крас­ных! Даль­ше не­ку­да бе­жать. (1984)

 

          Ни­ка­кие, к чер­ту, это не пе­сен­ки! Это — месть. Это — го­во­ря­щее бес­си­лие. Про­кля­тие для про­кля­тых, ко­то­рое ско­рее пи­та­тель­но, чем вред­но. В Рос­сии про­фес­сор пе­ча­ли — фи­гу­ра за­мет­ная и ува­жае­мая. За это и день­ги да­ют, и на ска­мей­ке под­су­ди­мой на­шей ис­то­рии мес­теч­ком де­лят­ся.

          Буб­ним, буб­ним ка­ж­дый свою «счи­та­лоч­ку»… На вы­бы­ва­ние.

 

          Ко­гда од­ни кри­чат, все, как один, мол­чат. Все, как один, мол­чат, ко­гда на них кри­чат. Ко­гда од­ни по­ют, дру­гие сле­зы льют, дру­гие сле­зы льют, ко­гда на них плю­ют. Ко­гда во­круг та­ят, — од­ни, как все, под­ряд, все, как один, под­ряд об этом го­во­рят. Ко­гда од­ни в «вер­хах», дру­гие в ду­ра­ках, в ог­ром­ных ду­ра­ках: с умом гу­ля­ет страх! А те, од­ни, мол­чат: как буд­то бы кри­чат. А те, кто не кри­чат, ста­ра­тель­но «сту­чат». За­чем од­но для тех, ко­гда оно на всех, оно все­гда — на всех… Опять не вы­шло. Эх! (1983)

 

          Да, да!!! Ис­то­рия в Рос­си­и — это са­мый на­стоя­щий ре­ци­ди­вист! Убий­ца, вор, на­силь­ник и шар­ла­тан. Толь­ко осу­дят, толь­ко уп­ря­чут ее, ку­да сле­ду­ет, ан, нет, пра­ви­тель­ст­виш­ко сме­ни­лось — с ам­ни­стии, как по­ве­лось, пра­вить и на­чи­на­ют. Вый­дет опять на во­лю ро­ди­мая на­ша злыд­ня, зев­нет гром­ко, по­тя­нет­ся, да не спе­ша осе­нит не­сы­тым взо­ром зна­ко­мые уго­дья: «По­ра на де­ло!»

 

          Анек­до­ты пол­зут, анек­до­ти­ки! Ал­ка­ши на­дор­ва­ли жи­во­ти­ки, по­то­му что в лю­бом анек­до­ти­ке — го­лый смысл си­дит на эк­зо­ти­ке! Анек­до­ти­ки есть про эро­ти­ку, про по­ли­ти­ку есть и нар­ко­ти­ки, и про чук­чу — клас­сич­нее го­ти­ки! — по­пу­ляр­ные есть анек­до­ти­ки. Тя­нут эту «ба­лан­ду», как хво­сти­ки — в па­ро­во­зи­ки, в са­мо­ле­ти­ки. От При­бал­ти­ки аж до Чу­кот­ки — анек­до­ти­ки всё, анек­до­ти­ки! Пе­ре­дох­ни оле­ни и ко­ти­ки, — анек­до­ти­ки нам, анек­до­ти­ки! К по­звон­ку при­ли­па­ют жи­во­ти­ки, — анек­до­ти­ки всё, анек­до­ти­ки! И си­дя­щий на­род, и ра­бот­ни­ки до ве­се­лых ис­то­рий охот­ни­ки: про гру­зи­на, рав­ви­на и жмо­ти­ков — анек­до­ти­ки лишь, анек­до­ти­ки! Вос­пи­та­нье се­мьи, пат­рио­ти­ки… Что ни те­ма — од­ни анек­до­ти­ки! Ко­ра­бель наш, от ки­ля до кло­ти­ка, в анек­до­ти­ках весь, в анек­до­ти­ках. (1984)

 

 

 

ЧУ­ЖИЕ ЖИЗ­НИ

 

          Са­мо со­бой по­лу­ча­лось при­ме­рять на се­бя чу­жие жиз­ни. Про­бо­вать не свою судь­бу, что­бы по­нять чу­жой нрав­ст­вен­ный опыт. С дет­ст­ва в до­ме я ви­дел культ хле­ба: крош­ки со сто­ла ро­ди­те­ли дое­да­ли, за не­бреж­ное об­ра­ще­ние с кус­ком де­тей на­ка­зы­ва­ли очень стро­го. Офи­ци­аль­ная про­па­ган­да сов­па­да­ла в сво­ей ин­то­на­ции с тем, что го­во­ри­лось в сте­нах род­но­го до­ма. По­это­му при­выч­ка под­став­лять се­бя под чу­жую судь­бу ос­та­ва­лась и во вто­ром, и в треть­ем по­сле­во­ен­ном по­ко­ле­нии. Хо­ро­шо это или пло­хо? Не знаю. Вре­ме­ни на бу­ма­ге нет. Ис­точ­ни­ком фак­ти­че­ской ин­фор­ма­ции по­доб­ные со­чи­не­ния-со­об­ще­ния, ко­неч­но, не яв­ля­ют­ся. Ско­рее, эмо­цио­наль­ные кар­тин­ки, уп­раж­не­ния, внут­рен­нее эхо вос­при­ня­тых со­бы­тий и на­став­ле­ний.

          Вой­на, ве­ра, ро­ди­на, пат­рио­тизм — те­мы скольз­кие, конъ­юнк­тур­ные, за них все­гда кем-ни­будь на­зна­че­на го­су­дар­ст­вен­ная це­на. На эту це­ну сле­ду­ет на­пле­вать раз и на­все­гда. По­то­му что важ­но со­всем дру­го­е — внут­рен­няя цен­ность этих ко­рот­ких слов в те­бе са­мом. Жизнь оди­на­ко­во за­шиф­ро­ва­ла их для всех, что­бы ка­ж­дый мог раз­вер­нуть те­му на свой лад.

 

          На до­ро­ге ни зги, под но­га­ми те­чет, ко­ман­дир не при­пом­нит: где на­ши? Мол­ча­ли­вее Бо­га и злее, чем черт, — за­мы­каю­щий, ан­гел на мар­ше.

          Он по чьим-то сле­дам из бес­смер­тья идет — за ог­нем, за су­хой па­пи­ро­сой, он бес­кры­лой спи­ной при­кры­ва­ет от­ход, на­пле­вав­ши на «план Бар­ба­рос­са»!

          Толь­ко что го­во­рить, ес­ли вре­мя мол­чать, ес­ли стрел­ки ча­сов спо­тык­ну­лись? Он пе­ча­та­ет шаг, а штаб­ная пе­чать имен­ную «пе­ча­та­ет» пу­лю.

          Там, где сжа­то коль­цо, пра­ва вы­бо­ра нет: мож­но драть­ся в лю­бом на­прав­ле­нии, мож­но да­же взо­брать­ся на по­ста­мент — за чу­жим ру­бе­жом ук­ре­п­ле­ний.

          За­то­п­ля­ла вой­на, как боль­шая во­да. Тре­тьи су­тки, в коль­це ок­ру­же­нья, за­мы­каю­щий спит… Чтоб те­перь — на­все­гда! — на­хо­дить­ся в об­рат­ном дви­же­нии.

          Он уже не спе­шит из бес­смер­тья до­мой. А коль­цо ок­ру­же­нья всё уже! Это был не по­след­ний «ре­ши­тель­ный бой», за­мы­каю­щий боль­ше не ну­жен. (1977)

 

          По жиз­ни мне до­ве­лось не­од­но­крат­но «аку­шер­ст­во­вать» во­якам-ста­ри­кам, по­мо­гать им уми­рать: вы­слу­ши­вать ис­по­ве­ди, в по­след­ний раз вол­но­вать и в по­след­ний раз ус­по­каи­вать их ду­шу. Ас­си­сти­ро­вать при пе­ре­во­де че­ло­ве­че­ско­го взгля­да с пре­да­тель­ских зем­ных «цен» на не­пре­хо­дя­щие цен­но­сти.

          Де­ло это му­тор­ное. Че­ло­ве­че­ская жизнь то­же ведь не име­ет це­ны, ес­ли она не ско­пи­ла в се­бе цен­но­сти. Под­лое на­ше го­су­дар­ст­во иг­ра­ло и иг­ра­ет имен­но на этом. Страш­но по­нять пе­ред смер­тью: пус­то внут­ри!

          Отец с хо­хо­том рас­ска­зы­вал фрон­то­вую при­ба­ут­ку: «При­был сол­дат с вой­ны на по­быв­ку до­мой, док­ла­ды­ва­ет со­сед­ке: в лоб пу­ля по­па­дет — от­ско­чит, в рот по­па­дет — про­гло­тит… Уе­хал сол­дат об­рат­но. А со­сед­ка мо­лит­ся: по­па­ди мо­ему сы­ноч­ку пу­ля в лоб!» Я лю­бил от­ца и мне бы­ло жут­ко от то­го, что он всё это мог про­из­но­сить. Ко­гда уми­рал, а уми­рал очень му­чи­тель­но, всё при­чи­тал: «За что мне эти му­ки? Ни­ко­го не оби­жал, жил по за­ко­ну, за что?!» Серд­це на кус­ки рва­лось — слу­шать го­ресть. Ку­да я это де­ну те­перь? Как сам уми­рать бу­ду? Во мне «от­цов­ский след» си­дит, как ос­ко­лок!

 

          Из «пер­вых рук» всё пе­ре­хо­дит во вто­рые, но где же ис­ти­на? — не знаю, пра­во, я: сла­вя­нам Русь дос­та­лась от Ба­тыя, и Гит­ле­ру, из­воль­те, ву-а-ля! Он дол­го шел, ти­ка­ли на­ши па­пы до са­мой до сто­ли­цы, до Мо­ск­вы! А в это вре­мя кое-кто «по­ка­пал» и — пол­стра­ны не дос­чи­та­лись го­ло­вы!

          Жи­ла стра­на в ру­ках ин­тел­ли­ген­та, и в бой хо­ди­ли тан­ки мар­ки «ИС», в ты­лу вра­га ра­бо­та­ли аген­ты, а бе­жен­цы в Си­би­ри при­жи­лись. Рас­ти­ли хле­бу­шек и сея­ли ма­хор­ку муж­ские ру­ки бу­ду­щей вдо­вы. И лег­че пла­ка­лось, ко­гда ры­да­ли хо­ром, и доль­ше ве­ри­лось, ко­гда ко­па­ли рвы…

          Ко­гда ж по­том за Днепр уш­ли и Вис­лу, ко­гда Рейхс­таг от над­пи­сей пе­ст­рел и ка­лен­дарь до­ба­вил «крас­ных» чи­сел — «отец на­ро­дов» вспом­нил про рас­стрел! Из «пер­вых рук» всё пе­ре­хо­дит во вто­рые, но где же Ис­ти­на? — не знаю, пра­во, я: мне по ис­то­рии по­ста­ви­ли «че­ты­ре». А Ста­ли­ну, из­воль­те, ву-а-ля. (1977)

 

          Не за­смат­ри­вай­ся на то, что уже сде­лал, а то не ос­та­нет­ся сил смот­реть на то, что еще не сде­ла­но…

          Ис­то­рия та­кая. В по­сел­ке Ва­ла­маз пе­карь был по­тря­саю­щий, хле­бом по­се­лок на всю ок­ру­гу сла­вил­ся. Еще в том же по­сел­ке жил ста­рый-пре­ста­рый дед, быв­ший смер­ше­вец (че­ки­ст­ская ор­га­ни­за­ция во вре­мя вой­ны — СМЕРШ, «Смерть шпио­нам»). Рас­ко­пал этот дед под­но­гот­ную хле­бо­пе­ка — по­ли­ца­ем тот слу­жил на Ук­раи­не в лихую го­ди­ну. Прие­ха­ли во­ен­ные и увез­ли бе­до­ла­гу су­дить. А вой­на-то уж за­кон­чи­лась, счи­тай, лет со­рок на­зад. Всё рав­но: су­дить! Не ста­ло в по­сел­ке хо­ро­ше­го хле­ба. Дед сам рас­ска­зы­вал мне свою по­весть, азарт­но смо­ля мах­ру и хло­пая се­бя по ко­лен­кам: «Что де­ла­ли, бля­ди, что де­ла­ли!» Гла­за рас­сказ­чи­ка го­ре­ли, над го­ло­вой клоч­ка­ми тряс­лась и то­пор­щи­лась се­дая ше­ве­лю­ра. Вре­зал­ся в па­мять яр­кий его рас­сказ и о трех­су­точ­ной снеж­ной ду­эли во вре­мя фин­ской, ко­гда «си­де­ли в ямах, как ку­ро­пат­ки». Дед был сча­ст­лив со­бой не­обы­чай­но, про­сто све­тил­ся весь: «Что де­ла­ли, бля­ди, что де­ла­ли!»

 

          Я де­лаю «пас» ри­ко­ше­тя­щей пу­лей, а мне от­ве­ча­ют, мне то­же «па­су­ют»! И так мы иг­ра­ем, по­ка не убью я вра­га по­не­во­ле — парт­не­ра, по су­ти. Ус­тав­шие стра­ны, про­пав­шие же­ны, в мар­те­нах рас­пла­ви­ли на­ши день­жон­ки, — си­дим, не до жен нам, ог­ня не за­жжем мы: кру­гом на­пря­жен­ность, вра­ги и во­рон­ки. На­про­тив та­кая же жерт­ва при­ка­за, ле­жит, не ше­лох­нет­ся, жив ли, за­раза?! Я де­лаю «пас» оди­ноч­ным и сра­зу он мне от­ве­ча­ет… Про­ма­зав? Про­ма­зав! От Бе­ло­го мо­ря до са­мых Кав­каз­ских — Ива­ны да Ган­сы, и ка­сок, как в сказ­ке! И лишь ам­бра­зур чер­но-крас­ные глаз­ки ми­га­ют гвоз­ди­ка­ми бу­ду­щих брат­ских.

          От боя до боя жив ску­кою рат­ной. Ни ша­гу на­зад: в мед­сан­бат и об­рат­но! И сно­ва мы вме­сте, друг к дру­гу при­жа­ты, вдво­ем с ав­то­ма­том, как два ав­то­ма­та. Ве­ли­кое вре­мя с лю­бым по­ко­лень­ем! Где на­ше ве­ли­чие? За­хо­ро­не­ния. В ши­не­ли оде­лось мое на­се­ле­нье, — до­ро­га дру­гая ко дню Вос­кре­се­нья.

          Не ка­мень на кам­не, на серд­це тре­во­га! До­ро­га ТУ­ДА — как до­ро­га до Бо­га… В на­гра­ду за ве­ру гвар­дей­ская то­га, три зал­па по Бо­гу и — сно­ва до­ро­га! Ни боль­ше, ни мень­ше — вой­на ми­ро­вая: она так лю­би­ла, как де­воч­ка злая. Ге­рои па­ра­ды, как спирт, от­кры­ва­ют — за тех, кто стре­лял и кто сно­ва стре­ля­ет. (1977)

 

          Сна­ча­ла что-то за­ста­ви­ло ме­ня на­пи­сать все эти сло­ва. Про­шло до­воль­но-та­ки мно­го вре­ме­ни. Те­перь я пе­ре­чи­ты­ваю на­пи­сан­ное и не­пре­мен­но вспо­ми­наю пер­во­на­чаль­ное «что-то». Оно — глав­ное. Не­вы­ска­зан­ность, не­су­щая в се­бе по­ни­ма­ние.

          В Поль­ше, отец рас­ска­зы­вал, их бом­бар­ди­ро­воч­ный полк квар­ти­ро­вал не­да­ле­ко от ху­то­ра, где бы­ли: пан, пруд и кар­пы. Офи­це­ры по­сту­пи­ли веж­ли­во. По­сла­ли мое­го бу­ду­ще­го от­ца спро­сить у па­на раз­ре­ше­ни­я — по­ры­ба­чить. Пан со­гла­сил­ся. Тут же под­ня­ли в воз­дух са­мо­лет и сбро­си­ли на пруд фу­га­ску. Не еди­но­жды за свою жизнь отец, со сле­за­ми на гла­зах, рас­ска­зы­вал, как вла­де­лец ху­то­ра не про­кли­нал «озор­ни­ков» — сты­дил.

 

          Мно­го на­ших лег­ло, а вра­гов по­лег­ло еще боль­ше. Что у нас на обед? На обед, из­ви­ни­те, сви­нец. Что под на­ми го­рит? Пла­чет пан­ская Поль­ша. Не­у­же­ли ко­нец? Не­у­же­ли — ко­нец. За сто­лом — ни­ко­го, ни­ко­му уж сто грамм «бое­вые». Эр­ли­ко­ны дос­та­ли, и друг не ща­дил са­мо­лет. Не смот­ри­те на снег, я про­шу: раз­ре­ши­те мне вы­лет, раз­ре­ши­те ре­ванш, к оз­ве­рев­ше­му бо­гу по­лет. Брось­те ра­цию, всё рав­но пус­то в эфи­ре, брось­те, ми­лый мой штур­ман, сме­шить эки­паж. Нам бы им отом­стить, уце­леть бы в за­об­лач­ном ти­ре: этот мир был чу­жим — пусть те­перь бу­дет наш. Мно­го на­ших лег­ло, а счи­тать — ни­ко­го не счи­та­ли! Ор­де­на ос­ве­ти­ли вдо­вею­щий тыл. Всё нор­маль­но, ста­рик, мы свое от­ле­та­ли: до сих пор на ча­сах — ча­со­вы­ми! — чу­жие кре­сты. (1976)

 

          Вой­на все-та­ки очень же­лан­на! Смерть по­зво­ля­ет ге­рой­ст­во­вать да­же по­сле то­го, как ее празд­ник за­кон­чит­ся, ос­та­нет­ся в про­шлом. Идея вой­ны при­да­ет оп­ла­ки­ва­ни­ям смысл, а ци­ви­ли­за­ции оп­рав­да­ние. Лю­ди в этой иг­ре ни при чем. Ру­лет­ку ис­то­рии кру­тит вы­дум­ка, при­хоть идей.

 

          И вста­нем, как один, и ска­жем по­сле драк: и кто Рос­си­и — сын, и кто Рос­си­и — так… Гра­нит — ди­тя по­бед, зем­ля — ди­тя не­бес. Был ко­ро­ток твой след, был доб­ле­ст­ным ор­кестр! Где сла­ва, там и боль, где па­мять — вре­мя вспять. Где прав­да, там и бой, да страш­но уми­рать!

          Иной при­дет рас­свет, ти­ха твоя по­стель, иной, как ты одет в по­ход­ную ши­нель. И ты, при­ятель, спишь, и ты, ге­рой, ус­нул. То над Рос­си­ей тишь, то над Рос­си­ей гул. Тру­ба про­пла­чет гимн, рас­пра­вит ве­тер флаг: не вста­нет ни один ни сын зем­ли, ни враг.

          Во имя ве­ры вдов, во имя но­вых дел — зем­ле нуж­на лю­бовь, ко­то­рой ты хо­тел. (1977)

 

          Про­шлое мое, как у жи­вот­но­го: я ли­шен ге­неа­ло­гии, дре­во мое­го ро­да — не­боль­шой кус­тик с дву­мя-тре­мя ве­точ­ка­ми. За­то бу­ду­щее мое по­ис­ти­не бо­го­по­доб­но: в рус­ской тра­ди­ци­и — мыс­лить гре­за­ми, под­ме­няя ре­аль­ность сказ­кой. Кто я?

 

          Мой дед пу­по­ви­ну не драл от зем­ли, сло­ва эко­но­мил, как зер­на! Он бил сы­но­вей, он ви­на не лю­бил, а так­же лю­ди­шек ка­зен­ных. Ре­ка там тек­ла, там мо­ло­ли му­ку эпо­ха с эпо­хой, что жер­нов. Там плю­нул — как вы­стре­лил! — в спи­ну сын­ку про­кля­ти­ем век по­ра­жен­ный.

          Сле­пая ста­ру­ха, да дом на пять стен, пет­ле­ю — ве­рев­ка в ам­ба­ре… Ми­тя­неч­ка, стар­ший, взят Кай­зе­ром в плен, а млад­ший по­шел в ко­мис­са­ры. Прет но­вое вре­мя, как сын на от­ца, хо­зяй­ст­во раз­да­ли по кру­гу, пус­ти­ли по све­ту та­ко­го «птен­ца», что со­ко­лы пря­та­лись в угол!

          Лу­ну, как ми­шень, про­ды­ря­вил ду­рак… Ку­ды?! Там уж лес за­па­ли­ли! На церк­ви па­яц вя­жет к кре­сти­ку флаг, а в не­бе — про­стре­лен­ный фи­лин! Мо­та­ло иных из по­лы­мя в огонь, зем­ля там ро­жа­ла же­ле­зо. Сы­ны про­ора­ли: «Ра­се­ю — не тронь!» А жи­га­ны — за об­ре­зы…

          Не­ве­до­мо. Бы­ло. Уж дом за­хи­рел. Ре­ка до кам­ней об­на­жи­лась. Но толь­ко упор­ный мой пре­док вер­тел эпо­ху на соб­ст­вен­ных жи­лах! Ах, с кем бы то ни бы­ло, до­рог жи­вот, ка­кие бы клят­вы ни пе­лись: ве­рев­ка в ам­ба­ре, и пуст эша­фот, и, глав­ное, — вы­ве­лась ересь!

          Да, ра­зум мой был не­по­роч­ным за­чат, сте­риль­ным и по­сле­во­ен­ным… Я глот­ку со­рвал, чтоб об этом кри­чать: «Не­вер­но жи­вем мы, не­вер­но!!!» Я, вряд ли, ко­гда-ни­будь зем­лю вспа­шу, сруб­лю пя­ти­сте­нок на­вряд ли: хоть вы­плачь гла­за, ви­жу не­ба ме­жу, и про­шло­е — па­мя­ти ка­п­ли.

          Я сам не при­рос ни к че­му и ни­чем: те­рять го­лыть­бе не опас­но. На­след­ник, тран­жир ис­то­ри­че­ских сцен, он дья­во­ла вы­ря­дил в ря­су! Один на один по­ми­рюсь с под­ле­цом. Не вы­ла­кать го­речь ков­ша­ми! Судь­ба — это жен­щи­на, ру­ки коль­цом! — чу­жие уг­нав­шая са­ни.

          Я сыт не ро­сой и уре­зан па­ек. Ах, рус­ское сча­стье: кус­ка­ми! Мун­ди­ры и текст за­го­тов­ле­ны впрок, и с Бо­гом — об­мен ад­ре­са­ми! Ро­дил­ся. Оч­нул­ся. Как дер­нул ку­рок! Хва­ти­ло бы сме­ло­сти — стру­сить. Мне вы­да­ли плоть: ока­за­лось — под­лог! Но вы­рос­ли кры­лья, а там — по­то­лок… И кон­чил­ся, кон­чил­ся, кон­чил­ся срок: де­дам под­ме­ни­ли Ии­су­са! (1977)

 

          Глу­пый во­прос, за­дан­ный пра­виль­но, об­на­жа­ет глу­пость от­ве­тов. Во­прос — это на­ша жизнь. А от­вет? От­вет — это на­ши мун­ди­ры! Ра­бо­чие и па­рад­ные, ми­ни и би­ки­ни. На­при­мер: «че­стью» го­су­дар­ст­вен­но­го мун­ди­ра удоб­но при­кры­вать лич­ное бес­чес­тие… По­это­му так лю­бим мы тех на Ру­си, кто не име­ет во­об­ще ни­че­го: они — наш во­прос, мы — их от­вет. Прав­да, ни­кто не зна­ет, ко­го под­ра­зу­ме­вать под сло­вом «они», ко­го под сло­вом «мы». За­то с мун­ди­ра­ми всё здесь по­нят­но; рус­ская жизнь — глу­пая жизнь. Вот и от­вет.

 

          Шо­фе­ра за сто­лом мне дру­зья буд­то бы… Да за ка­ж­дым уг­лом вод­ка-ябе­да! И на ка­ж­дом стол­бе по лу­не ви­сит, и ду­ши, брат, пол­но: тя­же­ло не­сти. Стан­ци­он­ный бу­фет, Лю­ба-Лю­буш­ка! — под жа­кет­кою грудь для ме­ня, как штраф. В клу­бе «ин­дию» кру­тят ки­нош­ни­ки, — я куль­тур­ный, Лю­баш, я ку­рю в ру­кав!

          Ко­ре­ша по­до­ж­дут, обой­дут­ся уж: у ме­ня есть ты, у те­бя есть муж. И на всех у нас есть боль­шая злость: по­вез­ло не нам, все дру­гим вез­ло. А на ули­це грязь,.. сам с со­бой впол­не, от стол­ба к стол­бу, от лу­ны к лу­не — я один иду, всё кля­ня, как срок: за­хо­лу­стье пьет так, как Мо­ск­ва сит­ро.

          А я не был в Мо­ск­ве, я при­врал ту­точ­ки, бес­ко­зыр­ку при­вез, да две лен­точ­ки. Под гар­мош­ку, Лю­баш, пла­кать лас­ко­вей, — по­жи­вем вдво­ем? — но­чи бар­ские! Ог­ля­нул­ся я: всё дру­зья буд­то бы. Да за ка­ж­дым уг­лом вод­ка-ябе­да! И на ка­ж­дом стол­бе по лу­не ви­сит, и ду­ши, брат, пол­но: тя­же­ло не­сти. (1979)

 

          Де­та­ли, мель­чай­шие де­та­ли и слу­чай­ность оп­ре­де­ля­ют на­прав­ле­ние гло­баль­но­го ша­га. Я вкрат­це по­ве­даю ис­то­рию од­но­го мое­го дру­га, Алек­сан­д­ра. Он был ин­тен­дан­том за­щит­ни­ков Бе­ло­го до­ма в Мо­ск­ве в 1991-м го­ду, ко­гда в оче­ред­ной раз в стра­не «на­ши» по­шли про­тив «на­ших» и да­же тан­ки в го­род по­на­еха­ли. Алек­сандр рас­по­ря­дил­ся от име­ни за­щит­ни­ков на­кор­мить го­лод­ных на­па­даю­щих, ре­бят-тан­ки­стов, не­мы­ты­ми сли­ва­ми… Че­рез не­сколь­ко ча­сов тан­ки­сты, оце­нив бла­го­род­ст­во по­ступ­ка и не в си­лах бо­лее сдер­жи­вать на­пор сво­их жи­во­тов, пе­ре­шли на сто­ро­ну ли­кую­щей де­мо­кра­тии. Это был ре­шаю­щий мо­мент в про­ти­во­стоя­нии сто­рон. Так пи­шет­ся ис­то­рия стра­ны.

          Ко­гда я тор­мо­шу ста­ри­ков, их чу­лан­ная па­мять сна­ча­ла вы­но­сит на по­верх­ность ка­ких-то пыль­ных кар­тон­ных бол­ва­нов и опас­ные для жиз­ни ло­зун­ги, по­том по­яв­ля­ют­ся эпи­чес­кие кар­ти­ны и кар­ты бое­вых по­лей, и, на­ко­нец, вот она, ве­ли­ко­леп­ная рос­сыпь на­стоя­щих зо­ло­ти­нок жиз­ни — лич­ные де­та­ли лич­ных про­ти­во­стоя­ний! Кто ку­да пе­ре­шел в те­бе са­мом, ко­гда бы­ло труд­но? По лю­бой из этих де­та­лю­шек ре­кон­ст­руи­ру­ет­ся вре­мя. Так пи­шет­ся ис­то­рия че­ло­ве­ка.

 

          Вот и к нам вой­на,.. ох, из­вес­тие! Ин­ва­лид-отец, мам­ка пья­ная. За­си­дит­ся здесь, за­не­вес­тит­ся дочь на вы­да­нье, ока­ян­ная! Хо­ро­ша бы­ла, ру­со­ко­сая, та­бу­нов ви­лись вкруг охот­нич­ки, да бу­маж­кой, вдруг, па­пи­рос­ною за­ку­ри­лась жизнь твоя, доч­ка. От се­ла к се­лу чер­ным празд­ни­ком по­ка­ти­ло вон ли­хо бой­кое! Солн­це в дым уш­ло гла­зом яз­вен­ным, не ове­чий хвост — серд­це ёка­ет! По­ве­ле­лось жить под при­ся­гою, по­ми­рать спе­шат пар­ни с пес­ня­ми, об­ры­да­лось баб вой­ско за­го­дя, не­ве­сёл по­лон: флаг по­ве­си­ли…

          Как по­шла гу­лять доч­ка с во­ро­гом! Будь ты про­кля­та, хоть и кре­ще­на. По­замк­ну­ли рты: то ли в гор­ле ком, то ли за­ви­стью сте­лют жен­щи­ны. На гу­бах тво­их не ка­ли­ны сок. По­го­ди, дай срок, пе­ре­ма­ем­ся, обор­вет те­бя, как гни­лой лис­ток: то ли грех зо­вем, то ли ка­ем­ся? Те­ре­ма го­рят — ду­ши ка­лят­ся. Уж мол­ва во­круг, как уда­воч­ка! Не в коль­це на­век мед­ном па­лец — лас­кой су­чию свет по­пач­кал­ся! Уже слы­шен гул, го­нят во­ро­гов, браж­ка то­мит­ся, вры­та в под­по­ле. Гла­дит го­рюш­ко ко­ня-во­ро­на: вздер­нут до­чень­ку, да на то­по­ле! Да — свои…

          Вот и к нам по­кой… Ох, из­вес­тие! Ты мах­ни, ко­са, буд­то кры­ла­ми: за­си­де­лась смерть, за­не­вес­ти­лась, а по­шла гу­лять — опо­сты­ле­ла. (1979)

 

          Осо­бен­ная нот­ка в му­зы­ке мое­го внут­рен­не­го ми­ра — об­ще­ние с за­клю­чен­ны­ми. Ме­ня по­че­му-то все­гда к ним тя­ну­ло. Воз­мож­но, при­вле­кал сам аван­тю­ризм кон­так­тов, со­блаз­ни­тель­ный флёр об­ще­ний. Зе­ки в Рос­сии все­гда бы­ли сво­бод­нее гра­ж­дан. Сво­бод­нее внут­рен­не, упот­ре­бив­шие эту сво­бо­ду во вред се­бе и дру­гим. Вред ме­ня за­бо­тил ма­ло, ме­ня ин­те­ре­со­ва­ла фор­му­ла сво­бо­ды. Те, с кем я слу­чай­но встре­чал­ся на поч­ве ро­ман­ти­че­ских про­вин­ци­аль­ных при­клю­че­ний и пьян­ст­ва, бы­ли лег­ки на от­кро­ве­ния, ну­ж­да­лись в че­ло­ве­че­ском уча­стии и ду­шев­ном те­п­ле. В ка­че­ст­ве «Зо­ло­то­го клю­чи­ка» ме­ж­ду ми­ра­ми мы обыч­но ис­поль­зо­ва­ли ста­кан, до кра­ев на­пол­нен­ный на­пит­ком друж­бы и до­ве­ри­я — «бор­мо­ту­хой». Ог­ром­ная Рос­сия не од­ну ты­ся­чу лет вос­пи­ты­ва­ла сво­их чад на сверх­не­до­ве­рии: са­мо­ед­ст­вом, пыт­ка­ми, до­но­са­ми, тюрь­ма­ми, рек­рут­чи­ной, раб­ст­вом, про­вер­ка­ми, ге­рои­че­ской глу­по­стью или ду­хов­ным ос­ко­п­ле­ни­ем. Ра­зу­ме­ет­ся, тюрь­му не лю­бят ни тю­рем­щи­ки, ни за­клю­чен­ные. Ее ни­кто не лю­бит. Рос­си­я — тюрь­ма не­со­мнен­ная: и те­ло, и ра­зум, и чув­ст­ва со­дер­жат­ся здесь в обя­за­тель­ных кан­да­лах. Та­ко­ва тра­ди­ция. Осо­бый «наш» путь, осо­бое «рус­ское сча­стье» — пре­одо­леть не­пре­одо­ли­мое и по­лю­бить жизнь, хоть на миг, хоть на пол­рю­моч­ки, по­лю­бить дру­го­го жи­во­го че­ло­ве­ка та­ким, ка­ков он есть: без уни­зи­тель­но­го не­до­ве­рия и про­вер­ки. Зе­ки на это уп­раж­не­ние го­ди­лись сра­зу же. Они рас­ска­зы­ва­ли мне о сво­ей без­дом­но­сти, о бла­го­род­ст­ве внут­рен­них по­ры­вов и жес­то­ко­сти слу­чая, о соб­ст­вен­ном без­во­лии и на­де­ж­де на ми­фы; я лег­ко ос­тав­лял слу­чай­ным не­оп­рят­ным лю­дям, во­рам, клю­чи от соб­ст­вен­но­го до­ма, лег­ко­мыс­лен­но брал на со­хра­не­ние их день­ги и до­ку­мен­ты, го­во­рил с па­ха­на­ми на фи­ло­соф­ские те­мы, орал под ги­та­ру сам и слу­шал от­вет­но слез­ли­вый «наив» под брен­ча­ние жа­лоб­ной пер­вой стру­ны. На крат­кий миг тюрь­ма ис­че­за­ла, по­то­му что мы жад­но сле­п­ли от глу­по­го, но са­мо­го вер­но­го рус­ско­го сча­сть­я — за­быть­ся, за­быть­ся, за­быть­ся! Про­ве­ряю­щий это­го не пой­мет.

 

          Слов­но Зо­луш­ка туф­ли, при­ме­рил ко­ре­шок ми­ли­цей­ский «брас­лет»: об­ви­ни­ли! А он — не по­ве­рил, на­пи­сал на гру­ди: «Сча­сть­я — нет!» А как вы­шел в суб­бо­ту из до­ма, так не ви­дел Ма­ру­сю пять лет. Объ­яс­ни­ли: мол, всё по за­ко­ну. Пар­ню вы­да­ли «вол­чий би­лет»!

          …Да­ле­ко ты, на­род­ная строй­ка! Мчит­ся об­щий ва­гон по стра­не: бу­дет, бу­дет ка­зен­ная кой­ка и Ма­русь­кин порт­рет на сте­не! Юный воз­раст с мо­ра­лью не в сум­ме, ры­жий пра­пор на со­весть да­вил: ни­че­го, мол, есть вре­мя по­ду­мать, и — же­лез­ную дверь за­тво­рил!

          Он от­ту­да пи­сал не­охот­но, всё про­сил по­те­п­лее нос­ки, и, ко­неч­но, тех ха­ха­лей фо­то, что с Ма­русь­кою бы­ли близ­ки! А в тай­ге раз­гу­ля­ла­ся вью­га! Трое пря­мо с ра­бот «утек­ли». Че­рез ме­сяц Ма­русь­ку-под­лю­гу с пе­ре­ре­зан­ным гор­лом на­шли! Ко­ре­шок сам явил­ся с по­вин­ной, ба­бы пла­ка­ли в за­ле су­да! И са­ла­га тол­кал его в спи­ну… Про­ку­рор, как ре­бе­нок, ры­дал! (1979)

 

          Как-то в раз­го­во­ре с офи­це­ра­ми ко­ло­нии я не­ожи­дан­но по­вер­нул рус­ло бе­се­ды в на­прав­ле­нии те­ле­ви­зи­он­но­го сце­на­рия. «Му­жи­ки, у вас ведь в зо­не есть ба­ня для за­клю­чен­ных? Есть. А не сла­бо го­ля­ка­ми вме­сте с ва­шим по­до­печ­ным кон­тин­ген­том на па­рок? Идея та­кая: си­дят го­лые му­жи­ки, об­су­ж­да­ют об­щие ка­кие-то те­мы. Жизнь, ко­то­рая, как из­вест­но, од­на-един­ст­вен­ная на всех. Ну, си­дят, па­рят­ся, а по­том хо­ро­ше­му при­хо­дит ко­нец: ка­ж­дый оде­ва­ет­ся в свой мун­дир — од­ни в фор­му, дру­гие в ро­бу… Мун­ди­ры ведь пра­вят жиз­нью!»

          Сни­мать­ся офи­це­ры пе­ред те­ле­ка­ме­рой не по­боя­лись, со­гла­си­лись сра­зу же. А зе­ки идею за­бра­ко­ва­ли. Слиш­ком уж «в пад­лу»!

 

          У нас се­го­дня «ка­мер­ный кон­церт»: на две­сти ка­мер па­ра ба­ла­ла­ек… Мы бу­дем петь про ро­ди­ну и смерть, а за ок­ном — со­ба­ки ла­ять! У ка­ж­до­го яв­ле­ния свой срок, сле­ды ко­ст­ров та­еж­ных на «те­ла­гах», за тре­тий раз ста­ра­ет­ся зво­нок, — мы бу­дем петь, а зе­ки пла­кать! Вос­по­ми­на­нье на­ры ос­ве­тит! На­чаль­ник-фра­ер де­ла­ет при­ка­зы: так хо­ро­шо, как буд­то вод­ки литр, как буд­то бы уже до ха­зы.

          Княж­ну бро­са­ет ур­ка-ата­ман, со­лист тру­бит «чер­во­нец» за на­си­лье, а ги­та­рист, май­дан­ник и па­цан, — в честь Ок­тяб­ря ему ско­сти­ли… Ду­ша боль­шая ка­ять­ся спе­шит, на выш­ке «ду­ба дал» «крас­но­по­гон­ник», в ла­до­ши хло­па­ет и с на­ми ко­ре­шит лю­би­тель муз, поч­ти пол­ков­ник! За­оч­ни­цы зач­нут от но­вых дат. Хо­зя­ин уж бу­ма­гу ут­вер­жда­ет. И жизнь те­чет, как ма­лая ну­ж­да, а, мо­жет быть, уже боль­шая. (1979)

 

          У со­вет­ско­го го­су­дар­ст­ва бы­ли свои сек­ре­ты, у ря­до­во­го пья­ни­цы — свои. Ко­неч­но, ка­ж­дая сто­ро­на до­под­лин­но зна­ла о сек­ре­тах дру­го­го. И всё же… Ря­до­вой со­став вы­иг­ры­вал на им­про­ви­за­ции, в то вре­мя как го­су­дар­ст­вен­ная сек­рет­ность на­по­ми­на­ла ту­пую ог­ром­ную глы­бу, на ко­то­рой со всех сто­рон ви­се­ли таб­лич­ки: «Низ-з-зя!» На­при­мер, на элек­тро­ме­ха­ни­че­ском за­во­де, где я пре­бы­вал в ка­че­ст­ве ре­гу­ли­ров­щи­ка ра­дио­элек­трон­ной ап­па­ра­ту­ры чет­вер­то­го раз­ря­да, имел­ся в на­шем це­хе ог­ром­ный сейф для сек­рет­ных бу­маг и осо­бо цен­ной ап­па­ра­ту­ры. Бу­ма­ги мы за­ки­ну­ли на ан­тре­со­ли, а ап­па­ра­ту­ру стол­ка­ли под сто­лы; сейф по­за­рез был ну­жен в ка­че­ст­ве… спаль­но­го мес­та. Мы в нем спа­ли! По оче­ре­ди или с тя­же­ло­го ут­ра. При­дет на­чаль­ник: «Где Род­нов?» А ему бод­ро от­ве­ча­ют: «Ушел на ис­пы­та­тель­ный уча­сток». И всё ши­то-кры­то. А я в это вре­мя сплю се­бе за бро­ни­ро­ван­ной две­рью. Глав­но­е — не за­хра­петь и не за­дох­нуть­ся. Гос­по­ди! Мы же на сме­ну, как зом­би, шли че­рез про­ход­ную: на­ча­ло ра­бо­ты — в 6. 30 ут­ра! На ми­ну­ту опо­здал — ос­тал­ся без де­нег. Со­юз не­ру­ши­мый рес­пуб­лик го­лод­ных! При­мер­но так пе­лось в гим­не стра­ны то­гда, впро­чем, так же точ­но по­ет­ся и сей­час. Но: тс-сс-с! Это — сек­рет.

 

          Ров­но в во­семь ут­ра на­чи­на­ет­ся «мрак» — ко­мен­дант­ский по­жиз­нен­ный час. Так пы­лай же, как хво­рост, ноч­ная по­ра, ко­гда мы про­жи­га­ем аванс! Как сле­пые ще­ня­та на брю­хе зем­ли, го­лод про­сит ду­ша уто­лить, лишь за­ли­тая вод­кой ду­ша не бо­лит, а иным — да­же не на что лить! Раз «от­ме­ришь», и коль не ду­рак, не ду­рак, то «от­ре­жешь», быть мо­жет, семь раз… Ров­но в во­семь ут­ра на­чи­на­ет­ся «мрак» — ко­мен­дант­ский по­жиз­нен­ный час. (1982)

 

          Из га­зет. Сби­то­го над Бей­ру­том аме­ри­кан­ско­го лет­чи­ка спро­си­ли: «Что вы чув­ст­во­ва­ли, ко­гда сбра­сы­ва­ли бом­бы?» А он про­стень­ко так и от­ве­ча­ет: «Я чув­ст­во­вал се­бя Гос­по­дом Бо­гом!»

 

          Вам го­во­рю: за­рю мно­гие уж не встре­тят; ве­даю, что тво­рю, под­ку­п­лен­ный смер­тью. В шах­те «13-А» в ин­ст­рук­ци­ях не­ту чувств; гос­под­ня моя ру­ка — на кла­ви­ше: «Пуск». Ждут го­ро­да вра­га, зла в не­бе­сах ду­эль, ан­ге­лы в об­ла­ках вы­ве­де­ны на цель! Лоп­нет зем­ли ко­ра, во­ды раз­верз­нут­ся: в шах­те «13-А» — кры­ла­тая смерт­ни­ца! Ра­дар не ос­леп по­ка… Ставь­те ство­лы к вис­ку! Но пре­ж­де моя ру­ка рас­пи­шет­ся: «Пуск!» Вы­сох по­ток ре­ки. Бу­дет по­след­ний Суд! И че­ре­па-горш­ки не бо­ги вам обож­гут! Веч­но­сти сын — не я! Вы­жить хо­тел Ии­сус… Где твой ви­сок, Зем­ля? Гос­по­ду — сла­ва! «Пуск!» (1982)

 

          В го­ро­де Чи­те во вре­мя про­лив­но­го до­ж­дя я кое-как дог­нал трол­лей­бус и схва­тил­ся за ме­тал­ли­че­скую его двер­цу. Ши­ба­ну­ло то­ком. Оч­нул­ся си­дя­щим в лу­же под стол­бом, трол­лей­бус уе­хал, ве­щич­ки по­че­му-то ни­кто не ук­рал. На но­ги об­рат­но ме­ня ус­та­нав­ли­ва­ли не­сколь­ко за­бот­ли­вых цы­га­нок. Они при этом при­го­ва­ри­ва­ли: «Да­вай, па­рень, да­вай!» Ка­кой уди­ви­тель­ный кон­текст был в этом их цы­ган­ском «да­вай»!

 

          Ва­гон плац­карт­ный, пол­ка верх­ня­я — мне до Чи­ты еще три дня, ну, а в кар­ма­не, чтоб дое­хал я, мо­не­ты мед­ные зве­нят! Спа­си­бо, ба­буш­ка, за ку­роч­ку! Та­кая жизнь у цы­га­на: сна­ча­ла лю­бя­щая ду­роч­ка, по­том — гу­ля­щая же­на! Кре­сты сто­ят на по­лу­ста­ноч­ках, ко­ле­са топ­чут ма­те­рик, а я лов­лю сар­ди­ны в ба­ноч­ке, а вод­ку но­сит про­вод­ник. Мои дол­ги? Де­ла ве­се­лые! Пе­ча­ли ми­мо про­нес­ло… Сой­ду ли я, хлеб­нув­ши со­ло­но, да под ка­зен­ное кры­ло?! Про­щай­те, те­п­лые Ар­ме­нии! Мне до Чи­ты еще три дня: ва­гон плац­карт­ный, пол­ка верх­ня­я — встре­чай­те, спе­ку­ли, ме­ня! Имею всё, что по­же­ла­ет­ся, ика­ют ба­бы от ви­на, Гос­подь в по­го­нах улы­ба­ет­ся: та­кая жизнь у цы­га­на! (1985)

 

          По­жи­лой че­ло­век без обе­их ног, при­ко­ван­ный к по­сте­ли ве­те­ран вой­ны по­лю­бил ме­ня за без­ро­пот­ное со­гла­сие вы­слу­ши­вать его при­зна­ния. Слу­жил во­яка в ор­га­нах ред­ких: лич­ная ох­ра­на Ста­ли­на. И вот — ко­нец жиз­ни. Ску­ка. Не­под­виж­ность. До­мой к не­му я за­хо­дил раза три, боль­ше не смог вы­дер­жать мно­го­ча­со­вые се­ан­сы вос­по­ми­на­ний; от­кро­ве­ния тек­ли под шур­ша­ние вет­хих га­зет­ных вы­ре­зок, в ат­мо­сфе­ре па­ху­чих ме­ди­цин­ских ка­пель. За­то уж сам ве­те­ран без ус­та­ли на­зва­ни­вал в ре­дак­цию. Сня­тая труб­ка ле­жа­ла на сто­ле ча­са­ми! Слу­шать его ны­тье вни­ма­тель­но бы­ло про­сто не­воз­мож­но; из­ред­ка кто-ни­будь про­хо­дя­щий (все в ре­дак­ции зна­ли мою «ка­тор­гу» и по­ло­же­ние мое­го «кли­ен­та») ми­мо­хо­дом бро­сал в мик­ро­фон: «Так-так!», «Да-а-а-а…», «Что вы го­во­ри­те?!» — и на этих мик­ро­до­зах вни­ма­ния ин­ва­лид-ве­те­ран, как ядер­ный ре­ак­тор, ис­прав­но «ра­бо­тал» да­лее: и час, и три. По­том он умер. Род­ст­вен­ни­ки при­сла­ли мне па­ху­чие вы­рез­ки из га­зет. И те­перь я мно­го лет слов­но про­дол­жаю го­во­рить с не­су­ще­ст­вую­щим че­ло­ве­ком. За­ма­ли­ваю не­су­ще­ст­вую­щий свой грех, что­бы из­ба­вить­ся от стран­но­го чув­ст­ва сты­да за всех нас… А он с то­го све­та ино­гда мне под­да­ки­ва­ет: «Ну-ну, так-так!»

 

          Ду­шу оби­да про­ши­ла на­вы­лет! Пло­хо сто­ял по­ре­дев­ший наш строй, всех (и «по­смерт­но») то­гда на­гра­ди­ли, но — не хва­ти­ло ме­да­ли од­ной! Пол­зал, как червь, под же­ле­зом ко­лю­чим, те­лом сво­им грел окоп­ную слизь. Ва­ше ве­ли­че­ст­во, Пу­ля и Слу­чай, вас об­ма­ну­ла про­кля­тая жизнь. Всё по­за­бы­лось: угар ли­хо­ле­тий, злой сан­ин­ст­рук­тор, мах­ра и ки­сет, да­же май­ор и его пис­то­ле­тик! Толь­ко оби­да та ста­ра­я — нет.

          Мин­ное по­ле про­шли, не кре­сти­лись. Зяб­ко спи­ною я чув­ст­во­вал, как це­лит­ся кто-то мне в спи­ну: не вы­нес, гля­нул на­зад, а там соб­ст­вен­ный «брат»! Взвод «осо­би­стов» — ство­лы с ма­тер­щи­ной! — бей по сво­им, чтоб чу­жим не­впро­тык! Луч­ше бы я по­дор­вал­ся на ми­не: да­ли по мор­де, под зад и в под­дых. Как за­ки­пел я, не пом­ню в де­та­лях. Пом­ню, рва­нул­ся на вра­же­ский дот… Ну, а ко­гда раз­да­ва­ли ме­да­ли — вы­шла фор­ту­на, как ба­ба, на лед!

          Да­ли — спа­си­бо ре­бя­там! — за­лить­ся: пил я из круж­ки с ме­да­лью чу­жой! И улы­ба­лись не­бри­тые ли­ца: брось и на­плюй, мол, вер­нул­ся жи­вой! Я обо­шел­ся без брон­зо­вых «шту­чек», но, с той по­ры, как ло­жусь по­чи­вать, чув­ст­вую: в спи­ну, всех снай­пе­ров луч­ше, це­лит­ся про­шлое… Так ва­шу мать! Зап­ну­лась ду­ша на за­мед­лен­ной ми­не. Ста­рый брюз­га, ве­те­ран и вор­чун вы­шел на пен­сию, в чес­ти и в чи­не! Нын­че ме­да­лей: бе­ри — не хо­чу! (1982)

 

          Во всем ми­ре го­ре — че­ло­ве­ку не друг. А на Ру­си — го­ре слад­кое. В ста­ту­се го­су­дар­ст­вен­ной зна­чи­мо­сти. Сво­бо­да здесь или кри­чит страш­ным го­ло­сом, или пла­чет так же. По­то­му что она — по­смерт­на. Сла­док суи­цид: хоть в без­дон­ной бу­тыл­ке, хоть в сми­рен­ном уны­нии. Ра­бо­вла­де­лец за­став­ля­ет ра­ба вос­хва­лять мо­раль ра­бо­вла­дель­ца. В кон­це кон­цов, раб бун­ту­ет и за­хва­ты­ва­ет власть, но… про­дол­жа­ет вос­хва­лять мо­раль ра­бо­вла­дель­ца.

 

          Мои кар­ты кра­п­ле­ны со­мне­ни­ем, во кре­стях не по си­лам иг­ра; в па­ли­сад­ни­ке на­шем си­ре­не­вом но­чью вы­рос­ли два опе­ра! Чья-то со­весть, сбро­див­шая со­ло­дом, спит от сы­то­сти и пи­тия, а ду­ша моя ма­ет­ся го­ло­дом от боль­шо­го, как празд­ник, вра­нья. Пом­нишь рю­мо­чек го­лос ма­ли­но­вый? — Под за­вяз­ку, ис­пив­ший бе­ду, сам по­лез я вдруг на кол оси­но­вый — на ро­жон, под чу­жую звез­ду.

          Бу­би ко­зы­ри! Мат — мои «пре­ния». Так и так, мол, судь­ба за­ве­ла: к па­ли­са­ду в каль­со­нах си­ре­не­вых ут­ром вы­ве­ли голь со дво­ра! Ад­ре­соч­ку бы стать­ся не на­зван­ным, чу­ет пу­ля, где пря­тал­ся я… Ум за ра­зум, а мыс­ли не свя­за­ны, ох, от них — не­скла­ду­ха жи­тья.

          Будь здо­ро­ва, судь­ба, да — с по­пра­воч­кой: как нам вра­ли от­цы про де­ла, про сво­бо­ду, про «Крас­ную Ша­поч­ку», как раз­де­ла­ли их до­го­ла! Не по­ве­рить мне в ко­зырь не­иг­ран­ный! Как на­лет­чик, счи­таю «хо­ды»: я учен «из­би­рать и быть из­бран­ным» — по шка­ле от кре­ста до звез­ды.

          Кто по­слал вас, ре­бят­ки, с на­прас­ли­ной? Гор­ло­дер­ским во­якам — ха­на! В па­ли­сад­ни­ке на­шем опас­ли­вом нын­че в осень хо­ди­ла вес­на. Пей ви­ниш­ко, ма­дон­на не­вер­ная! Как ты жил? Ты иг­рал на «ура». Ум за ра­зум, да празд­ни­ки верб­ные… Опе­ра! Опе­ра! Опе­ра! (1981)

 

(в бло­ке с фо­то­гра­фи­ей)

          Прив­кус де­ка­дан­са, воз­вы­шен­но­го упад­ни­че­ст­ва, кар­тин­но­го фи­на­ла — что-то в этом есть очень при­вле­ка­тель­ное. Рус­ская ру­лет­ка кру­тит­ся не в па­трон­ном ба­ра­ба­не, нет, — она кру­тит­ся в мыс­лях, в серд­це, во всей ис­те­рич­ной на­ту­ре рус­ско­го че­ло­ве­ка. Все эти внут­рен­ние «вы­стре­лы» — вхо­ло­стую, на­по­каз, для шум­но­го ку­ра­жа и бес­плод­ной суе­ты. Но ни­ко­гда не сто­ит рас­слаб­лять­ся с рус­ским че­ло­ве­ком. В «ба­ра­ба­не» его судь­бы обя­за­тель­но есть хо­тя бы один бое­вой за­ряд — для се­бя. С од­ной су­ще­ст­вен­ной по­прав­кой на осо­бен­ность ха­рак­те­ра на­ции: это «для се­бя» мо­жет ока­зать­ся всем ми­ром. Плач де­ка­ден­та гло­ба­лен.

 

          Ах, что про­ис­хо­дит? Я драть­ся бес­си­лен! От­рав­ле­но серд­це, му­чи­те­лен шаг. Я бро­сил по­во­дья, весь мир опо­сты­лел, вол­шеб­ною двер­цей от­кры­лась ду­ша.

          Как буд­то бы в сказ­ке, од­на­ж­ды про­снув­шись, я жа­ж­ду по­чу­ял: са­мим быть со­бой! Но толь­ко всё позд­но: про­иг­ра­на юность, и смерть пе­ред Бо­гом — как ан­гел бо­сой.

          За­чем я те­ряю то­ва­ри­щей вер­ных, до­вер­чи­вость жен­щин те­рять то­ро­п­люсь? Я — злая пес­чин­ка в пус­тын­но­сти смерт­ных: люб­лю не лю­бя и не ве­ря мо­люсь!

          Ты ви­дишь, От­чиз­на, за­блуд­ших, но гор­дых: ро­ж­де­нье мое бы­ло Страш­ным Су­дом! Судь­ба ог­ля­ну­лась, а на по­ле чер­ном — ни­что уж не ми­ло и всё всё рав­но.

          Ах, что про­ис­хо­дит? Я ба­лу­юсь пет­лей! Мои идеа­лы — кра­си­вая ложь! Не на­до при­ся­ги, по­дай­те ве­се­лье, не тро­гай­те ду­шу! — по­след­ний мой грош. Я буд­то бы пти­ца, пре­ступ­но сво­бо­ден, но мет­кий стре­лок по­добь­ет ме­ня влет… Бе­гут сы­но­вья от оби­жен­ных ро­дин, не­у­жто и мой на­сту­па­ет че­ред?!

          Мой друг, с пус­то­тою я драть­ся бес­си­лен, от­рав­ле­но серд­це, му­чи­те­лен шаг. Я бро­сил по­во­дья, весь мир опо­сты­лел, тю­рем­ною двер­цей за­кры­лась ду­ша. (1983)

 

          «С ко­го де­лать жизнь?» — был та­кой ло­зунг, вы­дви­ну­тый га­зе­той «Ком­со­моль­ская прав­да». Мо­ло­дые лю­ди по всей стра­не, как ду­ра­ки, об­су­ж­да­ли: «С ко­го?» Мно­гие за­ду­мы­ва­лись все­рь­ез, во­дя паль­чи­ком по столб­цу с пе­реч­нем при­ме­ров. В за­во­дском це­хе, где я то­гда ра­бо­тал, рве­ние ак­ти­ви­стов кам­па­нии дош­ло до аб­сур­да: тре­бо­ва­лось пись­мен­но от­ра­пор­то­вать — с ко­го имен­но и по­че­му?

 

          До­го­ре­ло тер­пень­е — бик­фор­дов шнур! — и взо­рвал­ся мол­чань­ем я. На ра­бо­те хмур я и до­ма хмур: на фуя мне всё, на фуя?! Не ус­пе­ешь про­спать­ся: подъ­ем, подъ­ем! — буд­то ды­шит в за­ты­лок кто. Нас, та­ких ду­ра­ков, по стра­не миль­он: на Вос­ток бы всех, на Вос­ток! В ка­ба­ках пусть шар­ман­щик за­во­дит рай, вся бри­га­да си­дит в ды­му: на ра­бо­те «вы­дай», а тут — по­дай! Во тюрь­му бы всех, во тюрь­му! Я мо­гу в оди­ноч­ку съесть со­ли пуд, без но­жа на тро­их — мо­гу! Так за­чем же я так над­ры­ваю пуп? Ни гу-гу о том, ни гу-гу. У ме­ня по стра­не ле­бе­дей од­них! Толь­ко кон­чи­лось, вдруг, «ки­но»: на ра­бо­те тих я и до­ма тих — всё рав­но те­перь, всё рав­но…

          За­ра­бо­таю я на про­пой-про­кур, на По­чет­ной Дос­ке — фо­то­гра­фия. На ра­бо­те хмур я и до­ма хмур: нет, не я это всё, не я! (1982)

 

          Бы­ла еще и та­кая роль у опыт­ных за­во­дчан, со ста­жем ра­бо­ты — на­став­ник мо­ло­де­жи. Мы их на­зы­ва­ли «на­ста­вы­ши», са­ми се­бя они име­но­ва­ли чуть ина­че: «на­пыр­ник», до­бав­ляя ино­гда для юмо­ра — «му­де­лё­жи».

          Я на­пи­сал от име­ни на­став­ни­ка пе­сен­ку. Не один ста­кан по­да­ли мне за это де­ло по­жи­лые, уса­тые дядь­ки.

 

          Ров­не­хонь­ко пол­жиз­ни я про­спал, вто­рую по­ло­ви­ну — всё за­кон­но! — я за стан­ком, что Ши­ва, про­сто­ял, ше­стью ру­ка­ми ук­ре­п­ляя обо­ро­ну! В ко­мо­де уже тес­но от «по­хвал» и гра­мот за по­чет и по­сто­ян­ст­во! Не пом­ню, сколь­ко я пе­ти­ций под­пи­сал за проч­ный мир, а так­же про­тив пьян­ст­ва. Уме­рен­но, пол­жиз­ни я про­пил, так, вти­ха­ря, бо­яв­шись об­су­ж­де­нья… Ко­го-то «вы­дви­нул», ку­да-то там «всту­пил», за­чис­лен был в «опе­ре­жаю­щие вре­мя». Мно­го­ти­раж­ка — ор­ган бое­вой! Мы дру­жим на вза­им­ном ос­но­ва­ньи. И на­зы­ва­юсь я «хо­зя­ин» и «ге­рой» ка­зен­ных дел в том сла­тень­ком пи­са­ньи!

          Мне го­во­рят: я жил — дай бог дру­гим! При­мер не вы­зы­ва­ет ин­те­ре­са… На­пар­ник мой, со­п­ли­вень­кий кре­тин, в бри­га­де хо­дит тор­мо­зом про­грес­са. Он го­нит брак и ха­ет всё «туф­той», ви­дал он вас, ему бла­го­по­луч­но. У нас подъ­ем вновь «не­бы­ва­лый», «тру­до­вой», я жму ры­чаг, а он ки­ва­ет: «Скуч­но!» За па­ца­на я ис­крен­не бо­юсь, ему, как жизнь, я ус­ту­паю ме­сто: «Да­вай, сы­нок, кру­ти-вер­ти, не трусь! И да­же вы­пей на по­лу­чен­ные че­ст­но!» А он мне го­во­рит, что я про­спал не по­ло­ви­ну — жизнь всю без ос­тат­ка. «…Пой­ми, сы­нок, ты в два­дцать лет ус­тал, а я хро­мая, но на­деж­ная ло­шад­ка. В ито­ге дней я сам се­бе за­кон! Да, я не ви­дел Лув­ра и Па­ри­жа, да, я при­вык уже к ог­лоб­лям и вер­хом… Но я, брат, жил! Жи­ву еще! И — ви­жу!» (1979)

 

          Вы­го­ре­ло од­но из «плеч» двух­такт­но­го мощ­но­го ге­не­ра­то­ра, ко­то­рый при­во­дил в дви­же­ние виб­ро­стенд, на­по­ми­наю­щий бо­чо­нок сред­них раз­ме­ров. На этом стен­де «тряс­ли» элек­трон­ные мо­ду­ли для во­ен­но­го про­из­вод­ст­ва. Виб­ро­стенд «ок­ри­вел», це­поч­ка ис­пы­та­ний по­рва­лась. На­чаль­ник го­во­рит: «Чи­ни бы­ст­ро!» Я по­чи­нил. На­чаль­ник вы­пи­сал мне пре­ми­ю — два­дцать пять руб­лей. Я, ко­неч­но, это со­бы­тие от­ме­тил с друзь­я­ми. Об­ра­зо­ва­лись про­гу­лы. На­чаль­ник опять вы­зы­ва­ет…

 

          Се­лек­тор из «обе­да» сде­лал «вы­чет» — на­чаль­ст­во без ме­ня не мо­жет жить! Я знаю всё, что он мне ска­жет нын­че, по­сколь­ку знаю, что он дол­жен го­во­рить. Я в «кур­се» во­де­ви­ля с сек­ре­тар­шей, он зна­ет про ме­ня, как «От­че наш». Хоть был мо­ло­же, но уве­рен­ней и «стар­ше», он «вес» ко­пил, я — лишь вы­тя­ги­вал­ся в стаж. Мой стаж с ме­ж­ду­на­род­ной об­ста­нов­кой (его — по­слу­шать!) свя­зан, как близ­нец… А у ме­ня по­хмель­ная го­лов­ка и кол­лек­ти­ву я — не­сча­стия куз­нец.

          На вин­ный дух есть дух-ад­ми­ни­ст­ра­тор! Он «дол­жен вслух» и «вы­ста­вить на вид», «ли­шить обя­зан» (хоть се­мья не ви­но­ва­та), что ха­рак­тер­но: он всё это го-во-рит! Я знаю, как он «цы­поч­ку» по­кли­чет, как та при­каз в пол­ми­га на­сту­чит. Я из на­чаль­ничь­е­го «ве­са» сде­лал «вы­чет». Но!.. «Ми­нус» к «ми­ну­су» и «плюс» уже зву­чит! На­чаль­ст­ва без ме­ня — не су­ще­ст­ву­ет! Не я, а он дро­жит за роль и грим. Уч­ти­те, шеф, я сам вас «гри­ми­рую» и «роль» пи­шу! Так, что еще — по­го­во­рим! (1983)

 

          У ка­ж­до­го есть из­люб­лен­ные мес­та. Для от­ды­ха. Для жиз­ни. Для че­го-ни­будь еще. Для ме­ня это — Си­бирь. Я лю­бил и до сих пор люб­лю там шлять­ся. Имен­но это слов­цо уме­ст­но упот­ре­бить для оп­ре­де­ле­ния внут­рен­не­го со­стоя­ния стран­ни­ка. Си­дишь в ка­би­не тя­га­ча, тря­сешь­ся, а во­круг — вро­де бы всё то же, да иное… Шляю­щий­ся все­гда «на­ма­ты­ва­ет» на се­бя чу­жие судь­бы…

 

          Я смею до­ло­жить: ра­ним, как тун­д­ра! Мне в два­дцать лет ку­рор­ты бы на бис! Ин­ду­ст­рии пас­куд­ная по­лун­д­ра — ве­зет мой ди­зель кар­точ­ки ак­трис. По от­пус­кам ду­ша моя за но­ги бе­рет тос­ку и го­нит­ся на Юг — те­п­ло там! — оби­ваю я по­ро­ги го­ря­чих, но не чув­ст­вую­щих шлюх. А вах­та ждет. Там, рас­ки­сать не по­зво­ляя, за­бо­ри­стый при­ли­че­ст­ву­ет мат, на рус­ском «эс­пе­ран­то» лю­ди ла­ют: про­щай, ма­ру­ха, дви­га­юсь в «квад­рат». Рев­мя ре­вет ма­зут­ная ка­би­на, ак­три­сы джи­гу пля­шут без тру­сов, а где-то жизнь вы­но­сят на вит­ри­ну, а где-то кор­мят неж­но­стя­ми псов. А ну, над­дай, ак­три­соч­ка на­гая! Там ко­лея, там юзом по­ве­дет… Вот это жизнь, пло­хая, да не хаю: я семь «кус­ков» за­де­лы­ваю в год! За­ко­ны зна­ем: рупь да мон­ти­ров­ка; на мо­ро­зах я сде­лал­ся го­ряч! Мои сто­лич­ные кра­са­ви­цы в «мен­тов­ке» с «би­чом» де­ли­ли се­вер­ный ка­лач.

          Дав­лю на газ, эк­ран­ная де­ви­ца бе­дром сколь­зит в шо­фер­ский бар­да­чок; че­рез ка­пот взи­раю и мне снит­ся чу­жой до­ро­ги лас­ко­вый рас­чет. Гу­лять и петь! А жить — уже об­рыд­ло. Се­ми «кус­ков» хва­та­ет на про­пой. Де­ше­вая, как горь­кое по­вид­ло, ма­ру­ха-кур­ва «мы­лит­ся» же­ной! Мое «ки­но» ба­ран­ка-ху­ли­ган­ка, в ка­лаш­ный ряд за ры­ло не бе­рут. Ду­ша-пу­зырь, гор­ба­тая па­цан­ка: не ку­пишь­ся — авось, не про­да­дут! В по­сел­ке на­шем бра­вые ре­бя­та вы­со­ким шти­лем на­во­ра­чи­ва­ют слог: «Встре­чай, ма­ру­ха! Бы­ли бы бо­га­ты… А ну, плес­ни шо­фе­ру, я про­дрог». (1979)

 

          Мне да­ли бу­ма­гу, я всё под­пи­сал: чер­ни­ла­ми, кро­вью, со­п­ля­ми… «С по­зи­ций — ни ша­гу!» — и лыч­ки со­рвал «то­ва­рищ», и плю­нул пред на­ми.

…………………………………

          Бе­речь лю­дей — та­ков за­кон за­ко­нов. Жло­бы-гвар­дей­цы пар­ни будь здо­ров! Це­дил в усы штраф­ба­тов­ский «по­до­нок»: «Це­на сво­бо­ды — соб­ст­вен­ная кровь!» (1980)

 

 

          В ощу­ще­ни­ях есть но­виз­на: утю­гом ба­ба «гла­дит» мне уши! Ох, не пей­те, ре­бят­ки, ви­на — я вче­ра схо­ро­нил свою ду­шу. Она вы­шла, боль­ная, во­вне, по­хле­ба­ла во­ди­цы из кра­на, и ре­ши­ла, что я ей во сне, мо­жет быть, по­ме­ре­щил­ся спья­ну. Я по­ста­вил пла­стин­ку: «Си­ди! От­ды­хай. Не вол­нуй­ся. Пус­тое…» А ду­ша всё од­но: «Ухо­ди! Я про­сну­лась! И до­ро­го стою».

          За­ка­зал в ма­га­зин я так­си! По­счи­тал и руб­ли, и ми­ну­ты: вот и ожил, еси-не­бе­си! А ду­ша умер­ла по­че­му-то. В си­ня­ках от по­бо­ев спи­на. И раз­ню­ни­лось не­бо по­сты­ло! Ох, на­лей­те, ре­бят­ки, ви­на! — На тро­их по «чер­вон­цу» с мо­ги­лы. (1984)

 

          Мыс­лиш­ки чир­ка­ют, как ма­лень­кие брит­вы: у го­су­дар­ст­ва де­нег до «ля-ля»! А я к со­сед­ке, вро­де как с мо­лит­вой: «По­зволь­те до по­луч­ки три руб­ля?» Со­сед­ка жен­щи­на, ко­неч­но же, что на­до, там да­же есть фран­цуз­ское би­де, там ко­фе пьют, там за­кусь — шо­ко­ла­дом… А мы у «Штуч­но­го» тан­цу­ем па-де-де! Су­дить по «кос­ти», вы­шел я чер­ня­во. А там — ого! — бо­га­тая «гниль­ца»: средь бе­ла дня к ней ха­халь ку­че­ря­вый! (Не я с ут­ра: «По­ми­луй­те жиль­ца!») Она, за­ра­зоч­ка, мне «трюль­ник» по­жа­ле­ла! А дом­ра­бот­ни­ца: «По­стой, не се­пе­ти…» — смек­ну­ла ба­буш­ка: «Дер­жи, за­ко­ре­не­лый…» — и «от­стег­ну­ла» в сум­ме де­ся­ти!

          В ту ночь пот­ли­вую я в мыс­лях из­ви­нял­ся: «Ба­бу­лень­ка! Здо­ро­вья те­бе шлю!» Ни­где так че­ло­век не рас­кры­вал­ся, как в ра­до­сти, при­вя­зан­ной к руб­лю! А эту… фи­лип-мо­ре­со­ву штуч­ку я рас­ку­сил. Та­кие вот де­ла. Не­бреж­но бро­сил ей: «А дай-ка до по­луч­ки ты­що­нок пять…» И «штуч­ка» мне — да­ла. (1984)

 

          Од­на­ж­ды в Мо­ск­ве пол­то­ра ча­са бе­се­до­вал с очень из­вест­ным ге­не­ра­лом. Раз­го­вор за­шел об ар­мии (а бы­ло это в се­ре­ди­не де­вя­но­стых, ко­гда раз­вал и упа­док в стра­не оше­лом­ля­ли), я не смог скрыть ус­меш­ки на ли­це. Ге­не­рал, за­ме­тил, за­ре­вел в го­лос: «Ты зна­ешь, чем во­ен­ные лю­ди от­ли­ча­ют­ся от гра­ж­дан­ских? Это един­ст­вен­ные лю­ди в Рос­сии, кто еще уме­ют хо­дить стро­ем!» Под­ра­зу­ме­ва­лось: строй — это си­ла. Мое от­но­ше­ние к по­ня­тию ар­мии из­ме­ни­лось.

          И отец, пом­нит­ся, при­го­ва­ри­вал в труд­ную ми­ну­ту: «Я — сол­дат, жа­ло­вать­ся нам не по­ло­же­но».

 

          Эфир мор­зян­ку пьет, как ал­ко­го­лик. Уже на флан­гах тре­бу­ют ог­ня! За еди­ни­цей — но­лик, но­лик, но­лик… За мар­ша­лом — ну­ля­ми! — сол­дат­ня. По­ка мы спим, наш мар­шал зна­ме­ни­тый за­дви­нул «пеш­ку» в об­ра­зе пол­ка. Сол­да­ты ар­мий — кви­ты! кви­ты! кви­ты! — как пра­вая и ле­вая ру­ка.

          …Утюг же­лез­ный гла­дит по­ле тра­ком, за эту мощь от­ча­ян­но гор­ды, гло­тая пыль — по трак­ту! трак­ту! трак­ту! — мы то­па­ем с гла­за­ми из слю­ды. Бла­го­да­ря нам дер­жит­ся по­ря­док, ай­да, брат­ва, ка­чать по­лит­ру­ка! Он так ска­зал: что на­до, на­до, на­до — гля­деть на жизнь, как сня­тая че­ка.

          Но вот эфир, мор­зян­ки на­хле­бав­шись, за­пел ти­хонь­ко пес­ню «Со­ло­вьи»… До го­ри­зон­та — на­ши! на­ши! на­ши! — Стой, кто идет? — Свои! Свои! Свои!

          …Пе­ред се­ан­сом кру­тят агит­ро­лик: при­зыв­ни­ки — об­ри­тая шпа­на. И ста­рый мар­шал — но­лик! но­лик! но­лик! — ко­гда б не ря­до­вых ве­ли­чи­на. (1984)

 

          Па­цан мой по­шел по кри­вой до­рож­ке. К ар­мии не го­ден, за­бра­ко­ва­ла мед­ко­мис­сия. К су­деб­но­му за­се­да­ни­ю — го­ден. Тол­ку­ем с во­ен­ко­мом. Он, бед­ный, то­же на сво­его па­ца­на жа­лу­ет­ся: «Вы­учил, по­ни­ма­ешь, на ав­то­пра­ва. И что ты ду­ма­ешь? Ма­ши­ны те­перь уго­ня­ет!»

 

          Что бу­дет — не знаю, что бы­ло — не пом­ню, и врач го­во­ри­ла, и друг го­во­рил: «Что бу­дет, то бу­дет, что бы­ло — до­го­нит, и де­ти про­дол­жат вой­ну или мир». Что бу­дет? Не пьян­ст­во. Что бы­ло? Не тюрь­мы. Был лю­бя­щих жен­щин бес­смыс­лен­ный взгляд… Все сро­ки ис­чез­нут, как груз­чи­ки в трю­мах. Да что там — уж де­ти ша­лят у ру­ля! Ко­рабль не­бы­ва­лый раз­во­дит па­ры. А де­ти опас­ны, греш­ны и муд­ры. (1975)

 

          Шум­ный ус­пех на сце­не я имел все­го лишь раз. Это слу­чи­лось в ле­су, на Бу­лы­чев­ской по­ля­не, где про­хо­ди­ли по­лу­ле­галь­ные сле­ты ав­тор­ской пес­ни. Кон­цер­ты обыч­но про­хо­ди­ли но­чью. В ту ночь ме­ня, из­ряд­но «от­клю­чен­но­го», вы­та­щи­ли за но­ги из аль­пий­ской штор­мо­вой па­лат­ки (эта­ко­го бре­зен­то­во­го пе­на­ла вы­со­той 45 см и дли­ной 180 см), да­ли ги­та­ру и вы­тол­ка­ли на сце­ну. Что­бы не упасть, я схва­тил­ся за стой­ку мик­ро­фо­на. На­де­лал мно­го шу­ма, но на но­гах удер­жал­ся. По­том за­кри­чал в тем­но­ту.

 

          Под нар­ко­зом мой мозг, под нар­ко­зом мой взгляд, под нар­ко­зом мой слух, под «мо­ро­зом». Я б взгля­нул, ес­ли б смог, иль ус­лы­шал хо­тя б: от­че­го это я под нар­ко­зом? Мне не да­ли бо­леть, да­ли что-то при­вить, как от ос­пы и ту­бер­ку­ле­за… Мне б се­бя по­жа­леть! Мне бы по­го­во­рить с док­то­ра­ми о поль­зе нар­ко­за.

          Под нар­ко­зом я ем, под нар­ко­зом тру­жусь; я жи­ву, слов­но весь — под гип­но­зом! Про­да­юсь без мо­нет! Нер­вы скру­че­ны в жгут. Раз­мо­ро­зи­ли!.. Ви­ди­мо, позд­но. Под нар­ко­зом мой мозг, под нар­ко­зом мой взгляд, под нар­ко­зом мой слух, под «мо­ро­зом». На­ве­ди­те мне лоск, я иду на па­рад — под нар­ко­зом! нар­ко­зом! нар­ко­зом! (1977)

 

          Хло­па­ли хо­ро­шо. За во­лю к по­бе­де.

          Дав­ным-дав­но уже всё во мне из­ме­ни­лось. Ни ви­на, ни та­ба­ка, ни горь­ко­го юно­ше­ско­го кри­ка. Од­на­ко не­по­нят­но: по­че­му те­мы тек­стов ус­та­ре­ва­ют мед­лен­но? Ведь про­шло, счи­тай, лет два­дцать-три­дцать… Стра­на уж дру­гая. А горь­кий крик — преж­ний.

 

          Ог­ра­ни­че­на, по­нял я, свер­ху на до­ро­ге уха­би­стой ско­рость. Всё! Си­дим без бен­зи­на. А ми­мо, как вет­ры, про­ле­та­ют «мо­то­ры»! Не уз­нать ки­ло­мет­ры и не лечь под ко­ле­са, у клак­со­на уж го­лос не звон­кий. Всё! Си­дим без бен­зи­на. А вы­ло­мать по­сох — не хва­та­ет си­лен­ки… Ни тро­са, ни ве­рев­ки, умолк­ли на­де­ж­ды, — этой трас­сой из­му­чен и сыт. Вон, за тем по­во­ро­том ле­жат впе­ре­меш­ку на­ши звез­ды и на­ши кре­сты. (1977)

 

          Ос­та­лось лишь по­ста­вить год на­пи­са­ния сти­хо­твор­ной за­мет­ки. 1975-ый.

 

          До­воль­но час­то воз­ни­ка­ло ощу­ще­ние ис­пол­ни­тель­ской бес­по­мощ­но­сти пе­ред соб­ст­вен­ным тек­стом. Трех ак­кор­дов в «ля-ми­но­ре» яв­но не хва­та­ло. Друг мой, Са­ша Бал­тин, уго­ва­ри­вал: «Брось ты свою ги­та­ру, она те­бе петь ме­ша­ет!» Очень хо­ро­ший со­вет ока­зал­ся.

 

          Не все мы ро­ди­лись в уроч­ный час, мы с жа­ло­бой от­ста­ли на пол­ве­ка, мы ста­ли уже в мыс­лях и пле­чах: поч­ти ка­ле­ки. Свою до­ро­гу ве­ле­но ис­кать сре­ди до­рог, про­ло­жен­ных дру­ги­ми. Пер­во­про­ход­цы нас не ста­ли ждать. А мы ведь — с ни­ми! Нет, ни­че­го сна­ча­ла не на­чать и не ис­пра­вить преж­ние ошиб­ки, сти­ха­ет гимн, гимн на­до про­дол­жать — как Пер­вой Скрип­ке! Не все мы ро­ди­лись в уроч­ный час, не все до­ро­гу вы­бра­ли кру­тую, и тем, ко­го не бу­дет сре­ди нас, я са­лю­тую! (1977)

 

          Во­об­ще, про­ро­че­ст­во­вать в Рос­си­и — за­ня­тие за­ме­ча­тель­ное. Ду­ши рус­ских про­ро­ков пе­ре­се­ля­ют­ся по­сле смер­ти в во­рон. Ви­де­ли ведь, сколь­ко их в на­шем не­бе? — Каррр-р! Каррр!

 

          Бы­ва­ет, ху­дож­ни­ки слеп­нут, бы­ва­ет, не­ме­ет по­эт; тра­гич­на, точ­нее без­вред­на, судь­ба этих тай­ных ка­лек. Не мо­жет пе­вец не фаль­ши­вить, не мо­жет тру­ба не хри­петь! Вы дра­лись с со­бою, но — жи­ли! Не лжи ли во имя те­перь?! Глу­хой по­ри­цань­ям не вне­млет, бе­зум­цу оты­щет­ся брат, — и сно­ва де­лить бу­дет зем­лю с ра­бом его бу­ду­щий раб. В по­том­ках ху­дож­ник про­зре­ет, не­мой на под­мо­ст­ки взой­дет, ог­лох­ший ус­лы­шать по­сме­ет… И жизнь с опо­здань­ем — при­дет. (1974 г.)

 

          Во­об­ще, пи­сать кни­ги с «дис­тан­ци­ей» мне очень по­нра­ви­лось. Дис­тан­ци­я — это бе­гу­щее вре­мя ме­ж­ду ска­зан­ным и до-ска­зан­ным. Не­сколь­ко де­ся­ти­ле­тий. По­лу­ча­ет­ся очень дол­гий днев­ник, един­ст­вен­ная, по су­ти, кни­га, жизнь в дви­же­нии, где свер­шив­ший­ся факт мо­жет дать ком­мен­та­рий на­халь­ным на­де­ж­дам. Но не дай бог, ес­ли и то, и дру­гое сов­па­дут. Это оз­на­ча­ет страш­ное: вре­мя ос­та­но­ви­лось.

 

          Кто вый­дет, кто ска­жет: «Из­ме­на!» Ай, ка­ж­дый сле­дит за дру­гим! Так строй­те на па­лу­бе плен­ных: Гриц­ко, Ак­сель­род, Иб­ра­гим… Крик­ну­ли эти и крик­ну­ли те: «Ве­ру от­цов со­хра­ни в чис­то­те!»

          А чьи на ан­тен­нах при­ка­зы, а чьи сло­ве­са на ус­тах? Ка­за­лось, что жи­ли за празд­ник, а, как ока­за­лось, за страх. Но крик­ну­ли эти и крик­ну­ли те: «Где ве­ра от­цов? В чис­то­те? В чис­то­те!»

          Кто вый­дет, кто ска­жет: «Из­ме­на!» Не­у­жто, и брать­я — вра­ги?! Ца­рю при­ся­га­ли на вер­но­сть — Гриц­ко, Ак­сель­род, Иб­ра­гим… Лишь мерт­вые ду­ши кри­чат в тем­но­те: «Ве­ру от­цов хо­ро­ни — в чис­то­те!» (1976 г.)

 

          Вос­пи­тан­ный в ате­из­ме, я вдруг на­чал упот­реб­лять сло­варь хри­сти­ан­ско­го ми­фа. Ина­че не­воз­мож­но бы­ло вы­ра­зить то, что хо­те­лось: пред­чув­ст­вие гра­ж­дан­ской дра­мы.

 

          По­ка на твердь сту­паю проч­но, о дол­ге пом­нит­ся ед­ва; ни од­но­го за­ко­на точ­но: хоть два­ж­ды-два, хоть два­ж­ды в ад!

          …При­ми, ал­тарь, пус­той и пыль­ный! Жизнь ко­рот­ка и суд мой скор. Я вспом­нил, как мы по­за­бы­ли От­ца все­ви­дя­ще­го взор! (1974)

 

          Я ни­ко­гда не сме­ял­ся над по­треб­но­стью че­ло­ве­ка ве­рить в не­ве­до­мое, но труд­но сдер­жать в се­бе ух­мы­ляю­ще­го­ся дья­во­ла, ко­гда я ви­жу ве­рую­щих в ре­ли­гию…

 

          Гу­бим, ей-бо­гу, гу­бим в се­бе та­кое, о чем — не зна­ем; как буд­то ду­ши про­да­ли лю­ди, или как буд­то по­рва­ли зна­мя… Бу­дет! И бо­ги — брен­ны! Иг­ра­ют с про­шлым пусть на­ши де­ти. По­те­ри рос­та рас­тут, как це­ны… Ни­кто не зна­ет: от­ку­да ве­тер?! Что же, мы то­же ве­рим ма­ши­не на­шей, ко­ле­сам тай­ным; как при­ви­де­ния, ле­зут в две­ри пло­хие слу­хи: «Во­ди­тель — пья­ный». Вре­мя, — це­ли­тель луч­ший, — всё то, что бы­ло, по­кро­ет мра­ком. Не за­кры­вай­те, кто мо­жет, уши, или по­плачь­те, кто мо­жет пла­кать. (1974)

 

          Те­ле­ви­зор — это че­ло­ве­че­ская ко­ме­дия с дос­тав­кой на дом, гло­баль­ный не­пре­кра­щаю­щий­ся спек­такль. Сце­на­рист, ко­неч­но, не­из­вес­тен. За­то хо­ро­шо из­вест­но дру­гое: не­га­тив­ную ин­фор­ма­цию мож­но лег­ко про­дать, а по­зи­тив­ну­ю — нет, по­сколь­ку ее при­хо­дит­ся рас­тить, дол­го и не­пре­рыв­но. Что по­де­ла­ешь: про­даж­ность это­го ми­ра не­об­ра­ти­ма. И есть лишь один спо­соб за­щи­тить се­бя — вы­клю­чить те­ле­ви­зор. Цепь гло­ба­ли­за­ции про­хо­дит и че­рез те­бя; ее мож­но ра­зомк­нуть. Но уч­ти: цер­бер-го­су­дар­ст­во рас­сер­дит­ся.

 

          В по­душ­ку ли­цом и ли­цом мож­но в грязь, ли­цом лю­ди па­да­ют в снег… А мне бы в ли­цо по­ви­дать эту мразь, что ли­ца­ми ста­вит — к сте­не! Пла­не­ты ли­цо так лег­ко ос­к­вер­нить в на­де­ж­де слег­ка по­ум­неть; учеб­ник ис­то­рии, как ди­на­мит, на­деж­но за­ло­жен во мне. Гри­ма­сы эпо­хи: Зем­ля, на­ша мать, по­след­ний свой де­ла­ет вздох. И всем — по тре­во­ге! — сле­тит бла­го­дать и боль­ше не бу­дет эпох. Не прячь­те ли­цо, есть же где-то на­бат, при­ся­ги душ стро­гих не врут: пусть учит­ся сын це­ло­вать ав­то­мат — он то­же всту­па­ет в иг­ру. Вто­ро­го не бу­дет, есть пер­вый лишь раз; в мо­лит­вах пле­мен ла­ду нет. Ох, мне бы в ли­цо по­ви­дать эту мразь, что ста­вит пла­не­ту к сте­не. (1974)

 

          Не по­ви­дать. Фа­тум не име­ет ли­ца, у не­го нет име­ни и нет, на­вер­ное, пла­на дей­ст­вий. Фа­тум — это глу­пость кол­лек­тив­но­го ра­зу­ма. Бо­лезнь. Ос­леп­ший слу­чай. Я си­жу се­го­дня, без­ра­бот­ный, по­се­дев­ший, и упор­но про­дол­жаю пи­сать эти стро­ки, осе­нен­ные стран­ной па­те­ти­кой рус­ско­го че­ло­ве­ка: про­щай­те, лю­би­мые!

 

          В ле­су на­ших лет по­пу­га­ев не счесть, ку­ку­шек и во­ро­нов стаи! От­ри­ну­ла зре­лость пре­зрен­ную месть и — вста­ла ду­ша мо­ло­дая. Рас­кры­тые очи кри­ча­ли: «Ты с кем?!» И я от­ве­чал, буд­то ра­ня: «Воз­душ­ные зам­ки сто­ят на пес­ке, но па­да­ют зам­ки из кам­ня». Ка­кая улыб­ка, дал тре­щи­ну мрак: вся жизнь — оду­ван­чи­ков се­мя.

          Был ска­зоч­но пер­вым по­след­ний ду­рак, по­след­ний был, ис­тин­но! — ге­ний. Лю­бов­ни­ком пья­ным в дом этот чу­жой не­ве­до­мо чем за­ма­ни­ли, и жиз­нью мо­ей, как ко­рот­ким но­жом, уда­ри­ли! — да не уби­ли. Ло­жил­ся в по­стель, да на­крыл­ся зем­лей, лишь му­зы от­ва­жи­лись ти­хо: «Меч­та — твоя жизнь, — так возь­ми у нее весь мир, как по­след­нюю при­хоть!» (1974)

 

          Сти­хи у ме­ня по­лу­ча­ют­ся ред­ко. Про­сто мыс­ли, на­блю­де­ния, рит­ми­зи­ро­ван­ные сти­хо­по­доб­ные афо­риз­мы. Так что не оболь­ща­юсь на свой счет. За­бав­но бы­ло об­на­ру­жить в днев­ни­ках се­ми­де­ся­тых ре­ак­цию на изо­би­лие все­воз­мож­но­го «веч­но­го» во­круг. Из дей­ст­ви­тель­но ре­аль­но­го я пом­ню толь­ко анек­до­ты и вод­ку, всё ос­таль­но­е — ри­ту­ал.

 

          Зло­бу зем­ли вскор­ми­ли еще до то­го, как пя­тою же­лез­ной на­кры­лись. Ду­мал бо­жий раб: сде­ла­ем Бо­га слу­гой, — жа­ря в не­бо ура­но­вой пы­лью! За­пре­дель­ная бу­ря на­вы­лет ме­тет! Что там шеп­чут оа­зи­сы сча­стья? Со­гла­шай­ся, чу­дак: за­жи­вет, отой­дет, от­ве­дет­ся ду­ша от на­пас­ти… Со­гла­ша­юсь! Ведь как ни кру­ти, ни фин­ти, но поч­ти не ос­тав­ле­но ба­сен! Во пус­ты­не все­об­щих го­дин ка­ран­тин: я на всё доб­ро­воль­но со­гла­сен! Я со­гла­сен на­прячь­ся вдвой­не, я со­гла­сен при­нять об­лу­че­нье, я со­гла­сен: к вой­не так к вой­не! — ухо­жу в смерть иг­рать на учень­ях! Я со­гла­сен лить в ре­ки ма­зут, рас­ко­вы­ри­вать зем­лю до мя­са, я со­гла­сен при­ме­рить кир­зу под си­ре­не­вым вы­хло­пом га­за. Я со­гла­сен пить воз­ду­ха грязь, я, ко­неч­но, «со все­ми и в це­лом…» Да­же ле­вый и пра­вый свой глаз я со­гла­сен при­ста­вить к при­це­лу. Я со­гла­сен: ру­би­те тай­гу! Хо­хо­чу: тру­бы не­бо по­рва­ли! Я со­гла­сен! со­гла­сен! со­гла­сен! — на ка­ж­дом ша­гу… Я — со­гла­сен. Мне так при­ка­за­ли. (1979)

 

          В чу­жих та­рел­ках я гла­за­ми не ку­пал­ся! За­то во­ро­тят мор­ду от мо­ей. Ведь те, что но­сят ре­пу­та­цию, как гал­стук, не­бось, по­пря­та­ли за па­зу­ху кам­ней. Ог­реб­ся жа­ром, но не тот, кто пя­тер­нею, кри­ча от бо­ли, вы­звал этот жар. О, па­ра­нойя: ждать Вто­ро­го Ноя! — на­де­ж­да при­хо­жан и ка­тор­жан. А в не­бе пти­цы, как дву­ли­чье мно­го­то­чий… Вскор­ми­лась ярость, как ско­ти­на на убой. Люб­ви на страх вру­чи­ли, ме­ж­ду про­чим, са­мо­за­ряд­ный «шпа­лер» бое­вой. Лю­бой сыр-бор, дай вре­мя, бу­дет пе­п­лом.

          Я, туп и горд, ощу­пы­ваю смерть: го­товь­те кам­ни, со­пла, сталь и жер­ла — чтоб в Суд­ный День во сла­ве око­леть! (1978)

 

          Че­ло­ве­ка вос­пи­ты­ва­ют, ко­неч­но, не на­зи­да­ния, а об­стоя­тель­ст­ва. От на­зи­да­ний сле­ду­ет бе­жать без ог­ляд­ки, а но­вое ок­ру­же­ни­е — лю­бить и при­вет­ст­во­вать. Для сво­его ре­бен­ка имен­но я — не­пре­одо­ли­мое об­стоя­тель­ст­во, фор­ма и на­прав­ле­ние жиз­ни, имен­но в этом и со­сто­ит моя ро­ди­тель­ская за­бо­та и ус­лу­га: «Ди­тят­ко мое! Ни­ко­му те­бя в оби­ду не дам, сам оби­жать бу­ду, соб­ст­вен­ной ме­рою. Что­бы вы­рос­ло ты пре­вы­ше всех обид!»

 

          От се­ме­ни до се­ме­ни, от края в ни­ку­да, от ве­ры до без­вре­мень­я — ваш по­езд опо­здал! Не­сут ико­ны зер­ка­ло: ах! — хру­пок взгля­да лед… Ду­ша моя уе­ха­ла — с пет­лею ме­даль­он. (1976)

 

          Вспом­ни­те, лю­ди, мы все-та­ки лю­бим крив­ду свя­тую, как пра­во свое. Ве­рим, что бу­дет па­рад по­сле бу­ден, суд как на­гра­да, но… прав­да есть прав­да, да­же ко­гда мы по­ро­чим ее. Кто там в от­став­ке, в бы­лом сво­ем за­перт? Брать­ям сле­пым во хри­сте не да­но ви­деть, как за­мер над па­пер­тью ас­пид: тьма им на­гра­да! Но прав­да есть прав­да, по­ку­да не всё еще в ми­ре рав­но. Хва­ти­ло бы си­лы: быть силь­ным — по­сты­ло. Ан­гел в ши­не­ли за­пел на тру­бе! Про­щай, моя ми­лая: бу­дет, что бы­ло. По­смерт­ны на­гра­ды. Ах, прав­да, есть пра­во, по­ку­да дом от­чий во лжи и гуль­бе. (1976)

 

          В Рос­сии жи­ву­щий сво­им умом и сво­ей жиз­нью уми­ра­ет, как пра­ви­ло, не сво­ей смер­тью. По­то­му что жизнь в Рос­си­и — ма­ши­на. Ма­ши­на жиз­ни! Без­душ­ная га­ди­на, управ­ляе­мая кем угод­но.

 

          Мне хо­лод­но и оди­но­ко. Звез­дой и кре­стом не сты­дя, ска­жи­те: кто был мо­им Бо­гом, по­ка не из­бра­ли во­ж­дя? За­быв­шись, чу­жое по­хме­лье на­чав­ший­ся день уве­ло ту­да, где ка­зен­ным ве­сель­ем суг­ро­бы га­зет на­ме­ло. А там — ле­дя­ное ве­ли­чье крем­лев­ско­го бо­га бо­гов. И я по­вто­ряю при­выч­но без­дар­ные ре­чи его. Я в этой ме­те­ли вер­шин­ной ко­ман­ду ус­лы­шу: «Ко мне!» — и жа­рясь у топ­ки ма­ши­ны, дам клят­ву на Веч­ном ог­не… Под зву­ки во­ен­ных пре­лю­дий я ве­ро­вать в мир не мо­гу. Мы — лю­ди! Мы — лю­ди! Мы — лю­ди! И век пе­ред этим — в дол­гу! (1976 г.)

 

          31 де­каб­ря по го­ро­ду тек­ли ог­ром­ные по­то­ки во­ды. Тая­ло, как в кон­це ап­ре­ля. Ги­пер­то­ни­ки слег­ли, бо­тин­ки раз­ва­ли­лись, Но­вый год за­плес­не­вел. И еще ва­лил снег — мед­лен­ные хло­пья не­нор­маль­ной ве­ли­чи­ны, ко­то­рые, на­лип­нув друг на дру­га, рва­ли про­во­да. О «пар­ни­ко­вом эф­фек­те» и гло­баль­ном по­те­п­ле­нии то­гда еще не го­во­ри­ли. Но ду­ша уже вол­но­ва­лась, ей ме­ре­щи­лись Ат­лан­ти­ды, при­хо­дя­щие и ухо­дя­щие ци­ви­ли­за­ции, че­ре­да ра­зум­ных се­зо­нов на зем­ле. Ра­зум ведь и впрямь не вол­ну­ет­ся по по­во­ду ты­ся­че­ле­тий, а ду­ша про­сто-та­ки за­хо­дит­ся, вся тре­пе­щет, ко­гда лю­бу­ет­ся безд­ной!

 

          Про­во­да, как мор­ские ка­на­ты, обо­зна­чи­ли влаж­ный де­кабрь: что-то с кли­ма­том на­шим, ре­бя­та! — в не­бе хмарь, на ду­ше по­но­марь. Из ок­на упо­вать бес­по­лез­но: опыт слеп. Но от­ны­не и впредь рас­счи­та­ет и ску­по, и трез­во раб уче­ния ан­ге­лов медь. «Дай-то Бог!» — го­во­ри­ла при­ро­да язы­ком со­блаз­нен­ных сти­хий. И то­гда су­шу под­ня­ли во­ды, не­бу крик­нув­ши: «Сле­дую­щий!» Го­ро­да, как боль­шие мед­ве­ди. Вот и жизнь! Лю­ди, стеб­ля­ми спя, от не­на­стий бе­гут до со­се­дей, а за соб­ст­вен­ной дверь­ю — в се­бя. И ду­ша убе­га­ет из те­ла; в де­каб­рях на ду­ше — не се­зон. По­те­п­ле­ло, мой друг, по­те­п­ле­ло: не ре­зон, да не пи­сан за­кон. По­гля­ди, бе­ло­бры­сая трав­ка, как на­де­ж­да, — про­ткну­ла суг­роб. Но слу­чи­лась в при­ро­де по­прав­ка, и — уда­рил трес­ку­чий оз­ноб! Ни­че­го…

          С на­шим кли­ма­том ху­до. Ут­ро ве­чер бра­нит за угар. И жи­ву я, пас­куд­ное чу­до: са­мо­зва­нец, ди­карь, и — Икар. В де­каб­рях ма­шет зна­ка­ми в ок­на тьма-ис­кус­ни­ца злом — из пра­щи… Вре­мя льет­ся лег­ко и жес­то­ко: «С Но­вым Го­дом вас, Сле­дую­щий!» (1984)

 

          Вре­мя — это на­пи­ток жиз­ни; про­шлое нас от­резв­ля­ет, а бу­ду­ще­е — пья­нит. При­чем жизнь — это все­го лишь при­выч­ка пить «вре­мя». Но — ка­кое?! На­стоя­ще­е — миг! Слиш­ком уж ма­лень­ким по­лу­ча­ет­ся гло­ток здесь и сей­час. Имен­но по­это­му про­шлое и бу­ду­щее пьют­ся без ме­ры. До ока­ме­не­ния. До бе­зу­мия.

 

          Здрав­ст­вуй, смер­туш­ка, здрав­ст­вуй, ми­лая! Где гу­ля­ла ты, что не ве­се­ла? Я те­бя по­звать мог бы си­лою… С че­ты­рех сто­рон — за­на­ве­си­ло! За­на­ве­си­ло по­ле бе­лое: не­бо ти­хое, об­ла­ка ти­хи. Я все­гда с то­бой, моя бед­ная, моя горь­кая, как мои сти­хи. С че­ты­рех сто­рон тьма по­клон­ная, да у ка­ж­дой тьмы — по че­ты­ре зла. Что ни зло, то — свет, даль без­дон­ная. Я те­бя зо­ву, что­бы ты уш­ла. (1984)

 

          Об­ще­ние со ста­ри­ка­ми омо­ла­жи­ва­ет. Вся­кий раз, ко­гда слу­ча­лась ис­по­ве­даль­ная бе­се­да с по­жи­лым че­ло­ве­ком, я ощу­щал мис­ти­че­ское «до­пол­не­ние» к сво­ей соб­ст­вен­ной жиз­ни. Как ес­ли бы нам де­ла­ли пря­мое пе­ре­ли­ва­ние кро­ви. На дво­их или на пя­те­рых, не важ­но. Пря­мое пе­ре­ли­ва­ние ин­фор­ма­ции, ду­ши, что ли… Ино­гда да­же ду­ма­лось при взгля­де на ста­ри­ков не­что очень уж стран­ное: «Я бу­ду жить до тех пор, по­ка вы не пре­кра­ти­те уми­рать». Ка­за­лось, что я спо­со­бен пре­дос­та­вить ухо­дя­щим и ушед­шим свою жизнь для че­го-то, не­до­жи­то­го ими.

 

          Боль­шая точ­ность сло­ва по­пу­ляр­на: в по­сло­ви­цах есть муд­рость бы­тия! А бы­тие, как пра­ви­ло, по­ляр­но: то по­лу-ис­ти­ной, то точ­но­стью вра­нья! «Семь раз от­мерь!» — со­ве­то­ва­ли де­ды. А я ру­бил! — не злоб­но, но с пле­ча… По­мерк­ли мои блед­ные «по­бе­ды» пред те­ми, кто мог жить не сго­ря­ча. Мир би­че­вал. Руб­ли тас­кал по най­му. Судь­ба-бу­маж­ка, за­штам­по­ван­ная вся; про­ща­ли пред­ки го­су­дар­ст­ву его «зай­мы», и я про­щу — по­том­ст­вен­ный бо­сяк! Мне брю­хо рот не ра­зе­ва­ло на ков­риж­ки, хле­ба чу­жие с прив­ку­сом, су­хи. Но, ка­юсь, крал об­ще­ст­вен­ные книж­ки и пря­тал у дру­зей их, как гре­хи. Всё, что со мной, как буд­то не со мною! Во­круг яв­ле­ния ино­го «бы­тия»: язык мол­чит и ру­ки за спи­ною, и хо­ро­шо вру­ниш­ке от вра­нья! Мол­ча­ние лег­ко и бе­зы­мян­но… Мал «зо­лот­ник», да вы­не­си по­ди! Как даль­ше жить?! Мне те­ло шеп­чет: «Ра­но!» Ду­ша-по­тем­ки про­сит: «Ухо­ди!» Я ухо­жу. Про­щай­те, до­ро­гие! В по­спеш­но­сти и яро­сти ог­ня я — ухо­жу! За мной идут дру­гие. Вы про­ще­ны, убив­шие ме­ня. (1984)

 

          Жизнь есть ве­ра. Ве­ра в Рос­си­и — не ве­ли­кое дре­во с мно­го­ты­ся­че­лет­ней ис­то­ри­ей рос­та. Это — мно­го­ты­ся­че­лет­няя ог­ром­ная яма, по­рос­шая буй­ным кус­тар­ни­ком. Глу­би­ну ямы здесь час­то вы­да­ют за вы­со­ту рос­та.

 

          Ме­ня­ют­ся мас­шта­бы на­ших зре­ний; путь Ис­ти­ны си­день­ем не до­быть! И по­ко­ле­ния, как сме­на уда­ре­ний, вра­ща­ют смысл: «Быть или не быть?» Мы го­во­рим о том же, но с «глу­бин­кой», как са­мо­оболь­стив­ший­ся иг­рок. И ма­шут пра­щу­ры нам атом­ной ду­бин­кой: «При­вет, ре­бя­та, вам еще — не срок! Еще на ни­ве зна­ний мож­но се­ять, еще пло­ды свин­цом не на­ли­лись. А там — впе­ред! И со­дрог­нуть­ся, и со­де­ять — вит­ки спи­ра­ли раз­во­ра­чи­вая вниз!» От­сут­ст­ви­ем бо­же­ст­вен­ных зна­ме­ний раз­бег ко­лос­са вряд ли объ­яс­нить. И — на­пле­вать, что каю­щий­ся ге­ний у ми­ра про­сит: чуть по­вре­ме­нить! Трак­та­там или доб­ле­сти по­гон­ной не за­ни­мать в «про­ро­че­ст­вах» ус­луг. Но ка­жет­ся: лю­бая жил­ка сон­ной ар­те­ри­ей на­звать­ся мо­жет вдруг. Мы го­во­рим о вре­ме­ни — с из­дев­кой. Да­ют сиг­нал, про­верь­те свой «улов»: дав­но уже без­об­лач­но и лов­ко жи­вет­ся вам на скла­де по­ро­хов! Ме­ня­ют­ся мас­шта­бы на­ших зре­ний; путь Ис­ти­ны си­день­ем не до­быть! И по­ко­ле­ния, как сме­на уда­ре­ний, вра­ща­ют смысл: «Быть или не быть?» (1984)

 

          Про­ку­ро­ры в сво­их пуб­лич­ных вы­сту­п­ле­ни­ях час­то упот­реб­ля­ют сло­во «со­весть». На оче­ред­ном рес­пуб­ли­кан­ском со­ве­ща­нии рай­он­ный про­ку­рор за­кон­чил свою речь так: «Моя со­весть чис­та. А вы мо­же­те спать, как хо­ти­те!»

 

          На­вер­но, мы с то­бою обоз­на­лись… Да что стра­на, зем­ля у нас не та: чем ча­ще ре­во­лю­ции свер­ша­лись, тем мень­ше из­ме­ня­лась суе­та. На­вер­но, мы с то­бой по­то­ро­пи­лись. Быт об­вет­шал, обыч­ные де­ла; ед­ва со­шлись — се­го­дня же про­сти­лись: вес­на за дверь и бы­ст­рень­ко уш­ла. На­вер­но, мы, тор­гуя, по­ку­па­лись: до­лой дол­ги! При­зва­нию вер­ны, кто вы­был прочь — по­ка еще ос­та­лись, кто при­был вновь — без вод­ки не вид­ны. На­вер­но, мы с то­бой не ра­зо­бра­лись: жи­ва стра­на — се­ми­ра­мид­ские са­ды… Мы за бор­том. Но это всё — де­та­ли. Ко­рабль ушел. Хва­ти­ло бы во­ды! (1973 г.)

 

          За­ко­ны серд­ца на­мно­го стар­ше за­ко­нов ума, и уж, тем бо­лее, за­ко­нов ка­ко­го-ни­будь го­су­дар­ст­виш­ка. Го­су­дар­ст­во в Рос­сии ме­ня­ет­ся вме­сте с го­су­да­рем. Но­вый царь — но­вое и цар­ст­во. Го­су­да­ре­вы за­ко­ны — от пре­сто­ла до пре­сто­ла, а за­ко­ны серд­ца — на все вре­ме­на. Так что серд­цу указ — толь­ко соб­ст­вен­ный царь в го­ло­ве. При­сказ­ку ска­зал, ска­жу и сказ­ку. При­двор­ных по­этов хо­ро­нят два­ж­ды: сна­ча­ла они хо­ро­нят се­бя за­жи­во са­ми, а уж по­том — как по­ло­же­но.

 

          Пе­га­сов раз­да­ва­ли по за­слу­гам, по мас­ти и по вы­ра­бот­ке лет, и да­же (за от­дель­ную ус­лу­гу) Пе­га­са по­лу­чил один по­эт. Он вы­вел эту цар­ст­вен­ную ло­шадь в на­ме­ре­ньи не­мед­ля осед­лать! Ведь, как-ни­как, своя не тя­нет но­ша, но тут ему: «При­дет­ся обо­ж­дать!» В сед­ло влез че­ло­век отя­же­лев­ший, с порт­фе­лем и от­вет­ст­вен­ным ли­цом. И с при­сказ­кой (по­хо­жей на де­пе­шу) по­жа­ло­вал ко­ня­гу бу­бен­цом. А по­сле, со сме­кал­кой жи­во­дер­ской, лов­чи­ла за­це­пил­ся за хре­бет… Семь кри­ти­ков ух­ва­ти­сто и бро­ско Пе­га­су вы­каб­лу­чи­ва­ют след! За­ви­ст­ни­ки ко­ня да­вай тре­но­жить! Вот шен­ке­ля! И ги­ка­ют: «Бан­зай!» Гля­ди, уже при­де­лы­ва­ют во­жжи, и слы­шен ок­рик: «Кры­лья под­ре­зай!» …По­эт но­жом вне­дрял­ся в оче­ред­ность: «Же­лаю сам про­ехать­ся до звезд!» — «Ско­ти­на, ува­жае­мый, сво­бод­на: ле­тай­те, га­ран­ти­ро­ва­но, ГОСТ». По­эта при­лас­ка­ли по ран­жи­ру; пи­сать сти­хи — дос­та­ток этот мал! Кто зна­ет, как Пе­га­са он и Ли­ру на дой­ную ко­ро­ву про­ме­нял?! (1984)

 

          Ве­ра — пред­вест­ни­ца зна­ния. Зна­ни­е — ги­бель ам­во­нов. Да­ле­е — толь­ко Путь. Бу­дет ли Ги­бель? Нет! Бу­дет ли Ги­бель? Да! Не­ос­та­но­ви­мо дви­же­ние. Смех пе­ре­хо­дит в сле­зы. Сле­зы — тол­чок к уст­рем­ле­нию; сли­ва­ет­ся с ми­ром, про­сто­рным, как сжа­тая точ­ка, са­мо­от­ре­чен­ное «Я». Путь — толь­ко уро­вень смыс­ла.

          Ино­гда на­пи­шешь эту та­ра­бар­щи­ну и чув­ст­ву­ешь: вот оно, зна­чи­тель­ное! А ино­гда встре­тишь дей­ст­ви­тель­но что-то зна­чи­тель­ное, про­бу­ешь опи­сать — од­на та­ра­бар­щи­на по­лу­ча­ет­ся.

          Да­лее при­во­жу текст, ко­то­рый я по­че­му-то на­звал «Жур­на­лист».

 

          Я жиз­ней про­жил сот­ни пол­то­ры! А ну, спро­си, хо­чу ль сна­ча­ла? Я, ко­жу сняв­ши, чи­щу от мез­д­ры впоть­мах ду­ши уп­ря­тан­ное жа­ло! Вот цен­но­сти по­па­да­ли в це­не: и долг, и че­сть — без кам­ня в Ле­ту. Все мы за­ме­ша­ны на ма­те­ри-вой­не, пусть веч­ность по­до­са­ду­ет на это. Быт вы­плыл в ос­к­вер­няю­щей тще­те не для иг­ры в би­рюль­ки. Рья­но! Все изо­би­лья при­рав­няв­ши к ни­ще­те, я ви­жу день за про­па­стью об­ма­на. «Да бу­дет так!» — по­ве­дал го­лос мне. — «Спа­сись, ду­рак, спа­сая ве­ру!» За­прет­ный пот сте­ка­ет по спи­не: ство­лы зрач­ков — как вы­стрел бра­конь­е­ра!

          Ора­ли на ухо мне ис­по­ве­ди и из-за уг­ла тек­ла бе­се­да, и в грудь сту­ча­ли: «Не­пре­мен­но по­гля­ди, мы то­же — есть!» — зем­ные ко­рое­ды. Я, буд­то ва­ку­ум, вса­сы­вал сло­ва, что­бы они, бо­ля и ноя, врос­ли, как в твердь врас­та­ют ост­ро­ва — в ме­ня, аж до смер­тель­но­го по­коя! Ка­кие всхо­ды нын­че на ви­ду? Уто­пий — нет! О сча­стье гре­зя, я, как де­сант, под­жег мос­ты в аду, что­бы до рая греш­ные до­лез­ли. Я то­ро­п­люсь, по­сколь­ку не мо­гу не то­ро­пить­ся: жиз­ней — про­рва! Я «пу­те­ше­ст­вую», как сталь, в чу­жом моз­гу по­пут­чи­ков, где — фло­ра, фло­ра, фло­ра… Бе­гу, как пес, от жад­но­сти дро­жа: я вы­едаю ку­киш не­ба! Ну, а во­круг — кур­жав­чи­ка­ми — ржа: и страх, и лесть опу­ты­ва­ют сре­ды. Мне бы ус­петь, еще бы жиз­ней сто: при­ко­ло­тить меч­ту на гвоз­ди! Что­бы не ли­лось сча­стье в ре­ше­то, на­мор­щив­ши чув­ст­ви­тель­ные ноз­д­ри! Не­ви­дим груз, но тя­же­стью с хреб­та — чу­жих су­деб бе­гут ла­ви­ны… Я ви­дел, как с го­ря­ще­го мос­та ко всем чер­тям си­га­ют хе­ру­ви­мы! Раз­ре­зан­ные ве­ны на ру­ке, не я за вас, и не се­бе на­лью… Я жиз­ней ты­ся­чи но­сил на во­лос­ке, что­бы про­жить — един­ст­вен­но! — свою. (1984)

 

          К этой бал­ла­де пре­ди­сло­вие очень про­стое: че­рез 40 лет по­сле смер­ти по­эта бы­ла соз­да­на ко­мис­сия по твор­че­ско­му на­сле­дию Оси­па Ман­дель­шта­ма. На­стоя­щий ге­рой в Рос­сии все­гда мертв. Бы­ст­рая, рас­чет­ли­вая Аме­ри­ка зна­ет сво­их жи­вых пи­са­те­лей и гор­дит­ся ими, Рос­сия гор­дит­ся клас­си­ка­ми, ко­то­рых она за­му­чи­ла.

 

          Ни к че­му на­вод­нять мир пло­хи­ми сти­ха­ми, в этом ми­ре и так, что ни сорт, то вто­рой. Но не в си­лах унять два­ж­ды «третье ды­ха­нье» из ко­гор­ты пи­сак ти­хий слы­шит­ся вой. От уп­ре­ков мир зол! Вот уп­рек в эпи­гон­ст­ве, спра­вед­ли­вый, как смерть, уби­ваю­щий в грудь. Кто-то шел — не до­шел, вид­но, пол­ною гор­стью дья­вол вы­чер­пал здесь но­ро­ви­стую суть.

          Что со­ве­ту­ет мэтр? Он со­ве­ту­ет — пи­во! Как ико­ну, хра­ни го­но­рар и та­лант. А та­лант уже сер, а ли­цо не кра­си­во, и спе­шат под­ме­нить чье-то пра­во — на шанс. И, гру­ст­ней по­хо­рон, хо­дят в ми­ре по­эты; в од­но­ча­сье по­стиг маль­чик звезд­ный указ: вме­сто го­ло­са — стон… Но, как чи­рьи, за это всех по­этов-рас­стриг из­во­ди­ли на раз. В океа­не шу­мов риф­мы чах­нут не­слыш­но. Но, нет-нет, да най­дут под гро­беш­ни­ком клад… В ми­ре ста­рых об­нов — это луч­шая кры­ша: до «звон­ка» — са­мо­суд, по­сле жиз­ни — на­бат! Над бу­ма­гой кор­пят, уп­раж­ня­ясь в уме­ньи, мо­ло­дой ста­ле­вар и ста­рин­ный пол­пред… Толь­ко, ви­ди­мо, спят му­зы в час без­вре­ме­нья, от фаль­ши­вых фан­фар ухо­дя на тот свет. И пу­га­ет­ся мэтр, пи­во про­лив­ший ми­мо: мол, по­этов-рас­стриг при­жи­ма­ем ног­тем! Толь­ко вот уж вам — нет! Ведь фор­ту­ну-фе­ми­ну в са­мый жиз­нен­ный миг уби­ва­ли врань­ем. Зна­чит, мир, аки тать?! Ни­че­го, что не сра­зу по­лу­ча­ет­ся взлет, или страш­ным — пи­ке… Про­сто на­до ис­кать ту пре­крас­ную фра­зу, что, воз­мож­но, све­дет ду­ши на­ко­рот­ке. Вон опять с об­ла­ков, про­ди­ра­ясь лок­тя­ми, кто-то ри­нул­ся вниз, и — про­пал с го­ло­вой! По­то­му что лю­бовь — это вы­ше, чем зна­мя. И улыб­чи­вый риск — ан­гел пой­ман­ный твой. (1985)

 

          Пры­гаю во вре­ме­ни. Год 2004-й. Вы­бо­ры а-ля де­мо­кра­тия. Толь­ко что по­зво­ни­ли в дверь квар­ти­ры. Не­зна­ко­мая жен­щи­на в пу­хо­вом плат­ке и с за­му­со­лен­ной тет­рад­кой в кле­точ­ку на­по­ри­сто вы­пы­ты­ва­ет: «За пре­зи­ден­та Пу­ти­на го­ло­со­вать пой­де­те?» Я рас­сер­дил­ся: «А вам-то что за де­ло, ко­го мне вы­би­рать? Ведь не три­дцать седь­мой!» Жен­щи­на по­со­об­ра­жа­ла и мир­но про­из­нес­ла: «Зна­чит, от­ка­зы­вае­тесь». И по­ста­ви­ла в сво­ей тет­ра­доч­ке про­тив на­шей квар­ти­ры «ми­нус».

 

          Ре­аль­но гиб­ну­щих под при­зрач­ной пре­гра­дой уже­ли тьмы?! Пус­тын­но­стью скво­зит ку­мач де­ви­зов, им­план­ти­рую­щих «ра­дость» в нут­ро из­ви­ли­нок: пи­тай­ся, па­ра­зит! Вон тот из­ве­рил­ся, от­ча­ял­ся и спил­ся, дру­гой всё кла­нял­ся, аж пал­ку пе­ре­гнул! Мне го­во­рят: «Ты, па­рень, не про­бил­ся». Так точ­но: я за­бор пе­ре-шаг­нул! (1974 г.)

 

          Пас­са­жи­ры пла­не­ты Зем­ля нерв­ни­ча­ют, они не без ос­но­ва­ний чув­ст­ву­ют се­бя за­лож­ни­ка­ми в этом бес­при­мер­ном кос­ми­че­ском по­ле­те. А в по­ле­те уча­ст­ву­ют и ду­ра­ки, и тер­ро­ри­сты, и фа­на­ты идей. «Кто ви­но­ват?» — на рус­ский лад во­про­ша­ют взвол­но­ван­ные пас­са­жи­ры. И на­хо­дят от­вет: дер­жа­вы-ду­ра­ки, стра­ны-тер­ро­ри­сты, го­су­дар­ст­ва-фа­на­ты. За­тем на­сту­па­ет оче­редь вто­ро­го са­краль­но­го во­про­са: что де­лать? Ско­рее все­го, ду­ра­ков бу­дут учить, бан­ди­тов унич­то­жать, а фа­на­тов изо­ли­ро­вать. Ес­ли ус­пе­ют, ко­неч­но.

 

          Мою зем­лю тря­сет, как по­хмель­ную, вид­но, не­чем ее по­хме­лить. Ко­лы­бель­ную пой, ко­лы­бель­ну­ю — по­рва­лась ари­ад­но­ва нить! И над­сад­но Ве­зу­ви­ем каш­ляя, и гло­тая ма­зут­ный при­бой, Зем­лю, буд­то хру­сталь­ную ча­шу я, рас­ко­лол: ко­лы­бель­ную пой. Нет над Гос­по­дом Гос­по­да, Гос­по­ди! — сам се­бе Бог твер­дит: «Бог с то­бой!» Ста­ли хля­бя­ми бо­го­вы рос­сы­пи доб­ро­ты… Ко­лы­бель­ную пой! И мо­лит­ва, как хо­хот в тра­ге­дии, не нуж­на; сквозь озо­но­вый слой уте­ка­ет в про­стран­ст­во на­сле­дие всё мое, — ко­лы­бель­ную пой! По­сле Ноя на зем­ли раз­дель­ные зло — по­то­пом! — яви­лось: чер­нить. Ко­лы­бель­ная, свет, ко­лы­бель­ная! И вра­ж­да — ари­ад­но­ва нить. (1985)

 

          И еще кое-что ска­жу, за­га­доч­но, по­то­му что «сжи­мал» эту фор­му­лу для се­бя мно­го лет: не ис­пол­нить, не ис­пол­нив­шись. Те­перь, ко­му охо­та, пусть «раз­жи­ма­ет» об­рат­но.

 

          Ко­гда мы на­чи­на­ем вспо­ми­нать свое дет­ст­во? И по­че­му? Оче­вид­но, с ка­ко­го-то мо­мен­та бы­тия на­сту­па­ет не­хват­ка от­кры­тий, все­го то­го, что слу­ча­ет­ся впер­вые, и то­гда го­лод­ный мыс­лен­ный взор об­ра­ща­ет­ся к не­ис­то­щи­мо­му ис­точ­ни­ку — к на­ча­лу на­чал. Лич­ное про­шлое на­деж­но, как ан­гел-хра­ни­тель. Ко­неч­но, оно не спо­соб­но вес­ти в не­ве­до­мое, за­то оно щед­ро, как ап­па­рат ис­кус­ст­вен­но­го ды­ха­ния, пи­та­ет ус­тав­шую ду­шу.

 

          Ко­гда?.. Ах, да! При­мер­но в треть­ем клас­се впер­вые «умер» я, по­би­тый ни за что: бан­дит Галь­ков, шпа­ны дво­ро­вой клас­сик, по­рвал на мне су­кон­ное паль­то. По­том вне­слись на лич­но­сти по­прав­ки: я бре­дил мак­си­му­мом, вы­шло — так се­бе… И кто-то злой, на­по­ри­стый и хват­кий внут­ри ме­ня гу­гук­нул на тру­бе! Ли­цо по­те­ря­но, опу­щен­ные ру­ки, язык, как де­ре­во, и но­ги — не свои… Че­го уж там, за­им­ст­во­ван­но шу­тим! Не го­во­рю о бо­ле­е — люб­ви. Га­зе­ты му­чаю, смот­рю ки­но пло­хое, че­го-то жа­ж­ду, но не знаю, что хо­чу, дру­зья со­ста­ри­лись: ухо­дим, брат, ухо­дим, по­хо­жие на мерт­вую све­чу! Цве­ты бу­маж­ные, ис­кус­ст­вен­ные сле­зы, уве­ще­ва­ние в по­лез­но­сти сле­да — кра­си­во сто­по­рим! И все-та­ки есть ко­зырь!!! Ко­гда?! Ах, да! Ко­неч­но же, ах, да… (1985)

 

          Мы уй­дем, а кни­ги — ос­та­нут­ся. Это пра­виль­но. Пло­хо ведь, ко­гда ина­че: кни­ги ухо­дят, а мы — ос­та­ем­ся… Это зна­чит, что люд­ское вре­мя опять за­вих­ри­лось, в нем поя­ви­лось встреч­ное те­че­ние, вновь об­ра­зо­ва­лось за­стой­ное ме­сто, бо­лот­це ис­то­рии. Кни­га де­ла­ет те­че­ние вре­ме­ни ви­ди­мым. Кни­га — это брат­ская мо­ги­ла че­ло­ве­ков в не­бе. Пло­хо, ко­гда слу­ча­ет­ся пе­ре­во­рот и зем­ля ста­но­вит­ся брат­ской мо­ги­лой для Кни­ги.

 

          Улыб­ки, как на­тя­ну­тые лу­ки! Ге­рой в строю от­ме­рил шаг на­зад, по­том еще, ему свя­за­ли ру­ки, но — не смог­ли язык его свя­зать. И дрог­нул строй, и мыс­лен­но по­дал­ся ту­да, за ним, кач­нув­шись, как ка­мыш. Но тут при­каз уве­рен­ный раз­дал­ся: уда­рил залп! И — на­сту­пи­ла тишь. Но, что за черт? Тот го­лос ни­от­ку­да в ушах за­стрял, го­ря­чий, как за­ряд. — «От­ста­вить ду­мать! Ты ли не Иу­да?! Ша­го-ом впе­ред! И — по­тес­нее ряд!» Уда­рил строй под­ко­ва­ми по пла­цу, ос­та­вив тех, кто вы­дер­жал, сто­ять. Но, так как есть па­ра­гра­фы на кар­цер, упа­ло в тишь: «При­ка­зы­ваю взять!» Улыб­ки, как на­тя­ну­тые лу­ки! Пле­чом к пле­чу ша­га­ют мо­лод­цы: че­ка­ня звук, они не слы­шат зву­ки, ге­рои и со­всем не под­ле­цы. (1986)

 

          Из го­ро­да Па­ри­жа прие­ха­ла хо­ро­шая де­вуш­ка На­та­ша — ком­по­зи­тор, ак­три­са, по­этес­са, пе­ви­ца. На­ша, ме­ст­ная. Но мно­го лет жи­вет и ра­бо­та­ет там, ду­ма­ет и го­во­рит на фран­цуз­ском. Она чи­та­ла мне свои сти­хи, на­пи­сан­ные на рус­ском, а по­том рас­па­ли­лась, ра­зо­шлась и — ба! — пе­ре­шла на дру­гой язык: «Ты зна­ешь, есть чув­ст­ва, ко­то­рые мож­но вы­ра­зить толь­ко на фран­цуз­ском!» Я по­нял объ­яс­не­ние. У ме­ня то­же имел­ся по­доб­ный опыт.

          За­ка­за­ли од­на­ж­ды сце­на­рий и фильм для за­во­да, про­из­во­дя­ще­го ра­кет­но-зе­нит­ные ком­плек­сы. Пред­на­зна­че­ние филь­ма — по­каз на ме­ж­ду­на­род­ной во­ен­ной яр­мар­ке. За­вод дол­жен вый­ти на за­ру­беж­ный ры­нок, по­лу­чить за­ка­зы — тре­бо­ва­лась мощ­ная, по­нят­ная «ви­зит­ка» на анг­лий­ском язы­ке. Но я-то, сце­на­рист, ду­маю и пи­шу на рус­ском! При­чем, пи­шу об­раз­но, как при­вык, а это — не­пе­ре­во­ди­мо. Имен­но то­гда я по­нял, что без по­терь кон­вер­ти­ру­ют­ся из язы­ка в язык толь­ко циф­ры и идеи. На иде­ях и вы­ехал. За­вод ус­пеш­но ис­поль­зо­вал «ви­зит­ку» где-то там.

          На­та­ша пра­ва: сти­хи — за­лож­ни­ки сво­его язы­ка.

 

          На пре­де­ле воз­мож­но­сти слов на­ро­ж­да­ет­ся сверх­по­ни­ма­нье: вот вам не­на­висть, вот вам лю­бовь, ми­ру мир, и вой­ны от­ри­ца­нье! И в дви­же­ньи мо­ле­кул, не­зрим, и в за­мед­лен­ном вре­ме­ни-мак­ро бьет­ся в пол­ном со­гла­сии ритм: на­ше про­шлое, нын­че и зав­тра. Этот ритм как ос­но­ва ос­нов в че­ло­ве­че­ском дел про­тя­же­ньи: Сло­во — не­на­висть! Сло­во — лю­бовь! Ис­че­за­ние и воз­ро­ж­де­нье. Быть дос­той­ны­ми свя­зи ми­ров — не та­ит­ся ли в этом за­гад­ка? На пре­де­ле воз­мож­но­сти слов сме­ем веч­но, жи­ву­щие крат­ко. (1985)

 

          Од­ни тра­тят вре­мя жиз­ни на то, что­бы «стать» че­ло­ве­ком, дру­гие тра­тят не мень­ше уси­лий и вре­ме­ни, что­бы им «ка­зать­ся». Знае­те, я по­доз­ре­ваю, что в ито­ге всех уси­лий «стать» и «ка­зать­ся» — од­но и то же.

 

          Я в раз­вед­ку ушел бы, как в но­вую Мек­ку па­лом­ник, — за ук­ра­ден­ным сча­сть­ем. Убь­ют? По­де­лом мне! Ведь на на­шей зем­ле ста­ло пус­то и хи­ло от то­го, что всё да­ли, да всем не хва­ти­ло. Не хва­ти­ло те­п­ла для под­рос­ше­го серд­ца, и до­рог не хва­ти­ло, где вста­ли во­ро­та и двер­цы, и бо­ле­ют гла­за, так как ни­точ­ка взо­ра стро­го сле­ду­ет рус­лу, точ­нее ска­зать — ко­ри­до­ру. А по блю­деч­ку ка­тит­ся яб­ло­ко мес­ти! А ко­му-то не хва­тит ды­ха­нья для соб­ст­вен­ной пес­ни! И оби­жен­ный кто-то встре­ча­ет рас­све­ты уны­ло: не хва­ти­ло ви­на, не хва­ти­ло дру­зей и ду­ши — не хва­ти­ло.

          Я за это за всё, как лю­бой из жи­ву­щих, в от­ве­те: за ков­риж­ки, что ста­ли по­слан­ца­ми пле­ти, за про­гресс глу­хо­ты и за чьи-то гре­бу­щие ру­ки, за боль­ших бре­ху­нов, по­лу­прав­ду и слад­кие слу­хи! Зо­ло­той ты наш век, кол­лек­тив­ный по­ход к апо­гею, раз­де­лил уст­рем­лен­ных, ло­мая хре­бет и идею, так как ра­ди кус­ка да­ле­ко не ус­лов­но: ес­ли вол­ки, то все, или ов­цы — то­гда по­го­лов­но! Не хва­та­ет ми­нут! Ры­ча­ги от­ве­дя до от­ка­за, очень хо­чет­ся всё, це­ли­ком и, ко­неч­но же, сра­зу — до ну­ля ис­тре­бить! По­ни­мая и да­же скор­бя: что­бы по­ров­ну всем, что­бы по­ров­ну всем, что­бы по­ров­ну всем — по­де­ли­те се­бя. (1987)

 

          Ре­ли­гия кло­ни­ру­ет ду­ши, об­ра­зо­ва­ние кло­ни­ру­ет ра­зум, а тех­ни­ка вот-вот нау­чит­ся кло­ни­ро­вать фор­му. Кто та­кой «клон»? Он ведь не толь­ко оди­на­ко­во со все­ми вы­гля­дит — оди­на­ко­во ду­ма­ет, оди­на­ко­во чув­ст­ву­ет. А это на­ча­лось за мно­го ты­сяч лет до нас. Кло­ни­ро­ва­ние спус­ка­ет­ся с не­ба.

 

          Итак, итог. Итог, итак. Че­го не смог и что не так? И что хва­тал, че­го хо­тел? Не удер­жал, иль не ус­пел. Не по­да­рил. Не ото­брал. Всё го­во­рил. А, мо­жет, врал? Ка­кая Цель? Ка­кая даль! А я — на мель: се­бя не жаль! Бе­да кру­гом и кто пой­мет: за­чем бе­гом, ко­гда — не мёд?! По­след­ний финт, ве­нец! ве­нец! — на счет «один» один ко­нец! Итак, итог. Итог, итак. Че­го не смог? И что не так? На­вер­но, был у рая вход… А я за­был, ко­то­рый год, ко­то­рый век и что по­чем? Я — че­ло­век. Я ни при чем! (1981)

 

          Я есть воз­мож­ность для дру­го­го че­ло­ве­ка. Дру­гой есть воз­мож­ность для ме­ня. Скла­ды­ва­ясь, на­ши воз­мож­но­сти пре­одо­ле­ва­ют не­воз­мож­ное.

 

          Бен­зи­но­вый век рвет озо­но­вый слой, от внут­рен­них душ­ных сго­ра­ний пло­дят­ся ас­т­ма­ти­ки. Воз­дух, как гной. А так­же пло­дят­ся (чтоб вам не бо­ять­ся!) вра­чи-сту­ка­чи, аки му­хи на дря­ни. Га­зе­ты взах­леб то ру­га­ют, то хва­лят: мол, жизнь про­ис­хо­дит — из­гиб на из­гиб. Од­ним язы­ком и плю­ют и фис­ка­лят! (Вче­ра пе­ре­да­ли: шпио­на пой­ма­ли, по­слу­ша­ем «Го­лос», что ска­жут «вра­ги»?) Вот «ящик» поч­то­вый, «ко­люч­ка» кру­гом… Ах! — там штам­пов­щи­цы без паль­цев! И мас­тер с по­хме­лья, и смот­рит вол­ком: не на­до бра­ва­ды. Обыч­ная прав­да: в обед, чтоб де­шев­ле, по­ку­ша­ем саль­ца. Род­ные мои, по ду­ше и не очень, ведь это же на­ша сви­стит кру­го­верть! Для «га­лоч­ки» жив­шим, по­ста­ви­ли про­черк. Обид­но, обид­но! И стыд­но, и стыд­но: без бо­я — при жиз­ни сво­ей! — уме­реть. (1982)

 

          Раз­мыш­ле­ния о вре­ме­ни дос­туп­ны то­му, у ко­го в за­па­се веч­ность. Реа­лист мыс­лит ве­щью.

 

          Мой сын, я — твой. При­ем­лю суд без стра­ха: по­ка жи­вой, ты — пла­ха. Ты мал. Я слаб. Ка­кое про­тя­же­нье! Дай дать хо­тя б: ты — вре­мя! Тих сон. Час жать. Хра­ни те­бя, ос­ту­да! Удел мой — ждать в ли­це тво­ем Хри­ста или Иу­ду. (1985)

 

          Мое доб­ро бе­рет­ся ни­от­ку­да, я де­лаю из воз­ду­ха сло­ва, и эта не­прак­тич­ная при­чу­да два мо­их «Я» све­ла, как те­ти­ва. Век в ме­си­ве пол­зу­че­го шеп­та­нья та­су­ют­ся тще­душ­нень­кие «я»; нам сло­во-змий да­но для ос­лу­шань­я — жи­вая, го­во­ря­щая змея! Сло­ва опас­ней мин­но­го об­стре­ла, бы­ва­ет сло­во мель­че мош­ка­ры. Как бы то ни бы­ло: ду­ша моя и те­ло — две ипо­ста­си сим­во­ла, иг­ры. Од­на лишь в ми­ре связь не­обо­ри­ма: так, ес­ли по­гля­деть без плу­тов­ст­ва, — и «Я» и «Мы» — ге­рои пан­то­ми­мы, ко­гда бы не «сло­ва, сло­ва, сло­ва…» Чья там вес­на, пе­чаль­нее суб­рет­ки, на кух­не при­ме­ря­ет па­ри­ки? Ах, ми­лые фаб­рич­ные джуль­етт­ки! Под­вы­пив­шие ва­ши па­рень­ки! Нам суе­та — за­бо­та ни­от­ку­да, нам бы­ти­е — раз­гон­ное «ать-два!» Мол­ча­нье,.. не­прак­тич­ная при­чу­да, над­ре­зан­ная ме­стью те­ти­ва. (1984)

 

          Рос­си­я — это спе­цуч­ре­ж­де­ния. Раз и на­все­гда по­бе­ди­ла пси­хо­ло­гия дет­ско­го са­да: сплош­ные «сек­ре­ти­ки»! Стра­на про­сто по­ме­ша­на на них. Мо­жет, и хо­ро­шо, что так. Для лю­дей с ог­ра­ни­чен­ны­ми фи­зи­че­ски­ми воз­мож­но­стя­ми есть спе­цин­тер­на­ты, спец­при­юты… А для лю­дей с ог­ра­ни­чен­ны­ми нрав­ст­вен­ны­ми и мо­раль­ны­ми воз­мож­но­стя­ми — тюрь­мы, ре­ли­гия, кон­сти­ту­ция, рек­ла­ма…

 

          Та­лант не про­да­вал­ся до тех пор, по­ка его… ку­пить не пред­ло­жи­ли! Взвыл ин­тел­лект, как за­вод­ной мо­тор: «под­ма­за­ли» его и «за­кру­ти­ли». Та­лан­ту, пря­мо ска­жем, не до звезд, по­лет пе­ре­не­сен на по­сле­зав­тра, — фор­ту­ну дер­га­ет, как ящер­ку, за хвост, за яй­ца зо­ло­тые, за пиа­ст­ры! Та­лант не про­да­ет­ся? Это вздор! Ко­сая Му­за пры­га­ет в бу­тыл­ке. И что мо­раль? Се­бе ли ты не вор, об­ме­ни­вая ши­ло на об­мыл­ки?! (1977)

 

          Сло­ва — уди­ви­тель­ные раз­вед­чи­ки! Они спо­соб­ны под­нять­ся над со­бы­ти­ем и да­же на­мно­го опе­ре­дить его, спо­соб­ны соз­да­вать в лю­бых вре­ме­нах мос­ты и ло­вуш­ки, они — ге­нии об­раза: сло­ва ри­су­ют то, что ви­дит и сле­пой.

 

          При­дет че­ло­век и до­гад­ки мои раз­ло­жит по циф­рам и пол­кам, в пус­тую­щем до­ме мздо­им­ст­вуя, и — до­ка­жет че­го-то уве­рен­ный до­ка. При­пи­шет этап, об­ры­вая стро­ку, изу­чит ошиб­ки, не­спеш­ный: и сто­ро­ну эту, и сто­ро­ну ту, ску­ко­жив мыс­лиш­ки под лин­зою пле­ши. На­де­юсь на то, что по­све­тит ему уда­ча не­ча­ян­ным бли­ком. И сно­ва воз­ник­нет во­прос: по­че­му не хва­тит и ве­ка па­лом­ни­кам ми­га? Иди, че­ло­век, ты се­бя не силь­ней: возь­ми, что возь­мешь, мне от­дай — сы­но­вей! (1977)

 

          Эн­цик­ло­пе­дия лич­ной жиз­ни — блеф, глу­пость. Всем управ­ля­ет сте­рео­тип. В 33 го­да я не­ча­ян­но про­трез­вел и с ужа­сом об­на­ру­жил: мир не­кра­си­вый и не­че­ст­ный. Он — ма­рио­нет­ка в ру­ках у ма­рио­нет­ки, ко­то­рая, в свою оче­редь, то­же чья-то иг­руш­ка. В чем же смысл мо­ей-то жиз­ни? Соз­да­вать свою соб­ст­вен­ную ма­рио­нет­ку, лич­ную жизнь?!

 

          Про­шла по­ра по­по­ек и пре­тен­зий, лы­се­ет че­реп, бе­гаю трус­цой, жи­ву пси­хо­ван­ный — квар­ти­ры ти­хий Це­зарь! — по­лу­рас­пад от­ме­тив воз­рас­тной. Мой те­ле­ви­зор идо­ли­щем све­тит: пус­кай вой­на, тай­фун или по­топ — жи­ву не­зыб­ле­мо! Лишь си­ний те­ле­ве­тер при­вы­чен, как мо­ля­ще­му­ся поп. (1982)

 

          Спа­се­ни­е — в бе­зо­го­во­роч­ной ве­ре. Имен­но бе­зо­го­во­роч­ная ве­ра лег­ко и про­сто оп­рав­ды­ва­ет ут­ра­ту ам­би­ций, ин­тел­лек­ту­аль­ную ог­ра­ни­чен­ность, а так­же лю­бую дру­гую че­ло­ве­че­скую лень и под­сле­по­ва­тость. Бо­лее то­го: да­же по­рок ста­но­вит­ся при­ят­ным — все­гда есть лож­ный спо­соб «за­мо­лить» не­по­пра­ви­мое.

 

          Мир го­во­рил мне: «Лю­ди бра­тья!» Но кто-то съел наш «со­ли пуд»; Хри­сты, гу­ляя в по­ис­ках рас­пя­тья, обыч­но пре­вра­ща­ют­ся в Иуд! Лю­бовь шеп­та­ла: «Мой на­веч­но!» — из­бран­ник с це­пью на ус­тах, при­ме­та есть: чем клят­вен­нее ре­чи, тем бо­гу ве­се­лей на не­бе­сах. Тол­па сте­на­ла: «Ра­вен­ст­во и сча­стье!» Но шель­ме­цу шеп­нул шель­мец: «Ду­рак, сло­ня­ясь в по­ис­ках при­ча­стья, как пра­ви­ло, на­хо­дит кла­де­нец…» Мол­чи, мол­чи! Мол­чань­е — зла­то. Так мол­ча­лив не­бес­ный Он! Вос­пи­ты­ва­ем в де­тях гор­дый фа­тум, а са­ми пре­вра­ща­ем­ся — в по­клон. (1979)

 

          Уме­ст­на, по­жа­луй, и та­кая мысль: пе­ред тем, как на­чать ве­рить в лю­бо­го пред­ла­гае­мо­го «бо­га», че­ло­век пе­ре­ста­ет ве­рить в се­бя. Обыч­но его уме­ло за­став­ля­ют это сде­лать: от се­бя от­ка­зать­ся — в дет­ст­ве или при по­мо­щи не­сча­стья, стра­ха, раз­оча­ро­ва­ния, рас­те­рян­но­сти или сла­бо­сти.

 

          Не­про­тив­ле­нье злу на­си­лья стран­но: креп­ки ил­лю­зии стя­жа­щей че­хар­ды! По­ка вы мо­ли­тесь, под сте­ны ва­ших хра­мов кро­ты вско­па­ли чер­ные хо­ды. Став про­све­щен­нее, вы кре­сти­ки на­де­ли, спа­сая шкур­ку в об­ли­ке ду­ши; что про­ку в ере­ти­че­ском елее, по­ку­да сквер­на ды­шит и ки­шит? Ах, страш­но за­ма­рать­ся? Руч­ки свя­ты?! Тя­же­лое при­лип­чи­во все­гда! Но что вы сде­ла­ли, чтоб не был мир рас­пя­тым, охаи­вая власть и го­ро­да? При­спе­ли сро­ки щу­пать без­за­ко­нье, сго­ра­ет ве­ра, ус­к­во­зив за ру­бе­жи, — в ог­не от­мо­ют­ся сло­ва от лиш­ней во­ни: от кро­ви взгляд и ду­ши ото лжи! (1977)

 

          Сни­лась мне ми­зан­сце­на, на­по­ми­наю­щая по­след­ний Суд. Пе­ред гла­за­ми про­плы­ва­ет в кли­пах-эпи­зо­дах про­жи­тое вре­мя: про­стран­ст­ва, лю­ди, об­ра­зы, хо­ро­шее-пло­хое… Го­лос спра­ши­ва­ет стро­го: «Твоё?» Юлить, по­ни­маю, бес­по­лез­но, от­ве­чаю му­же­ст­вен­но: «Моё». А Го­лос тут же и реа­ги­ру­ет: «За­би­рай то­гда всё, вла­дей на здо­ро­вье!»

 

          Ко­гда рас­па­дет­ся гор­ды­ня, це­леб­но-сте­риль­на, как йод, ду­ша, на­ко­нец-то, от­ны­не — под­ни­мет­ся и рас­цве­тет. Ко­ря­вые на­ши по­су­лы уй­дут в ис­то­ри­че­ский хлам, и сле­зы на гор­ные ску­лы сте­кут по жи­вым об­ла­кам. И вой­ны, пло­ды пре­сы­ще­нья, на­след­ни­ки вряд ли пой­мут. Не вы­про­сит до­ли про­ще­нья на­ем­ник — не­воль­ни­чий труд. Пле­ча­ми по­жмет на «бо­гат­ст­во» лю­бой из вла­сти­те­лей тех, кто лич­но сво­бо­ден, кто — брат­ст­во, кто — пут­ник, не знаю­щий вех. Ско­рей рас­па­дай­ся, гор­ды­ня, це­леб­но-сте­риль­на, как йод! Ду­ша, на­ко­нец-то, от­ны­не под­ни­мет­ся… Или — уй­дет. (1977)

 

          Во­круг ре­аль­но­го не­ви­ди­мо­го все­гда вер­тит­ся мас­са шар­ла­та­нов, спе­ку­лян­тов, ко­то­рые са­ми по се­бе ма­ло что зна­чат, за­то «при ком-то» или «при чем-то» они — ве­ли­чи­на! Не­ви­дим­ку-ве­ру мож­но «раз­дуть» до ве­ли­чи­ны чу­до­вищ­ной. И шар­ла­та­ны то­гда об­ре­та­ют чу­до­вищ­ную власть.

 

          Нет из­во­рот­ли­вее зла, чем по­ка­я­нье; вза­им­ный грех — блу­ж­даю­щий ис­ток… Со­сре­до­то­чен­ней ку­ри­те­лей каль­я­на, смер­дя­щий За­пад дви­нул на Вос­ток. В мо­с­ков­ских ку­луа­рах и в «глу­бин­ке» соз­на­ни­е — са­мо се­бе хи­рург: в Си­би­ри фи­лип­пин­ские кар­тин­ки сек­рет­но зрят рев­ни­те­ли на­ук. Ма­ма­ши ма­лы­шей ро­жа­ют в ван­не! Ша­баш­ни­ки ла­та­ют мо­на­стырь! Спа­са­ем­ся. Как гни­ды пе­ред ба­ней. Сен­са­ции чи­та­ем, как Псал­тирь. Кон­до­вый Ва­ня хо­дит в ин­ду­из­ме; не бат­ник — ве­ра им­порт­ная тут! По­ли­ти­ки твер­дят о но­вом «из­ме», под ки­лем тан­ке­ров — во­ды по­след­ней фут! Со­сре­до­то­чен­ней ку­ри­те­ля каль­я­на, смер­дя­щий За­пад дви­нул на Вос­ток. По­ка­ем­ся! И ино­пла­не­тя­не нас вы­удят плот­вой за во­ло­сок! Про­грам­мы обу­че­нья, по­ка­я­нье, от­кры­тый грех, блу­ж­даю­щий ис­ток… Ро­ж­да­ем­ся — ду­шон­ка обезь­я­нья, а уми­ра­ем — те­сен по­то­лок! (1979)

 

          Про­шло­е — пре­крас­ный на­пи­ток! Его мож­но пить ду­шой и серд­цем. От­сто­яв­шее­ся, пе­ре­бро­див­шее вре­мя не­обы­чай­но свет­ло! Мут­ное «сус­ло» по­все­днев­но­сти, «тя­же­лый оса­док» пе­ре­мен — всё на дне; не ба­ла­муть про­шлое до са­мо­го дна, не порть ви­на вре­ме­ни! Про­шло­е — не урок; про­шлое су­ще­ст­ву­ет для на­сла­ж­де­ния.

 

          Про­ти­во­ре­чие за­ло­же­но, как бом­ба, в двух «по­лу­мас­сах» по­лу­ша­рий го­ло­вы, и зло сто­ит ар­те­ри­аль­ным тром­бом в кро­ве­о­биль­ной сущ­но­сти жи­вых. Пре­одо­лев ве­ка, как ток со­про­тив­ле­нье, де­ла лю­дей за­гна­ли в мо­ре лжи… По­след­ний из ма­хатм — ужас­ный Ле­нин, един­ст­вен­ная прав­да — жа­ж­да жить.

 

          Я — тру­до­го­лик. Ра­бо­тать люб­лю, уми­рать на­чи­наю от без­дей­ст­вия, ту­петь, те­рять мо­тив жиз­ни. А без мо­ти­ва — ка­кая пес­ня?! Весь эта­кая го­во­ря­щая ло­шадь: «Хо­мут! Еще хо­мут! Толь­ко вот уз­деч­ки, по­жа­луй­ста, — не на­до…» В том-то и бе­да, что в Рос­сии очень труд­но жить и ра­бо­тать «без уз­деч­ки».

 

          Ес­ли жизнь обожг­ла, как маг­не­зия, ес­ли страш­но за то, что до­преж, ес­ли ло­зун­ги вме­сто по­эзи­и — зна­чит, ря­дом рез­вит­ся мя­теж. Жиз­ни де­ло вдруг ста­ло про­па­щее, жиз­ни цель по­шу­ти­ла с то­бой, серд­ца про­по­ведь зла и на­вяз­чи­ва — это ан­ге­лам хо­чет­ся в бой! Кро­ви жа­ж­да­ет культ, омо­ве­ния, ти­хой ве­ре за­твор­ни­чать блажь, смерть бес­смерт­на как фор­ма тво­ре­ния, и ми­раж вы­тес­ня­ет ми­раж! Зна­чит, це­ло­му вре­мя быть на­двое, зна­чит, срок вос­хи­ще­ний ис­тек, зна­чит, бу­к­ва Кон­ца есть За­гла­вие, и в со­гла­сьи про­рок и ку­рок…

          Па­ле­ни­ной не­сет от по­эзии, са­мо­зван­ст­вом не­сет от не­веж! — Жиз­ни прав­да, гу­ля­щая бес­тия, к не­бу тя­нет тон­нель­ную брешь. (1981)

 

          Для соз­да­ния че­го-то дей­ст­ви­тель­но бес­цен­но­го дос­та­точ­но снять бир­ку с це­ной. Имен­но «бир­ка» ме­ша­ет мне лю­бить в Рос­сии то, че­го здесь нет, не бы­ло и ни­ко­гда, на­вер­ное, не бу­дет — Ро­ди­ну. На всем, на всем во­круг есть своя не­по­мер­ная це­на: долг, ве­ра, обя­зан­ность, день­ги, кровь…

 

          Ко­му Ро­ди­на мать, ко­му ма­че­ха; по­пре­ка­нья за кро­хи спол­на! Об­ве­ли, как со­п­ли­вень­ких маль­чи­ков, ста­ри­ков за ее ор­де­на. Где-то зем­лям сы­ны, где-то па­сын­ки, дни па­ра­дов бле­стят, как руб­ли, и те­кут на­ши ре­чи-по­ба­сен­ки: об­ве­ли, ду­ра­чьё, об­ве­ли. Рас­ста­рать­ся б! Да лю­бо — не лю­бое: во­ли нет, злое де­ло тюрь­ма; всё це­лую в раз­би­тые гу­бы я зем­лю, мать мою, пла­чет она. Всё шеп­чу ей хо­ро­шие вес­точ­ки, за­ви­раль­ные, мо­жет быть, зря: за Ура­лом сне­га, как сал­фе­точ­ки, ук­ры­ва­ют ее ла­ге­ря. Лю­ди, лю­ди, опять за­мая­чи­ла но­виз­ной, что по­ка не в чес­ти, то ли Ро­ди­на-мать, то ли ма­че­ха: не по­ми­лу­ет и не про­стит! (1983)

 

          Че­ло­век, ис­пы­ты­ваю­щий чув­ст­во бла­го­дар­но­сти, раб. Чув­ст­во бла­го­дар­но­сти — его внут­рен­няя цепь, ко­то­рая дер­жит по­креп­че же­лез­ной. Толь­ко этим и от­ли­ча­ет­ся внут­рен­ний раб от ра­ба под­не­воль­но­го.

 

          Что ж, на­до рис­ко­вать быть по­ня­тым не­вер­но, ина­че не ска­зать не­ска­зан­но­го, нет! За­ве­тов на­ших рать сте­риль­на, как кон­сер­вы, цен­траль­ная пе­чать про­даж­нее мо­нет. Что ж, на­до на­чи­нать оши­боч­ней ошиб­ки. Ина­че: но­чи жать не ме­ся­цем-сер­пом, ина­че мож­но ждать фор­ту­но­вой улыб­ки не го­дик-ча­сик, чать, а кон­чить — са­по­гом! Опу­тан и ве­дом, ты прост до удив­ле­нья, гу­ля­ет с ес­те­ст­вом ви­тий­ст­вую­щий бред, и по­да­но — род­ст­вом! — про­кля­тье по­ко­ле­нья: вот «кси­ва на убий­ст­во» — во­ен­ный твой би­лет! Уни­жен че­ло­век. В его «ра­бот­ной» книж­ке от­ме­чен ка­ж­дый шаг, тем бо­ле­е — ша­жок… Рав­не­ние на флаг! Фер­зя­ми хо­дят фиш­ки! Сви­ста­ет всех на­верх за­ман­чи­вый ро­жок! Что ж, на­до рис­ко­вать быть по­ня­тым не­вер­но, ина­че не ско­вать не ско­ван­но­го, нет! За­ве­тов на­ших рать — с «бам­баш­кою» кон­сер­вы… С че­го по­сметь на­чать? Итак: «Да бу­дет Свет!» (1984)

 

          Лю­ди — су­ще­ст­ва по­сте­пен­ные. Они по­сте­пен­но уз­на­ют се­бя, друг дру­га, учат­ся, опус­ка­ют­ся или под­ни­ма­ют­ся, по­сте­пен­но чи­та­ют судь­бу, стра­ни­цу за стра­ни­цей… По­то­му что мгно­вен­но не уда­ет­ся «про­чи­тать» ни-че-го!

         

          По­лег­ли в шу­тов­ст­ве под ко­пе­еч­ный трон «са­мо­род­ка­ми» но­чи-эс­се… Как хра­нил те­бя бог, зна­ет толь­ко лишь он, как бра­ни­ли те­бя — зна­ют все. Серд­це-чу­че­ло шпиль­кой за­чем-то коль­нув, до­ку­рю за гос­тя­ми «быч­ки». Всё про­хо­дит, мой друг: це­ло­муд­рен­нен слух, и бес­стыд­ны пус­тые зрач­ки. (1979)

 

          Пре­дел все­му ви­ной! Сколь­ко все­воз­мож­ных пла­нок, барь­е­ров и барь­ер­чи­ков, за­пре­тов и ок­ри­ков «Низ-зя!» во­круг нас! Бо­же, а сколь­ко их, па­ра­зи­тов, внут­ри нас! И бла­го, и по­ги­бель в этом раз­но­об­ра­зии. Пре­дел ведь мо­жет быть очень вы­со­ким, как иде­ал. А мо­жет быть раз­дроб­лен­ным, низ­ким, поч­ти не­про­хо­ди­мым для нор­маль­ной жиз­ни и бес­по­лез­ным для выс­ших уст­рем­ле­ний. Как в Рос­сии, на­при­мер. На­ру­ши­тель при­ми­тив­ных гра­ниц все­гда ка­жет­ся то­му, кто их ох­ра­ня­ет, вра­гом; лю­бые по­ступ­ки сво­бод­но­го сре­ди опу­тан­ных — глум­ле­ние, а лю­бые его ре­чи — ко­щун­ст­во. Че­ло­ве­ку не­воз­мож­но про­дви­нуть­ся там, где не­под­виж­ны гра­ни­цы.

 

          Как это слу­чи­лось, не зна­ет ни­кто, да и что там: я сам се­бе сказ­ку од­ну рас­ска­зал, как жил че­ло­век и но­сил он паль­то не по рос­ту, свое иль чу­жое? — он это­го про­сто не знал.

          В трам­ва­ях слу­чай­но на по­лы паль­то на­сту­па­ли, по­дать дру­гу ру­ку ме­ша­ла дли­на ру­ка­вов… Все ви­де­ли это, шу­ти­ли и гром­ко смея­лись, и не бы­ло дру­га, по­хо­же, ни­где для не­го.

          Вес­на при­хо­ди­ла, драз­ня обе­ща­ни­ем ле­та, дол­ги при­те­ка­ли и вновь уте­ка­ли дол­ги. По чье­му-то зло­му по­шел че­ло­век, по со­ве­ту — паль­то не по рос­ту ме­нять на ма­лы… са­по­ги. При­вал за при­ва­лом, ид­ти в са­по­гах не­воз­мож­но! Воз­мож­но ос­тать­ся, воз­мож­но ры­дать над со­бой. За­пла­чет не он! Он идет, он идет ос­то­рож­но: ме­нять са­по­ги на ка­кой-ни­будь веч­ный по­крой.

          Как это слу­чи­лось, не зна­ет ни­кто, да и что там: я сам се­бе сказ­ку од­ну рас­ска­зал, как жил че­ло­век… И — на­шел он оде­ж­ду по рос­ту! А ста­рую? Ста­рую, вид­но, ко­му-то от­дал. (1972 г.)

 

          Я знаю, что все лю­ди чу­жие. Но к лю­бо­му из них я от­но­шусь, как к род­ст­вен­ни­ку. И мне не по­нят­но: по­че­му род­ст­вен­ни­ки от­но­сят­ся друг к дру­гу, как чу­жие?

 

          Мое бед­ное по­ле в го­ду этом чер­ном не ро­ди­ло хо­ро­ше­го хле­ба; ве­тер злой или во­рог осы­па­ли зер­на, и жи­во­го до­ж­дя не по­сла­ло мне не­бо.

          Я иду, на ко­рот­кую тень на­сту­паю: что там, в не­бе мо­ем не­стер­пи­мом? Мне уй­ти бы за­гад­кой, как жи­те­лю пле­ме­ни майя, да, как вид­но, влюб­лен в этот вет­ре­ный кли­мат.

          С кем сто­ле­тье столк­нет? Друж­ба пьет­ся без по­зы: раз­ле­тим­ся, как осе­нью пти­цы… А над по­лем осы­п­лют­ся чер­то­вы звез­ды! — ес­ли что-то взой­дет, я го­тов по­де­лить­ся. (1973)

 

          Где-то в но­су у нас сви­са­ют, как мох, ма­лю­сень­кие клет­ки моз­га, от­ве­чаю­щие за сиг­на­лы обо­ня­ния. Все ос­таль­ные раз­дра­жи­те­ли мы по­лу­ча­ем в за­ко­ди­ро­ван­ном ви­де, че­рез спе­ци­аль­ные при­бор­чи­ки-ре­цеп­то­ры, так ска­зать, че­рез по­сред­ни­ков. А вот обо­ня­ние мозг по­че­му-то не до­ве­ря­ет ни­ко­му: сам ню­ха­ет, на­пря­мую. На­вер­ное, ис­ти­на — в за­па­хе! Са­мые тон­кие на­блю­де­ния от­но­сят­ся имен­но к этой сто­ро­не чувств. Ну, на­при­мер, да­же я за­ме­тил: в пер­вые го­ды на­шей со­вме­ст­ной жиз­ни же­на пе­ред сном ела мят­ные таб­лет­ки, а сей­час — ест чес­нок. За­пах из­ме­нил­ся: мо­им моз­гам есть над чем по­раз­мыш­лять…

 

          Ты пре­дан? Да, ты пре­дан. А сча­ст­лив? Да, впол­не. Что бу­дет? Хо­дит сле­дом лю­бовь, ко­то­рой нет. Ты лю­бишь? Да, ты лю­бишь. Ты гиб­нешь? Чер­та с два! За­чем же, точ­но ру­бишь, ост­ры твои сло­ва? Ты едешь? Вряд ли едешь. Нет де­нег? Мо­жет быть. Твои меч­ты, со­се­ди, при­шли по­го­во­рить. За­пу­тай глу­пый узел, кач­ни Лу­ну ру­кой: ты враг свой и со­юз­ник, а луч­ше б — ча­со­вой! Ты вы­брал? Что ты вы­брал! Ведь этот за­нят крест: кры­лом по­лу-улы­бок, кры­лом по­лу­не­вест… Ты лю­бишь? Да, ты лю­бишь. Ты пом­нишь? Ты за­будь! Ты бу­дешь? Да, ты бу­дешь. Ты смо­жешь? Как-ни­будь. (1973 г.)

 

          Идеа­лизм внут­ри че­ло­ве­ка дол­жен рас­ти и уве­ли­чи­вать­ся про­пор­цио­наль­но рос­ту всей внеш­ней без­нрав­ст­вен­но­сти, ина­че не удер­жать в рав­но­ве­сии ни са­мо­го че­ло­ве­ка, ни его мир. Ста­ри­ки спра­вед­ли­во го­во­рят: «Пло­хо!» Впро­чем, они ум­рут и, как все­гда, бу­дет еще «ху­же», то есть, по-дру­го­му. И поя­вят­ся иные ста­ри­ки, но ска­жут преж­нее: «Пло­хо!» По­это­му я учу сво­их де­тей сра­зу двум ве­щам: идеа­лиз­му и ста­рос­ти. Так я же­лаю им сча­стья.

 

          Не кор­ми­те со­ба­ку из рук, она к до­б­рым ру­кам при­вы­ка­ет; доб­ро­та — тот же замк­ну­тый круг: кто ску­лит, тот уже не за­ла­ет. Не кор­ми­те со­ба­ку из рук, не зо­ви­те сво­бо­ду: «Бед­няж­ка»! Вдруг не вы­дер­жит эту хва­лу бла­го­род­ное серд­це двор­няж­ки? Ведь за ла­ко­мый жиз­ни ку­сок мож­но вы­ме­нять пре­дан­ность сла­бых, так, что бу­дет кру­тить­ся их хвост очень ве­се­ло да­же в об­ла­вах! И ко­гда ру­ки ли­жет вам пес, мо­жет, толь­ко что гром­ко ры­чав­ший, обе­щай­те еще од­ну ко­сть — в его сы­тую ду­шу и в чаш­ку! Бе­лый хлеб не схва­тить бы из рук… Пес оз­лоб­лен гор­ды­нею тяж­кой: труд­но вы­дер­жать псу по­хва­лу по пле­бей­ским за­ко­нам двор­няж­ки. На­кор­ми­ли со­ба­ку из рук, бла­го­дар­ная мор­да сия­ет! Но од­на­ж­ды по­слы­ша­лось: тук-тук-тук-тук! Это — в дверь!!! А со­ба­ка — не ла­ет… (1977)

 

          За­ме­ча­тель­но, ко­гда боль­ной всё вре­мя го­во­рит о здо­ро­вье: он на­це­лен на луч­шее. Но в жиз­ни го­раз­до боль­ше про­ти­во­по­лож­но­го: боль­ной го­во­рит о бо­лез­нях. То же и в ис­кус­ст­ве. Са­мая труд­ная вещь в ис­кус­ст­ве — это оп­ти­мизм. При­ве­ду при­мер­чик из за­па­са лич­ных ме­та­мор­фоз. Я дол­го не ле­чил зу­бы. А за­чем? Ведь че­ло­век всё рав­но смер­тен. К со­ро­ка го­дам я на­чал по­ни­мать, что оши­бал­ся… Та­ким об­ра­зом без­раз­ли­чие кон­чи­лось и я встал пе­ред вы­бо­ром даль­ней­ше­го пу­ти: все-та­ки пес­си­мизм или оп­ти­мизм? По­бе­ди­ло ис­кус­ст­во!

 

          Толь­ко спро­сят ме­ня: «Как жи­вешь?» Рас­ска­зать бы об этом де­таль­но! А в от­вет, буд­то сам се­бе врешь, от­ве­ча­ешь: «Нор­маль­но! Нор­маль­но!» Толь­ко спро­сят ме­ня: «Как де­ла?» — Это то, что во­об­ще не­ре­аль­но… Буд­то в лод­ке, один, без вес­ла, по те­че­нию го­нит — «Нор­маль­но!» Я иг­раю в «глу­хой те­ле­фон», и парт­не­ры мои лю­бо­пыт­ны; для сво­их я, как дом под зам­ком, для про­хо­жих я на­стежь от­кры­тый. Это зна­чит: свои не пой­мут, а с чу­жи­ми по­пла­кать не стыд­но, что дру­зья, как в рай­оне Бер­муд, ис­че­за­ют, и это — обид­но! Ну, а спро­сят ме­ня: «Как се­мья?» — раз­дра­жая во­про­сом скан­даль­ным, но опять от­ве­чаю всем я уди­ви­тель­ным сло­вом: «Нор­маль­но». Я при­вык ко все­му, что не так, у ме­ня всё все­гда иде­аль­но, и, как фо­кус­ник, — шар изо рта! — не ус­та­ну пле­вать­ся: «Нор-маль-но!» А во­круг строй­ный хор го­ло­сов, что ни день, точ­но празд­ник пас­халь­ный!.. У ме­ня про­сто нет боль­ше слов: «Всё нор­маль­но! Нор­маль­но! Нор­маль­но!» (1976)

 

          Пес­ни-кри­чал­ки тем и хо­ро­ши, что они, соб­ст­вен­но, слу­ша­те­ля да­же не пред­по­ла­га­ют; за­да­ча «кри­ча­лок» — глу­шить вопль от­чая­ния внут­ри ав­то­ра. Ди­кие эмо­ции за­став­ля­ют ли­цо ис­пол­ни­те­ля гри­мас­ни­чать, а всех, кто ока­зал­ся ря­дом, сму­щен­но от­во­дить взгля­ды и тер­петь на­си­лие над ба­ра­бан­ны­ми пе­ре­пон­ка­ми. Ми­ну­та, две, де­сять… На­ко­нец, се­анс ис­пол­не­ния за­кан­чи­ва­ет­ся. На­сту­па­ет ти­ши­на. Опус­то­ше­ние. Ком­форт. Всем те­перь дей­ст­ви­тель­но хо­ро­шо.

 

          Лю­ди до­б­рые, точ­но во­ры вы, рас­та­щи­ли до тла доб­ро­ту… То не пес руч­ной бе­шен с го­ло­ду — от зло­бы за­зяб на вет­ру! По­ка­за­ли кость, да не да­ли сгрызть, по­ма­ни­ли в дом — дверь за­хлоп­ну­ли! При­че­са­ли шерсть,.. а за то, что выть взду­мал: цык­ну­ли, да при­топ­ну­ли. И са­пог ли­зал, и в гла­за смот­рел, ти­ши­ну сте­рег, це­пью ляз­гая. А в гла­зах мо­их, как огонь, го­рел уголь-не­на­висть пса хо­зяй­ско­го! Толь­ко зря спе­шил, об­ло­мал клы­ки, обор­ва­лась цепь, ржой изъ­е­де­на; бил в во­ро­та лбом, от­би­вал зам­ки — от­во­ри­ла дверь доч­ка ведь­ми­на! Что ша­рах­ну­лись, псы-бра­тан­чи­ки, али го­ре вам — пу­ще воль­но­сти? По­бе­жать на свист, — эх! — за­ман­чи­во, а под вы­стрел грудь — мно­го ро­бо­сти. На кру­ги своя ду­ху хва­тит ли? Рас­па­ли­ла — гей! — си­ла но­вая: то ли блуд­ный сын блуд­ной ма­те­ри, то ли гор­дый зверь окол­до­ван­ный? А во след кри­чат: «Се­мя чер­то­во!» По­пе­рек се­кут пру­тья го­лые! И ку­да ни плюнь — серд­це чер­ст­вое, и ку­да ни мчись — вре­мя под­лое! То ли брод ищу, то ли омут я… Но­ги-но­жень­ки, вам бы вы­спать­ся! Чую вновь жи­лье не­зна­ко­мое: я пой­ду ту­да — что­бы вы­рвать­ся! А хо­зя­ин рад. Мне так — в гор­ле ком! На­кор­ми, авось, здесь без при­вя­зи. Вот ошей­ни­чек с ко­ло­коль­чи­ком, вот в за­бо­ре щель, да не вы­лез­ти… Лю­ди до­б­рые, точ­но во­ры вы, рас­та­щи­ли до тла доб­ро­ту. Вот и пес руч­ной ска­лит мор­ду: от до­б­ра за­зяб на вет­ру! (1975)

 

          Обыч­но я жду, ко­гда ви­жу, как сра­зу не­сколь­ко до­рог судь­бы пред­ла­га­ют свой вы­бор. И не про­сто жду, а — за­ми­раю в осо­бой не­под­виж­но­сти, пол­ней­шем опус­то­ше­нии и без­раз­ли­чии ко все­му. Это важ­но. По­то­му что ка­ж­дая из до­рог — это еще не пой­ман­ная Жар-Пти­ца, и важ­но ее не спуг­нуть, важ­но не ме­шать ей, что­бы она са­ма те­бя вы­бра­ла. Ка­кая вы­бе­рет — ту­да и пой­ду.

 

          Ес­ли лгу, то гре­шу про­тив ис­ти­ны, ес­ли прав, то гре­шу про­тив лжи… Как под яб­ло­ней зо­ло­то­ли­ст­вен­ной По­ле-Пе­ре­ка­ти за­ту­жил! Нам бы в этом раю, хоть и вре­мен­ном, зо­ло­че­ные рвать бы пло­ды! Но, увы, ме­ст­ным Зме­ем ос­мея­на, от­хлеб­ну­ла бе­да от бе­ды. Яро встре­тят­ся сте­пи го­ря­щие, в се­ме­нах уко­ро­тят­ся дни; не воз­люб­ле­ны жиз­ни про­па­щие: По­ле-Пе­ре­ка­ти, от­дох­ни! Нет у веч­но­го стран­ни­ка ро­ди­ны, где раз­вея­лись де­ти его? Да­же со­ки зем­ли ему вро­де бы без ну­ж­ды, как мун­дир без по­гон. По­ле-Пе­ре­ка­ти, нын­че за­су­ха! По­ле-Пе­ре­ка­ти: жизнь — за две! Вол­га пе­ре­ка­ти­лась за Ас­т­ра­хань, что­бы Кас­пию не ов­до­веть… По­из­дер­га­на сыть су­хо­вей­ная, под ко­пы­та­ми стра­ха нет сна, По­ле-Пе­ре­ка­ти, вон шос­сей­ная по­ле — пе­ре­черк­ну­ла стру­на. И дер­жа­ва, и пес­ни не ис­тин­ны, шля­пу сняв, я стою у ме­жи: за до­ро­гой той зо­ло­то­ли­ст­вен­ной то ли сад, то ли по­ле во ржи… (1980)

 

          Вре­мя в нор­маль­ной че­ло­ве­че­ской жиз­ни — ве­ли­чи­на ли­ней­ная, не­пре­рыв­ная, луч раз­ви­тия, под уг­лом ухо­дя­щий в не­ве­до­мое. Рус­ское вре­мя — пунк­тир, где ка­ж­дая чер­точ­ка — ку­со­чек, за­им­ст­во­ван­ный у со­се­дей. Наш «осо­бый путь» — обык­но­вен­ное во­ров­ст­во. Да­же вре­мя.

 

          Сту­пе­ни вы­ру­бил не я, иду, во мра­ке нем, а в цен­тре ми­ро­зда­ния иг­ра­ют ре­к­ви­ем! Сту­пе­ни вы­ру­бил не я друзь­ям, со­шед­шим вниз, в ушах — на­бат мол­ча­ния, а в серд­це но­ет риск. Сту­пе­ни вы­ру­бил не я для тех, кто ле­зет вверх: ка­кая там ком­па­ния, ка­кой там фей­ер­верк! Сту­пе­ни вы­ру­бил не я… Раз­ду­мий жа­лит рой: ведь что ни день — за­кла­ние, и что ни шаг — ге­рой. Сту­пе­ни вы­ру­бил не я, взды­маю фа­кел, нем, а в цен­тре ми­ро­зда­ния иг­ра­ют ре­к­ви­ем! (1974)

 

          В идеа­ле вре­мя — это точ­ка. В точ­ке вре­ме­ни нет. Как у бо­га. Мо­жет, по­это­му рус­ская ду­ша так стре­мит­ся «дой­ти до точ­ки»? Ка­ж­дый здесь ищет свой соб­ст­вен­ный ва­ри­ант. В оди­ноч­ку. По­сколь­ку жи­вое мгно­ве­ни­е — не для тол­пы.

 

          Что ни мач­та, то гнет­ся тро­сти­ноч­кой, и ду­ша за­ми­ра­ет, как выпь. Мо­жет, с на­шей скор­луп­кой всё ина­че? А во­круг — толь­ко мерт­вая зыбь! Ла­дим дре­без­ги: щеп­ки раз­бив­ших­ся джент­ль­ме­нов, увы, не­удач; три­дцать треть­ей бе­дой на­ва­лив­шей­ся ста­ла пес­ня раз­дев­ших­ся мачт. Эта мерт­вая зыбь, как про­кля­тие: на­шим пас­то­рам ис­по­ведь лжет! Буд­то ста­ли при жиз­ни мы брать­я­ми, да за ка­ж­дым ос­тал­ся дол­жок…

          Хоть в оде­ж­ды ря­дись про­тес­тант­ские, раз­ве про­тив сти­хии по­прешь?! На­до б ду­ши от­крыть, как «Шам­пан­ское», иль про­дать их, хо­тя бы за грош. Но по­ка что еще на по­верх­но­сти, всё не ве­рит­ся в мрач­ную глыбь; мы под па­ру­сом ку­п­лен­ной вер­но­сти на­рва­лись на про­кля­тую зыбь! Раз­бе­рем­ся, авось, по по­ря­доч­ку: кто с по­хме­лья на вах­те сто­ял? Ду­ши то­нут бо­га­тые ска­зоч­но — это пас­то­рам на­шим ав­рал! Ни­че­го, что дой­дем по наи­тию, ни­че­го в этом сне не за­быть, — до эк­ва­то­ров на­ше­го жи­тия че­рез — черт возь­ми! — мерт­вую зыбь. Че­рез мерт­вую зыбь бес­про­свет­ную, со­пле­мен­ни­кам ру­ку по­дав, этот путь не ху­ля и не се­туя: вре­мя-пер­ве­нец ска­жет, кто прав. За­ло­ми­ла­ся жизнь, как тро­сти­ноч­ка, рас­пол­за­ет­ся звезд­ная сыпь… И про­ро­ки ску­лят: «Бу­дет ина­че!» А во­круг — та же мерт­вая зыбь. (1978)

 

          Мы жи­вем на де­вя­том эта­же, ок­на на­шей кух­ни вы­хо­дят на го­род: вид­на пер­спек­ти­ва крыш, двор, ав­то­дви­же­ние на до­ро­ге, лю­ди, и над всем этим — не­пре­рыв­ные, ше­ве­ля­щие­ся в об­ла­ках не­бе­са, да про­ле­таю­щие из­ред­ка пти­цы.

          Юность те­щи про­шла на БА­Ме, в ва­гон­чи­ках и по­ез­дах. Она час­то смот­рит из ок­на де­вя­то­го эта­жа ку­да-то… «Как буд­то в по­ез­де едем! Си­дим у око­шеч­ка, смот­рим… Хо­ро­шо нам!» Да, день за днем си­дим мы в на­шей, плы­ву­щей над ми­ром кух­не-пу­те­ше­ст­вен­ни­це, и смот­рим, смот­рим, смот­рим… И я, и же­на с до­че­рью, и ко­тик наш, Мес­синг. Жизнь на жизнь смот­рит: кто ми­мо ко­го про­плы­ва­ет? И впрямь хо­ро­шо: за ок­ном не сте­на то­вар­ня­ка — про­стор! По­вез­ло нам с эта­жом.

 

          Я спря­чу Ро­ди­ну в се­бе, ко­гда она ме­ня не спря­чет… Эй, чья там сла­ва на стол­бе, и по­че­му отец мой пла­чет? Ло­па­та — в зем­лю! Три шты­ка… Ко­мен­да­ту­ра срок за­во­дит. Не в трех ша­гах — из­да­ле­ка! — они при­шли, и — в ночь уво­дят. И ты кла­дешь зем­ной по­клон: Вос­ток и За­пад, тьма и ве­тер. Ста­кан не­до­пи­тый, как стон, зем­ли-вдо­вы се­дые де­ти… Я спря­чу Ро­ди­ну в се­бе, ко­гда она ме­ня не спря­чет. Не став ра­бом чу­жой уда­чи, я по­кло­нюсь судь­бы тру­бе. (1975)

 

          Без­за­кон­ни­ки соз­да­ют за­ко­ны: для то­го, что­бы под­дан­ные мог­ли ве­рить в «прав­ду» от име­ни за­ко­на.

 

          В друж­ной стае во­рон не бы­ва­ет чу­дес, в друж­ной стае во­рон все рав­ны: ес­ли па­даль, сле­та­ет­ся ша­баш их весь, слов­но чер­но-кры­ла­тые сны. В друж­ной стае во­рон без имен и без виз, в друж­ной стае во­рон, под шу­мок: ес­ли па­даль, на па­даль то­ро­пит­ся вниз да­же бе­ло­го цве­та едок! В друж­ной стае во­рон слов и лич­но­стей нет, в друж­ной стае во­рон клюв и глаз. Я на про­фи­ле стро­гом че­кан­ных мо­нет Ме­фи­сто­фель­ский ви­жу ан­фас! В друж­ной стае во­рон опе­рень­е — па­роль, в друж­ной стае во­рон та же прыть: ес­ли па­даль, на па­даль явить­ся из­воль… Из­ви­ни­те: всем хо­чет­ся жить. (1984)

 

          До тех пор, по­ка ты под­ра­жа­ешь дру­гим, ты не мо­жешь стать са­мим со­бой. Но, не под­ра­жая дру­гим, ты мо­жешь стать лишь пы­лью.

 

          Есть вре­мя чув­ст­во­вать се­бя, как ко­кон: при­гре­ло бок и не по­ра ль рас­крыть­ся? И льет­ся свет на­прав­лен­ным по­то­ком: не зна­ет ко­кон, что мир — те­п­ли­ца! Дух эво­лю­цию на спор не звал, ко­гда пла­фон ты­ся­че­ватт­ный вспых­нул! И мо­ты­лек, стек­лян­ный ви­дя зал, за­при­чи­тал: «Эй! Где тут вы­ход?» Ему рас­те­ния шеп­та­ли: «Брось! Мир за чер­той? Он без­ды­хан­но-льди­стый!» Но бил­ся в стек­ла этот в ми­ре гость: са­мо­убий­ца из оп­ти­ми­стов. Будь про­клят ты, ты­ся­че­ватт­ный свет: нек­тар в же­луд­ке, и в соз­на­ньи пус­то! Но вот Са­дов­ник при­от­крыл сек­рет… За две­рью свет, за две­рью свет!!! И мо­ты­лек порх­нул в бе­зум­ст­во. (1984)

 

          Од­на­ж­ды я по­чув­ст­во­вал по­треб­ность вне­сти свою леп­ту в кри­ти­ку дар­ви­низ­ма, по­сколь­ку всё жи­вое мне ка­жет­ся про­дук­том не­ве­до­мо­го «кон­ст­рук­тор­ско­го бю­ро». Очень ведь мно­го в ор­га­низ­мах уни­фи­ци­ро­ван­ных «бло­ков», при­ме­няе­мых в са­мых раз­ных слу­ча­ях, есть ори­ги­наль­ные тех­ни­че­ские ре­ше­ния, но есть и от­кро­вен­но не­ук­лю­жие. (У нас де­воч­ки по­сле ин­сти­ту­та по­па­ли в КБ, схе­мы и бло­ки ри­со­ва­ли; ох и на­ма­те­ри­лись же мы по­сле их «твор­че­ст­ва» на про­из­вод­ст­ве!). А еще слу­чил­ся мис­ти­че­ский опыт: до­воль­но дол­го ме­ре­щи­лось мне «все­на­род­ное» ув­ле­че­ние в ми­ре ан­ге­лов, что ли, — око­ло­зем­ный на­род ба­бо­чек кон­ст­руи­ро­вал, мо­да та­кая слу­чи­лась, кто во что го­разд! Ну, ре­зуль­тат мы все зна­ем…

 

          У хорь­ка ро­дит­ся хорь: хро­мо­со­мы! У зверь­ка бу­рун­дуч­ка — бу­рун­дук; у при­ро­ды, ты не спорь, всё за­кон­но, ни­че­го на шар­мач­ка или «вдруг». Ес­ли ло­шадь Гор­бу­нок, то по­том­ст­во унас­ле­ду­ет гор­бы, так и знай. У со­ба­ки — свой ще­нок. Без пи­жон­ст­ва с по­пу­гай­кою жи­вет по­пу­гай. Ни­че­го не из­ме­нить в этом ми­ре: глу­пый за­яц для ли­сы лишь обед, кро­ко­ди­лам сле­зы лить — пле­мя хмы­рье. У ко­тов рас­тут усы ты­щу лет! На яй­цо са­дись, хоть слон: бу­дет — птич­ка! Так дав­но за­ве­де­но, на­до знать: у со­ма ро­дит­ся сом-не­ве­лич­ка, да­же злак-пше­но пше­ном хо­чет стать. Хро­мо­со­мо­вый сек­рет чти­те свя­то, под во­дой и на зем­ле — к ве­ку век! По­че­му — от­ве­та нет! — не­по­нят­но: ро­дил­ся у шим­пан­зе че­ло­век?! (1984)

 

          Иро­ния в на­ших мес­тах — со «спе­ция­ми»: гор­чит. Опу­щен­ным в Рос­сии вну­ша­ют об­рат­ное: мол, они из­бран­ные, они — воз­вы­шен­ные. Сво­бо­да па­де­ния вы­да­ет­ся за сво­бо­ду по­ле­та. А опус­ка­ют нас все, ко­му не лень: за­ко­ны, тюрь­мы, ал­ко­голь, ре­ли­гия, бед­ность…

 

          Ру­ка долж­на быть «пер­вой» и «сво­ей», а по­ве­зет, во­об­ще «мох­на­той ла­пой», язык, при слу­чае, обя­зан быть длин­ней, но­га ко­рот­кою, сту­паю­щая са­пой! Да, есть уме­нье: рот чтоб на за­мок, чтоб на ма­куш­ке уш­ки тот же час, нос по вет­ру, коль ду­ет ве­те­рок; брев­но — твой долг! — вер­ни со­се­ду в глаз. Чем тол­ще шку­ра, лег­че ког­ти вы­пус­кать. И зу­бы чтоб по­ка­зы­вать, учись за­па­сец ка­мен­ный за па­зу­хой тас­кать: ты пер­вым бей, гля­ди, не про­мах­нись! На шею сесть ко­му, иль пе­чень вы­едать, ли­зать гуз­но, иль в гор­ло, как аб­рек… То­пить! Ду­шить! Со­ро­ди­ча про­дать! Уз­на­ли? Со­вре­мен­ный «че­ло­век». (1984)

 

          Лю­бовь не ну­ж­да­ет­ся в от­ра­же­нии. Это фе­но­ме­наль­но: жить жиз­нью лишь в од­ну сто­ро­ну! Без об­рат­ной свя­зи, без «кви­тан­ции о по­лу­че­нии», без кри­ти­ки и оцен­ки. Вы­хо­дит, нет на зем­ле ни­ка­кой люб­ви! По­то­му что ша­гу без «кви­таш­ки» не сде­лать! Я от­ра­жаю, ме­ня от­ра­жа­ют… Мож­но по­дой­ти к зер­ка­лам по­бли­же, мож­но убе­жать от них по­даль­ше, раз­бить от­ра­же­ние или раз­бить­ся са­мо­му… Всё мож­но. Всё, кро­ме люб­ви.

 

          За кем я то­паю? За кем-то то­паю! За мною штык, и снег: хрум-хрум! А ря­дом, в зер­ка­ле, ша­га­ет ко­пия: и там, и тут — хрум-хрум! — кон­вой-ве­дун! За­чем же, брат­цы, я бо­тин­ком ба­цаю? Ко­том­ка то­щая, мне бы при­вал! Те, двое, креп­кие, гун­дят по ра­ции, а я не слы­шу их: я — ин­тер­вал. Ку­да я то­паю? Ку­да-то то­паю! У них и кар­та есть, мар­шрут и цель. Они нор­маль­но спят, я ж го­лой жо­пою в по­тем­ках щу­паю зем­ли по­стель… Ве­дун в ци­лин­д­ри­ке, ве­дун в фу­ра­жеч­ке: как пал­ка го­лень­кий, стою во фрунт! На лоб при­клее­на звез­да-бу­ма­жеч­ка, по­тро­гай паль­чи­ком, а ло­бик: хруп! (1983)

 

          Зло­рад­ст­во — в кро­ви. Дру­зья рас­ска­за­ли: му­жи­ки по­шли на Се­вер­ный по­люс, не смог­ли прой­ти, про­ва­ли­лись — веч­ные льды та­ют! Пя­ти­ки­ло­мет­ро­вой тол­щи­ны ан­тарк­ти­че­ская «шап­ка» в оке­ан сте­ка­ет, че­рез два­дцать лет обе­ща­ют ка­та­ст­ро­фи­че­ские на­вод­не­ния, подъ­ем уров­ня океа­на на де­сять мет­ров, пе­ре­ме­ще­ние кли­ма­ти­че­ских гра­ниц… Пу­га­ют, мо­жет, а, мо­жет, и нет. Мрач­ные про­ро­ки ни­ко­гда не оши­ба­ют­ся. В Рос­сии обе­ща­ют суб­тро­пи­ки, наи­вы­год­ней­шее по­ло­же­ние, чер­но­зем­ную жит­ни­цу в тун­д­ре. Как тут не ра­до­вать­ся, аж кровь ки­пит от не­тер­пе­ния! (2004 г.)

 

          Вре­дить при­ро­де мож­но как угод­но: сре­да зе­мель нам веч­но «по­ст­ный день». Кос­ни­тесь, гра­ж­да­не, до бес­тии под­вод­ной: мы все из вод, и жить еще не лень. Нас НТР всех учит «по­гру­жать­ся»: в пред­ме­тов суть ныр­нул и не ви­дать! Но знаю я: спа­си­те­ли бо­ят­ся гля­деть в ту сто­ро­ну, не то что­бы спа­сать! Мы пу­зы­ри пус­ка­ем и на су­ше, уй­дя в со­мнам­бу­лу, в «бу­си­до», в «Ка­пи­тал»; мы «тре­тий глаз» в об­мен на на­ши ду­ши, авось, по­лу­чим, как ма­ги­че­ский кри­сталл! Ну, а по­ка гар­пу­ны пьют же­ле­зо, и глаз один под­во­дят под при­цел… Из тьмы ве­ков жизнь тя­нет­ся — по­ре­зом! — сквозь сфе­ру хао­са, как па­шу­щий при­цеп! Как ма­лыш­ня в иг­руш­ки ве­рит свя­то: в смерть по­на­рош­ку, в ав­то­ма­ти­ки и танк; им нет спа­се­нья, вос­хи­щен­ным, от кры­ла­той по­лу­за­щит­ни­цы и хищ­ни­цы атак!

          Мы — страу­сы. Пус­ты­ни в де­фи­ци­те. Сре­да зе­мель — клад­би­щен­ская тень… Вся диа­лек­ти­ка, не прит­ча ль о ко­ры­те? — Мне не по нра­ву эта всуе суе­тень! Своя над сверх­ес­те­ст­вен­ным упра­ва. На что на­де­ять­ся? Зе­вес — су­харь и гусь… Я вы­пью ку­бок, где до­вер­чи­вость с от­ра­вой: умень­шу яда и — в пла­не­ту по­гру­жусь. Вклю­чай­тесь, гра­ж­да­не, в борь­бу за очи­ще­нье дво­ра от му­со­ра, а ма­гии от чар; го­то­во всё для их со­во­ку­п­ле­нья, коль про­дол­же­нье чу­да — не по­жар. Авось, авось: при­ро­да бу­дет ра­да, спа­дет пид­жак, хи­ляк рас­пра­вит грудь, ныр­нет к дель­фи­нам и об­ни­мет­ся, как с бра­том, с од­ним из них, и ска­жет что-ни­будь. (1982 г.)

 

          Ядо­ви­тые зме­и — сим­вол муд­ро­сти, не­ядо­ви­ты­е — сим­вол… Черт, че­го же они сим­вол-то? У ме­ня есть один очень лов­кий при­ятель, — на­стоя­щий уж! — лас­ко­во обовь­ет лю­бо­го и вы­до­ит тре­буе­мое. Я сле­дил за ним, изу­чал. Тех­ни­ка про­стая: с не­зна­ко­мым че­ло­ве­ком он сра­зу на­чи­на­ет вес­ти се­бя, как са­мый близ­кий друг — без­от­чет­но вклю­ча­ет «ин­стинкт бли­зо­сти»; да­лее со­всем про­сто — мож­но поль­зо­вать­ся до­вер­чи­во­стью, как до­ве­ри­ем.

 

          Он сам «тас­кал каш­та­ны из ог­ня», без при­зна­ков дер­жал­ся, не фор­си­сто, но бы­ло по­доз­ре­нье у ме­ня: уда­чи цепь со­стря­па­на не­чис­то! При­вет­ли­вее ним­фы, как все­гда, си­ял он, дол­лар, каш­лял де­ли­кат­но… А я твер­дил: «Всё это — ерун­да: за яр­ко­стью есть сол­неч­ные пят­на».

          До сот­ни он одал­жи­вал лег­ко, хо­дил в до­ма, наш став­лен­ник ме­ст­ко­ма! Я щу­рил­ся: «Брат, что-то тут не то…» Мы рук не жмем — счи­тай, что не зна­ко­мы. А он не оби­жал­ся: «Хо­ро­шо…» — и ти­хо так си­дел в уг­лу кон­то­ры, лишь пе­п­ло­вой по­ро­шей за­ме­ло его сто­леш­ни­цы стан­дарт­ные про­сто­ры. А я не уни­мал­ся: «До­ка­жи, что наш ты, а не чер­нень­кая фея…» Из гор­ла он, как тяж­кие пы­жи, сло­ва да­вил: «Я, из­ви­ни­те, не умею».

          У бред­ня жиз­ни креп­кая мот­ня! И я гля­дел судь­бу с ан­ти­фа­са­да; он «вы­чис­лил» и вы­та­щил ме­ня, об­жег­ся, но всё вы­пол­нил, как на­до. Он так же пе­пел кро­шит на сто­ле, под­хо­дит пер­вым, ру­ку по­да­вая, — он буд­то бы гу­ля­ет по зем­ле! А я кра­дусь, как сво­лочь за­пис­ная. (1985)

 

          Ре­ли­ги­оз­ное по­свя­ще­ни­е — это опе­ра­ция: ре­жет­ся связь ме­ж­ду Ду­хом и ду­шой. По­свя­ще­ни­е — это ка­ст­ра­ция. На ме­сто Ду­ха вста­ет ма­ни­пу­ля­тор и «под­ре­зан­ная» ду­ша ве­рит ему, как выс­шей си­ле.

 

          Не­вы­но­сим, как аль­би­нос, во­прос без дра­ки — не во­прос, та­кой су­ту­лый, ждет за­кла­нья… По­ка не прост, он вста­нет в рост! Но тень — пер­стом! — на слов по­гост вдруг упа­дет: как вос­кли­ца­нье! Так что во­прос? Там — пе­ре­нос… Жи­вем без дра­ки. Вы­ше нос: в стра­не зна­чоч­ков — за­блу­ж­де­нье. Тут что ни пост, то и по­гост! Во­прос не прост, он вста­нет в рост и — пре­вра­тит­ся в пред­ло­же­нье. (1991)

 

          Же­на мне за­пре­ща­ет го­во­рить ком­пли­мен­ты жен­щи­нам. По­то­му что я го­во­рю прав­ду. Вот све­жий слу­чай. По­этес­са на пуб­ли­ке чи­та­ла сти­хи и по­ка­зы­ва­ла на­ри­со­ван­ных ба­бо­чек. Она очень лю­би­ла изо­бра­жать ба­бо­чек, да и са­ма чем-то на­по­ми­на­ла это жи­вое ук­ра­ше­ние лет­не­го пей­за­жа. На все во­про­сы: «Ну, как?» — я от­мал­чи­вал­ся. На­ко­нец, по­этес­са не вы­дер­жа­ла: «По­че­му ты мне ни­че­го не го­во­ришь? Что? Пло­хо? Очень пло­хо? Или, на­обо­рот, хо­ро­шо, за­ви­ду­ешь?» При­шлось соз­нать­ся: «Да я про­сто бо­юсь го­во­рить что-ли­бо… Ска­жешь, а с те­бя — пыль­ца ки­ло­грам­ма­ми по­ва­лит­ся! Ко­му охо­та быть обид­чи­ком неж­ных!» Всё, в даль­ней­шем «ба­боч­ка» с во­про­са­ми — не тре­пы­ха­лась.

 

          Я вы­пил прав­ды горь­кое ле­кар­ст­во, в гла­зах плы­вут кол­бас­ные кру­ги: ска­зал ми­нистр тор­гов­ли по-та­тар­ски: «Во­ру­ют все, са­дят­ся ду­ра­ки!» Уз­бек ба­зар­ный све­тит­ся, как фа­ра, в Но­рильск из Наль­чи­ка гвоз­дич­ка при­бы­ла. Стра­на Га­га­ри­на? Нет, ро­ди­на ба­за­ра! Жаль, мать моя с ар­мя­ном не жи­ла… Хо­хол ка­бан­чи­ка «увел» из плем­сов­хо­за, яку­ты ко­пят твер­дые ши­ши, и, сде­лав стой­ку, стой­ко вста­ли в по­зу хо­лод­ные, как звез­ды, ла­ты­ши. Да как же так? На­вер­но, тут ошиб­ка, по Кон­сти­ту­ции жую­щи­е — рав­ны: «Як­ши, то­ва­ри­щи! Не шиб­ко тут, не шиб­ко! Спа­си­бо, есть бур­жуй­ские шта­ны». Я слы­шу, как рас­став­ле­ны ак­цен­ты, как по­ку­па­тель вы­го­ва­ри­ва­ет: г`рэ,.. и дер­жат ве­щи — хват­кою це­мен­та! — ду­шон­ку под конь­яч­ное ам­бре. В ба­зар­ный день тор­гов­цы го­ло­си­сты, ка­цо ви­ля­ет: нет на нем кре­ста… Во­ру­ют — все! Не­чис­то всё, не­чис­то! Эх, Ва­ня, Ва­ня, сказ­ка, да — не та! (1987 г.)

 

          Шли еже­год­ные вое­ни­зи­ро­ван­ные дет­ские иг­ры «Зар­ни­ца». Под ре­дак­ци­он­ную ма­ши­ну ки­ну­ли не­боль­шой взрыв­па­кет, ух­ну­ло, во­ди­тель ска­зал: «Мать ва­шу!» Ка­ж­дый год я пи­сал об од­ном и том же: ура! вер­то­ле­ты! ура! де­ти-пат­рио­ты! ура! ав­то­ма­ты! по­ли­гон! ура! ура! Ка­ж­дый год эту буф­фо­на­ду на пе­ре­се­чен­ной ме­ст­но­сти воз­глав­лял Ге­рой Со­вет­ско­го Сою­за — Ге­ор­гий Сер­гее­вич То­ми­лов­ский. Зо­ло­тую звез­ду ге­роя я, из­лов­чив­шись од­на­ж­ды и уло­вив мо­мент, тяп­нул зу­ба­ми. Твер­дая. И без клей­ма, без про­бы на тыль­ной сто­ро­не. Од­на из са­мых пер­вых.

          Пе­сен­ку «Юнар­мей­ская» я спел как-то школь­но­му во­ен­ру­ку из рай­она. Обыч­но пе­сен­ка вы­зы­ва­ла за­дор­ный смех. Во­ен­рук же вы­слу­шал ме­ня очень серь­ез­но и ска­зал в кон­це: «У нас на про­шлой не­де­ле то­же не­сча­ст­ный слу­чай был. Па­цан па­ца­на из мел­каш­ки убил. Су­дить ме­ня, на­вер­ное, бу­дут…»

 

          Бод­рый ду­хом не жи­тей­ским, ко­ман­ди­ру смот­рит в рот — пио­нер­ский, юнар­мей­ский не­обу­че­ный дет­вз­вод. Юнар­ме­ец, па­рень слав­ный, по­стре­лять, ко­неч­но, рад; ни­че­го, что де­ре­вян­ный не стре­ля­ет ав­то­мат! Эх, нау­чим чу­ять ло­коть! Дис­ци­п­ли­на — не на­пасть: мож­но что-ни­будь по­тро­гать, да­же что-ни­будь ук­расть! По­ра­жа­ет но­мер «пя­тый», — мо­жет, про­мах? Ни­как нет! Де­ре­вян­ною гра­на­той де­ре­вян­ный си­лу­эт! Сам пол­ков­ник То­ми­лов­ский жи­во­том идет впе­ред, и, как ор­ден­ской по­лос­кой — на­гра­ж­да­ет взо­ром взвод: «Бу­дешь силь­ным, бу­дешь сме­лым! Вдруг при­дет­ся вое­вать?!» …Пио­не­ров, ме­ж­ду де­лом, нау­чи­ли уби­вать. Нау­чи­ли, нау­чи­ли, на «от­лич­но» — уби­вать. (1982 г.)

 

          Жизнь — это фи­зи­че­ское ме­сто, в ко­то­ром на­ка­п­ли­ва­ет­ся осо­бая «сум­ма» бы­тия: вре­мя, опыт, си­ла, день­ги, ве­щи, тра­ди­ции. Под­лость го­су­дар­ст­ва за­клю­ча­ет­ся в том, что оно де­ла­ет «ме­стом вло­же­ний» не са­мо­го че­ло­ве­ка, а ка­кие-ни­будь ду­рац­кие кон­то­ры. По­это­му «при­быль» се­бя са­мо­го по­лу­чить очень труд­но.

 

          Я бо­лею, бо­лею, бо­лею… То вдруг свин­ка, то корь на­па­дет! Ох, ко­гда-ни­будь я око­лею, на­гло­тав­шись мик­роб­ных не­взгод. Но уст­рое­на плоть хит­ро­ум­но: злые про­ис­ки сво­дит «на нет» в ор­га­низ­ме, по­ку­да мы юны, за­ме­ча­тель­ный им­му­ни­тет! Ве­се­лее ша­гай, ве­се­лее! Оп­ти­мизм — наш на­след­ст­вен­ный ген! Толь­ко веч­но мы, «веч­ное» сея, по­жи­на­ем куль­тур­нень­кий хрен… Ох, не смею я сметь, не умею: что ни день, то «за­лет», то «про­вал». Едо­ки кан­це­ляр­ско­го клея на­пле­ска­ли вто­рой бы Бай­кал! Я бо­лею, бо­лею, бо­лею… Но не дей­ст­ву­ет, ка­жет­ся нет, — су­про­тив кан­це­ляр­ско­го клея за­ме­ча­тель­ный им­му­ни­тет. (1984)

 

          По­де­лить­ся сла­бо­стью мож­но толь­ко со сла­бым. И ещё: ко­гда я пе­ре­стал на­де­ять­ся, то стал сво­бод­ным, а, став сво­бод­ным, я сде­лал­ся чьей-то на­де­ж­дой — и это вновь ли­ши­ло ме­ня сво­бо­ды.

 

          Я в рай по­сту­чал­ся, как в сте­ну глухую: «Впус­ти!» — го­во­рил я, — «По­жить!» — вос­кли­цал. Но вы­шел на­встре­чу, спо­кой­ней хо­луя, ар­хан­гел в лив­рее, не­бес­ный швей­цар. Аж ни­щим при­ки­нул­ся, ло­доч­кой руч­ка: «Па­па­ша! С Ура­ла я! Дай пе­ре­дых!» Но, мед­но­го­ло­сый, ба­сил он тя­гу­че: «Впус­тил бы, да боль­но вас мно­го та­ких…» Он дал мне со­вет, как ста­кан­чик на блю­де: «Зем­ная сте­зя — это тот же лик­без; сту­пай, до­ро­гой, пре­ж­де вы­бе­рись в лю­ди, уж по­сле, Бог даст, по­сту­чишь до не­бес!» (1986)

 

          На­вер­ное, есть за­ви­си­мость: те, кто жи­вут вы­со­ко, ис­пы­ты­ва­ют тя­гу к пу­те­ше­ст­ви­ям зна­чи­тель­но мень­ше жи­ву­щих вни­зу.

 

          Кто про­тив про­из­во­ла, про­тив ди­ко­сти, ко­му хва­та­ет со­вес­ти и сил? Мне ку­киш по­ка­за­ли: «На-кось, вы­ку­си!» Я под­на­ту­жил­ся и — ру­ку от­ку­сил. (1979)

 

          Жду 15 ми­нут: вот-вот долж­но что-то слу­чить­ся… По­том жду еще 15, еще… Про­хо­дит день, дру­гой, год, жизнь… Кто-то уже то­ро­пит, а я от­ма­хи­ва­юсь: «По­до­ж­ди­те не­мно­го, еще бы ми­ну­ток пят­на­дцать!»

 

          Ах, что за ночь: опас­нее вен­дет­ты! — во­об­ра­же­ния си­вуш­но­го иг­ра. «Би­чам» шеп­та­ли се­вер­ные вет­ры: «По­ра, со­ко­ли­ки, орё­ли­ки — по­ра!»

          …По­се­ре­ди­не дев­ст­вен­но­го ле­са, в не­тро­ну­той сти­хия­ми глу­ши, в бо­ло­те жи­ли ма­лень­кие бе­сы — хо­лод­ные пи­яв­ки и ужи. И сла­ви­ла свое су­ще­ст­во­ва­нье вес­ною ля­гу­ша­чья брат­ва; ис­кон­ны­ми мес­та­ми оби­та­нья счи­та­лась та за­стой­ная во­да. Дре­вес­ное по­ва­лен­ное те­ло уме­ло грыз­ли юр­кие жуч­ки, и всё бо­ло­то буль­ка­ло и пе­ло, ук­рыв­ши ряс­кой чис­тые клю­чи. И жизнь тут изо­би­ло­ва­ла жиз­нью, по мне­нию ста­рей­ши­ны-боб­ра; справ­ля­ли тут и тра­пе­зу, и триз­ну гла­ша­таи бо­лот­но­го дво­ра. Так бы­ло хо­ро­шо и бла­го­леп­но! Но вот од­на­ж­ды, вдруг про­изош­ло, не­га­дан­но-не­ждан­но, не­сус­вет­но — ог­ром­ное, чу­до­вищ­ное зло…

          Ру­ко­во­ди­тель трак­тор­ной бри­га­ды на ля­гу­шон­ка плю­нул с бе­реж­ка: «Ишь, рас­пло­ди­лись! — вы­ска­зал­ся. — Га­ды!» И дер­нул за ве­ре­воч­ку «движ­ка». (1982)

 

          Зна­комь­тесь — Мо­тя, со­сед­ка по ле­ст­нич­ной пло­щад­ке, груз­ная по­лу­бес­по­мощ­ная оди­но­кая ба­бу­ля, вко­нец из­но­шен­ная ло­ша­ден­ка ве­ли­кой дер­жа­вы: «Два ме­ся­ца в квар­ти­ре у ме­ня ни хо­лод­ной, ни го­ря­чей во­ды нет. Ум­ру, мыть ме­ня нач­нут, — вот гря­зи­щи-то на­тер­пят­ся! Ха-ха-ха! Ой, не мо­гу! Ха-ха!» Од­на­ко ве­се­лье Мо­те под­пор­ти­ли: явил­ся во­до­про­вод­чик.

          Обыч­ное де­ло для Рос­сии: это­го нет, то­го нет… Тяж­ко. По­том по­сте­пен­но при­вы­ка­ешь к по­ни­ма­нию: и не на­до! Вот уж и это не цен­но, и это… С ка­ж­дым го­дом «не цен­но­го» ста­но­вит­ся всё боль­ше. Вот уж во­об­ще ни­че­го не на­до и ни­че­го не цен­но, а жизнь по­че­му-то всё рав­но про­дол­жа­ет­ся… Опять тяж­ко.

 

          По­ху­де­ли ца­рей бу­тер­бро­ды. Марс по­тре­бо­вал жерт­ву опять! И два мир­ных со­сед­них на­ро­да по при­ка­зу по­шли вое­вать. «На­ло­жи эпи­ти­мью на сла­ву! Эта сла­ва — как че­реп пус­той; пусть ос­та­нут­ся тра­ва­ми тра­вы и спо­кой­но пьет свет дре­во­стой», — так ска­зал се­бе во­ин не­гром­ко, ду­шу пря­ча в бою, буд­то вор… И упа­ли два те­ла в во­рон­ку, от­ра­бо­тав свое, как за­твор! Мо­жет быть, со­дро­га­нья зем­ны­е — это плач, твер­дью при­ня­тых жертв? И, как сле­зы, лу­га за­лив­ные, ги­ма­лай­ские взле­ты — как перст! На­дое­ло де­лить, на­дое­ло: раз за ра­зом про­жор­ли­вей фарс. А над кры­шей вы­хо­дит на де­ло, ух­мы­ля­ясь, вни­ма­тель­ный Марс! По­го­ди!!! Хри­сти­ан­ка-ти­хо­ня в под­ме­тен­ной из­бе да без слов… — под­ви­га­ет по­бли­же к ико­не фо­то­гра­фии мерт­вых сы­нов. (1986)

 

          Ко мне при­шли брать ин­тер­вью о ка­ких-то «по­след­них со­бы­ти­ях». Раз­го­во­рил­ся: «Ре­бя­та, со­бы­тий — нет! Нет в ми­ре со­бы­тий! Все­го пол­но: ра­бо­ты, дей­ст­вий, хло­пот, лю­ди ро­ж­да­ют­ся и уми­ра­ют, ме­ня­ют­ся же­ны-му­жья, вы­рас­та­ют де­ти,.. — вы ме­ня по­ни­мае­те? — нас тер­за­ют же­ла­ния: иметь, из­ба­вить­ся, по­бы­вать где-то… Сплош­ное не­пре­рыв­ное дей­ст­вие! По­ли­ти­ки друг дру­гу гор­ло гры­зут! Слад­кий об­ман ими­ти­ру­ет оду­шев­ле­ние. Пол­но дей­ст­вий, пол­но! Но со­бы­тий — нет! Нет со­бы­тий! Их нет на зем­ле уже мно­го ты­сяч лет! По­это­му из­ви­ни­те, мне не­че­го вам ска­зать». — Что-то да­же на­пе­ча­та­ли, я не чи­тал, со­шел, ви­ди­мо, за «ори­ги­наль­но­го».

 

          По­ле­тел ко­мар на яр­ман­ку: «Я ль на яр­ман­ке не пьян? Ко­ма­ри­хи в на­ко­мар­ни­ках вы­ко­му­ри­ва­ют там!» Це­ло­вать­ся нын­че хо­чет­ся! На­ле­тай: ме­чу — день­гой! С ко­ма­ри­хою-на­вод­чи­цей спит жу­чо­чек за­вод­ной. Мо­ло­дежь, ка­на­лья, хват­кая: «За­хо­ди на ого­нек!» Ко­ма­ра за пта­ху сва­та­ют: пья­ным мо­ре по­пе­рек! Что за гар­пия в юб­чо­ноч­ке, гар­но кро­вуш­ки по­есть?! Раз по­пот­че­ва­ла во­доч­кой, а по­том — стя­ну­ла крест! Ох, ты, яр­ман­ка про­кля­тая, как не­ча­ян­но на­брел: мош­ка­ра гре­бет и ха­па­ет, кто на­ха­па­ет — орел. Ты ле­ти, ко­мар, до яр­ман­ки, так и так, мол, всё — не так: едут крас­ные по­жар­ни­ки, де­лу вер­но­му — та­бак! (1986 г.)

 

          К то­му же вре­ме­ни от­но­сит­ся по­мет­ка в за­пис­ной книж­ке: «Ро­ди­тель­ская бес­по­мощ­ность вы­гля­дит, как не­пре­рыв­ное уха­жи­ва­ние; по­ли­ти­че­ская бес­по­мощ­но­сть — как то­таль­ный кон­троль». На­кар­кал.

 

          Что­бы скрыть соб­ст­вен­ное важ­ни­ча­нье, мы обо­жа­ем го­во­рить о чу­жой гор­ды­не.

 

          Чей ок­рик дья­во­лом ме­тал­ся в пе­ре­пле­те­ньи снеж­ных струй, и му­кой адо­вой ка­зал­ся чей одол­жен­ный по­це­луй? Что ж, с бо­лью позд­не­го по­зна­нья жизнь по­сы­ла­ет мне при­вет: есть в уни­же­ньи ли­ко­ва­нье, коль ни­че­го уж бо­ле нет! (1975)

 

          Чем дос­туп­нее мир внеш­ний, тем не­дос­туп­нее ста­но­вит­ся мир внут­рен­ний; воз­мож­но­сти од­но­го обу­слов­ли­ва­ют не-воз­мож­ность дру­го­го. Этим на­блю­де­ни­ем мож­но вос­поль­зо­вать­ся для кор­рек­ции. А имен­но. Ты ведь не мо­жешь от­ме­нить рост воз­мож­но­стей во­круг, но в тво­ей вла­сти под­нять план­ку не­по­зво­ли­мо­го внут­ри се­бя и, та­ким об­ра­зом, со­хра­нить рав­но­ве­сие дви­жу­щих­ся ми­ров, зо­ло­тую се­ре­ди­ну бы­тия, вос­хо­дя­щую обы­ден­ность жиз­ни.

 

          Не на­до ни де­нег, ни кро­ва на пер­вых се­мей­ных по­рах: для сча­стья дос­та­точ­но сло­ва о сча­стье, при­шед­шем вче­ра… Не на­до ис­кать в раз­го­во­рах осо­бых чу­дес и при­крас: будь сча­ст­ли­ва в ми­ре и в го­ре, да это по­ка — не про нас. Си­дим за сто­лом в тес­ной кух­не, как буд­то за пар­той си­дим, как два му­зы­кан­та, без слу­ха, ве­до­мые ро­ком сле­пым! День бу­дет и, как бы с на­ча­ла, вдво­ем мы по кру­гу пой­дем, и дол­го в пу­ти этом ма­лом сле­пой бу­дет по­во­ды­рем. Как Чар­ли, смеш­ной и пе­чаль­ный, друзь­ям сво­им «де­лаю вид»: их то­же дав­но обо­кра­ли бе­зум­ные ру­ки люб­ви! Не на­до ни де­нег, ни кро­ва… Не на­до во­об­ще ни­че­го! Как пре­ж­де, есть друг не­пу­те­вый и че­ст­ная бед­ность его! (1975)

 

          Це­лая се­рия не­за­мы­сло­ва­тых за­ри­со­во­чек на те­му от­но­ше­ний «он и она» поя­ви­лись, что на­зы­ва­ет­ся, вдруг. То­гда впер­вые, по­жа­луй, я по­нял прин­цип: на­ша лич­ная жизнь для твор­че­ст­ва — по­лу­фаб­ри­кат, скуч­ная за­го­тов­ка, но ес­ли этот ма­те­ри­ал удач­но под­ки­нуть ка­кой-ни­будь идее, то идея мо­жет на­чать иг­рать пред­ло­жен­ным, кро­ить смысл и стро­ить узо­ры су­деб.

 

          Ну, вот и всё. Раз­бой­ни­ча­ет ве­тер. И наш бу­маж­ник хо­лод по­тро­шит… Как на твою улыб­ку мне от­ве­тить — я чер­ной нит­кой к бе­ло­му при­шит! Ле­тишь ли ты в на­клон­ное про­стран­ст­во, на пол­пу­ти раз­ми­нем­ся в пур­ге, кач­нут­ся ели в ти­хом ре­ве­ран­се и взгля­ды обор­вут­ся на ду­ге. Наш сон про­шел, и ве­тер ок­на вы­бил, раз­бой­ный снег ты про­бу­ешь на вкус! Из пунк­та «А» ни­кто из нас не вы­был, чтоб в пунк­те «Б» от­ре­зать: «Не вер­нусь!» И вновь ду­гой, стре­ми­тель­ной и ди­кой, пом­ча­лись рас­кол­до­ван­ные дни. И празд­ник наш те­перь по­до­бен кри­ку де­ревь­ев, что гос­подь не со­хра­нил… Не спорь с ду­шой. По­зем­ка ра­ны ли­жет. И наш бу­маж­ник хо­лод по­тро­шит: ста­кан ви­на и сло­ман­ные лы­жи нам кто-ни­будь ко­гда-ни­будь про­стит. (1973)

 

          Суть не­воз­мож­но вы­ра­зить цве­том. Толь­ко чер­ное и бе­лое. Суть вы­ра­жа­ет­ся дей­ст­ви­ем: рас­крась сам.

          Мы не­ма­ло ча­сов про­ве­ли в спо­рах, вы­яс­няя: фо­то­граф — это ху­дож­ник или нет? Для лю­би­те­лей на­сла­ж­дать­ся цвет­ны­ми кра­со­та­ми ми­ра я да­же оп­ре­де­ле­ние при­ду­мал — «энер­ге­ти­че­ский пе­де­раст». Вы­едет та­кой пе­дик с объ­ек­ти­вом на при­ро­ду и та­щит­ся от ее со­вер­шен­ст­ва, а по­том предъ­я­вит от­пе­чат­ки на­шей ком­па­нии и как бы пред­ла­га­ет: та­щи­тесь те­перь от то­го, как я там та­щил­ся. Тьфу! Цвет ну­жен в по­ли­гра­фии, для ил­лю­ст­ра­ций. Цве­том в жиз­ни ма­ло что ска­жешь. Прав­да, цве­том ти­ши­ну пи­сать хо­ро­шо.

 

          Объ­ек­тив по­ми­га­ет в ию­ле, за­пы­лит­ся по­том не­га­тив: чер­но-бе­лые ко­ну­сы улиц, чер­но-бе­лые го­ды и дни. Ты дав­но бо­си­ком не хо­ди­ла, по­да­ри же се­бе этот миг! Я стою, как все­ви­дя­щий идол, как ре­бе­нок и три­ж­ды ста­рик: ес­ли ра­дость, то ра­дость без ме­ры, ес­ли боль, то це­леб­ная боль… Но и ты по­бе­ж­да­ешь не пер­вой, и не пер­вый идет за то­бой. И на сча­стье коль­цо зо­ло­тое не по­сме­ешь ты вы­бро­сить в пруд; вре­мя кар­точ­ный до­мик по­стро­ит, — не пу­гай­ся, я вре­мя за­пру! От­ме­няй­те зем­ное вра­ще­нье, ухо­ди­те на Се­вер и Юг! Со­хра­нит не­га­тив, как свя­щен­ник, чер­но-бе­лую па­мять мою. (1974)

 

          На­ив­ность обез­о­ру­жи­ва­ет толь­ко воо­ру­жен­но­го. Двум на­ив­ным уют­но друг с дру­гом. Дру­зья? Лю­бов­ни­ки? По-на­стоя­ще­му их очень ма­ло встре­ча­ет­ся в жиз­ни. Те, ко­го мож­но по­про­сить про­сто так. Ос­таль­ны­е — одал­жи­ва­ют или одал­жи­ва­ют­ся.

 

          Би­ла ры­ба хво­стом по во­де, мы иг­ра­ли с то­бою в меч­ты. Это бы­ло все­гда и вез­де, и все­гда мне не ве­ри­ла ты. Про­бе­га­ла по стру­нам ру­ка, про­жи­га­ли штор­мов­ку ко­ст­ры. За­жи­гал я ко­ст­ры на ве­ка, но опять мне не ве­ри­ла ты… Дом охот­ни­чий на бе­ре­гу, рес­то­ран на при­мя­той тра­ве, удив­лен­ный жу­равль на сто­гу, и мол­ча­ние звезд — о те­бе. А те­бе, как все­гда, хо­ро­шо; пред­на­чер­тан за­кон сен­тяб­ря! Ма­шет вет­ка­ми, как ди­ри­жер, го­лый лес, о те­бе го­во­ря. (1974)

 

          Ко­гда-то, дав­ным-дав­но, мир во­круг был ни­ка­кой, ко­пе­еш­ный, а Че­ло­век — бо­гат. Ре­ши­ли они сыг­рать друг с дру­гом. Иг­ра на­зы­ва­лась: жизнь.

 

          Го­да со­би­ра­ют­ся в стаю: ты спрячь ме­ня, ми­лая, спрячь! Ги­та­ра моя не иг­ра­ет, не пры­га­ет по­рван­ный мяч. Обид не су­ще­ст­вен­ны це­пи, бе­да, да — ме­до­вая сплошь! А ты? Ты по-преж­не­му тер­пишь лю­бовь мою, свет­лую ложь. Дай кук­лам ог­ни кар­на­ва­ла! Возь­ми­те: вот лиш­ний би­лет… Ах, ми­лая про­сто ус­та­ла от за­па­хов щей и кот­лет. Пусть го­нит нам ве­тер по­го­ду; рас­ка­я­нья нет без из­мен! И пьем мы, как мерт­вую во­ду, ви­но за сво­бо­ду и плен! Ку­да это всё уле­та­ет, ку­да всё уно­сит­ся вскач? Не свадь­ба, хан­д­ра зо­ло­тая, — се­дею­щих де­во­чек плач. (1978)

 

          Очень стран­но, по­че­му лю­ди так стре­мят­ся дос­тичь хоть ка­кой-ни­будь вер­ши­ны? Я точ­но знаю: на вер­ши­нах очень ма­ло мес­та, оди­но­ко и не бо­га­то.

 

          Ни­что не по­те­ря­но, сэр, еще впе­ре­ди чу­де­са: по­ра об­хо­дить­ся без жертв, по­ра дни ро­ж­де­нья спа­сать. Всё яв­ст­вен­ней празд­нич­ный звон и про­шло­го, как ни жа­лей: всё ре­же за­столь­ный экс­промт, всё ча­ще боль­шой юби­лей. По­ра об­хо­дить­ся без слез, но серд­це сту­чит враз­но­бой: что жизнь твоя, веч­ный во­прос, как вы­со­хший по­сох, — с то­бой. Ни­что не по­те­ря­но, сэр! Твер­дишь ты, хоть пись­ма со­жгли. Всё бу­дет. Не бу­дет лишь сверх то­го, что мы в жиз­ни на­шли. Как гру­ст­но от празд­нич­ных жен! Уже не из­ме­нишь ма­нер: кос­тюм си­га­ре­той про­жжен у вас, ува­жае­мый сэр. (1979)

 

          Был пе­ри­од, мы «ца­па­лись» с мо­ей жен­щи­ной. И что­бы из­бе­жать кон­флик­тов, я бес­ко­неч­но от­сту­пал в глу­би­ну муж­ско­го тер­пе­ния и без­во­лия. Обыч­но ра­но ут­ром я «за­пря­гал» ве­ло­си­пед и ехал на вы­со­кое ме­сто у пру­да — по­чи­ри­кать в блок­но­ти­ке. Ве­че­ром то­го же дня на­пе­вал, как умел, свое про­из­ве­де­ние ис­точ­ни­ку аг­рес­сии. На час-дру­гой на­сту­па­ла бла­го­дать.

 

          Стою, как вра­тарь, ме­ж­ду ссо­ра­ми близ­ких, да кам­ни обид па­ру­са­ми ду­ши лов­лю, не умею я кла­нять­ся низ­ко, спе­шу за бе­дой и — нель­зя не спе­шить! От бе­ре­га к бе­ре­гу вол­на­ми жиз­ни не так уж и дол­го не­сет чел­но­ки: лю­бить бы друг дру­га, как лю­бят От­чиз­ну, из­бран­ни­ки чес­ти — ее ста­ри­ки. Жаль, фла­ги на­де­ж­ды на век не да­ют­ся… Раз­бей­те хру­сталь на по­те­ху дру­гим! И ду­ши, как гу­бы, сна­ча­ла соль­ют­ся, а по­сле, по­зволь­те: каф­тан для «слу­ги»! По­стой на раз­вил­ке: до­ро­гой об­рат­ной, при­знай­ся спо­кой­но, ты рад бы бе­жать. Где бро­дит бес­сон­но ста­руш­кой на­ряд­ной за­вет­ная па­мять — твоя гос­по­жа. (1974)

 

          Ны­тье за­ме­ня­ет са­мо­ува­же­ние: «Ос­ча­ст­ли­ви­ло го­ре, до без­раз­ли­чия, пе­сен­ку, жизнь мою пти­чью!» Мно­го поз­же я убе­дил­ся, что иде­аль­ный со­юз в бра­ке все-та­ки су­ще­ст­ву­ет: это — лю­бовь кош­ки и пре­дан­ность со­ба­ки.

 

          Ре­ки вспять не те­кут, но­чью све­ту не­ма, да­же днем лю­ди тут про­жи­ва­ют впоть­мах. Что за угол и чья сплет­ня там, впе­ре­ди: то рас­тет по но­чам, то то­ро­пит бу­дить? Но­чью мо­лод­цев нет, им не жаль кра­со­ту; мой един­ст­вен­ный свет об­ро­ни­ла меч­ту! Ну, а даль­ше, как бред в ле­де­ня­щем жа­ру: сре­ди пол­но­чи свет и по­лу­ден­ный блуд… По­ме­шал­ся дел ход, как на Страш­ном Су­де: плюнь, по­га­сишь вос­ход ма­лых душ и сер­дец! Да­же днем лю­ди тут про­жи­ва­ют впоть­мах. Ре­ки вспять не те­кут, да и рек тут не­ма! (1979)

 

          Ес­ли обык­но­вен­ной дет­ской «пус­тыш­ке» дать ра­зум, то она бу­дет му­чить­ся: чем бы се­бя на­пол­нить? Лю­дям, не имею­щим сво­его соб­ст­вен­но­го со­дер­жа­ния, эти му­ки то­же хо­ро­шо зна­ко­мы. По­это­му за­пол­ня­ет­ся кто чем мо­жет, а на­пол­нив­шись, бе­ре­жет свое со­дер­жи­мо­е — раз, и пре­зи­ра­ет иную со­дер­жа­тель­но­сть — два.

 

          Про­гун­до­си­ла шваб­ра: «На сме­ну иди!» За­орал что есть сил: «На но­су за­ру­би: «Ты иди мыть по­лы, ты иди чис­тить лук, я все­гда был та­кой, а не так и не вдруг!» Мне б, куд­ря­во­му, жить, по те­ат­рам хо­дить, а не в этой ды­ре над­ры­вать­ся да пить: чтоб хру­сте­ло все­гда, что­бы да­мы в ман­то, чтоб анг­лий­ский по­сол, и, ко­неч­но, ав­то, за при­чес­кой — в Па­риж! (са­мо­лет «а-ля-франс»), и ста­кан, чтоб хру­сталь! и шо­фер, что­бы Ганс! За­хо­тел, хоть в Ки­тай, за­хо­тел, хоть в Иран! На­дое­ло хо­теть? С конь­яч­ком-с на ди­ван! Бу­дет ду­мать­ся мне: ах, как лад­нень­ко тут! А про­снешь­ся — дол­ги: за­клю­ют, за­плю­ют…

          Я до­мой, как орел: из­ви­ня­юсь, не то… А там ду­ра моя, а на ду­ре — ман­то! По­да­вай хру­ста­ли ей, ав­то по­да­вай! Хоть пол-лит­ру бе­ри, да сту­пай под трам­вай! А на кух­не, хоть плачь, та­ра­ка­нов да мух! И ска­зал я: «Эх, мать!..» И еще, то­же вслух. По­же­вал ма­ка­рон, ки­нул сто­поч­ку в рот, ус­мех­нул­ся се­бе и по­шел на за­вод. (1974)

 

          Мыс­ли, чув­ст­ва и сло­ва долж­ны как сле­ду­ет «вы­го­реть» до то­го, как по­па­дут на бу­ма­гу. То­гда их ос­та­ет­ся ма­ло, они при­ми­тив­ны. Мне это нра­вит­ся.

 

          А ну, на­лей, на­лей до края! Как я лю­бил, лю­бил ее… А ну-ка пей, моя вто­рая, за ху­до пер­вое мое. Да­вай, да­вай! Еще не сла­бо: на­лей ви­на, на­лей еще, — я ж буд­то с нею, ду­ра-ба­ба, мне, буд­то с нею хо-ро-шо! А ну, по­стой, по­стой, кра­сот­ка: ко­го зо­ву, как бре­жу я? А ну, на­лей, на­лей по стоп­кам, моя ку­куш­ка неж­ная. Она моя, моя за­зно­ба, как ни пой­ду, ни по­вер­ну: она, змея, моя до гро­ба, — и ру­ки тя­нут­ся к ви­ну. Лю­би ме­ня, лю­би, не зная! Ай, луч­ше брось: я сам — жу­лье! А ну, на­лей, моя вто­рая, за ху­до пер­вое свое… (1986)

 

          Сти­ли­за­ци­и — не­пре­одо­ли­мый со­блазн рус­ско­го со­чи­ни­те­ля. При­мер­ка на се­бя ро­ли блат­но­го: под­хо­дит!!! Под­хо­дит, черт ее по­бе­ри! Она ко всем в Рос­сии под­хо­дит…

 

          Всё бы­ло ме­ж­ду на­ми не слу­чай­но, ах, на­пле­вать: жизнь всё рав­но глу­па! И ты ме­ня по-преж­не­му встре­ча­ешь, кас­сир­ша гас­тро­но­ма «У по­па». А я те­перь, как ду­роч­ка в трам­вае, в час пик те­ряю ниж­нее бе­лье. Ты для ме­ня, как соль на ка­ра­вае: я пер­вым де­лом ку­шаю ее! По-преж­не­му я в го­ло­се и в си­ле: дай за­ку­рить, на стру­ны на­да­ви! Ведь мы не зря, как сда­чу, утаи­ли ви­но эпи­зо­ди­че­ской люб­ви. Я пред то­бой стою, как баш­ня в Пи­зе. Уг­лом к зем­ле? Так это от тос­ки! Я мог бы стать те­бе опо­рой жиз­ни, не раз­ме­няй­ся так на пя­та­ки! Схле­ст­нем­ся, до­ро­гая, без «на­ко­ла». Ре­бя­та на­ши вы­вих­нут моз­ги, ко­гда ты за­ши­пишь, как «Ко­ка-Ко­ла», став хо­лод­ней мо­ро­жен­ной трес­ки. И я то­гда нач­ну то­бой гор­дить­ся, гля­деть на бан­тик в об­лас­ти пу­па… Ты без ме­ня не ста­ла б про­дав­щи­цей, кас­сир­ша гас­тро­но­ма «У по­па»! (1981)

 

          Ба­ла­гур­ский треп, сло­вес­ные ужим­ки, иг­ра об­ра­зов, те­ма­ти­ка — это не глав­ное. За бор­мо­та­ни­ем и эпа­та­жем все­гда сто­ит ти­ши­на. Кон­тек­ст­ная ти­ши­на на­шей рус­ской жиз­ни. Не на бу­ма­ге, не ме­ж­ду строк. Ме­ж­ду на­ми, жи­вы­ми тре­па­ча­ми.

 

          Ни­ко­гда я не жил по сю­же­ту, ни­ко­гда не бе­жал от лю­дей: на мо­их бе­ло­снеж­ных ман­же­тах ад­ре­соч­ки чу­жих ле­бе­дей. На бо­ка­лах по­ма­да але­ла, — ее глаз хо­ло­дя­щая страсть при­ка­за­ла ле­ни­во: «Будь сме­лым!» — и го­лод­ная кре­пость сда­лась. Мо­жет, гор­дость те­чет не по ве­нам? Участь жен­щин — ис­пы­ты­вать честь!

          Штур­мо­вал я от­вес­ные сте­ны, хоть и ви­дел, что на­стежь подъ­езд. Лей­те, лей­те баль­зам рас­ка­лен­ный; вам ана­фе­ма — имя мое. Я лю­бил вас, как ве­тер влюб­лен­ный; в серд­це ра­нен­ный, гром­че по­ет! Сам се­бе я за­ка­зы­вал ра­ны… Брал «пре­пят­ст­вия» там, где их нет. И она мне ска­за­ла: «Вы пья­ны и ле­ти­те на при­зрач­ный свет!»

          По­вто­рил­ся сю­же­тик ба­наль­ный: вос­трый маль­чик бе­жал от лю­дей. На ман­же­тах ду­шон­ки крах­маль­ной алый след от по­ма­ды бля­дей. (1981)

 

 

          За­жглась ка­ли­на све­то­фо­ром: ос­та­но­вись, ос­та­но­вись! Со­рви, по­ка не склю­нул во­рон до­лой — пы­лаю­щую кисть! Доз­ре­ли ка­п­ли кро­вя­ные, ог­ня и го­ре­чи пол­ны, мо­ею кро­вью рде­ет ны­не ка­ли­ны ди­кая пья­нынь. Пе­ре­го­рит ог­нем сти­хий­ным по­лу­лю­бовь, по­лу­бе­да. И там, где ра­ни­ла ка­ли­на, за­тя­нет ра­ны ле­бе­да. (1968)

 

          Смот­рю я на тек­сты, а в го­ло­ве кру­тит­ся: «Бы­ло, бы­ло, это уже бы­ло…» Ошиб­ки нет: бы­ло! Ведь толь­ко чи­нов­ник, гля­дя на бу­ма­гу, мо­жет го­во­рить ина­че: «Бу­дет, бу­дет, всё бу­дет…»

 

          Сбы­лась ска­зоч­ка, по­бе­дил Иван-ду­рак, сам стал все вхо­ды-вы­хо­ды ох­ра­нять. При­бли­зит­ся, бы­ва­ло, пут­ник, а он его спра­ши­ва­ет: «Бить­ся бу­дешь или так прой­ти же­ла­ешь?» Яс­ное де­ло, пут­ник от­ве­ча­ет, как по­ло­же­но: «Бить­ся!» Тут его Ва­ня и кон­ча­ет. На­ко­нец, на ду­ра­ка дру­гой ду­рак, по­хит­рее на­шел­ся: «За­чем бить­ся? Прой­ти хо­чу». Сто­рож не воз­ра­жа­ет: «По­жа­луй­ста!»

          Рос­сию не вой­ной — чу­жим ми­ром взя­ли.

 

          Где-то там, да­ле­ко, в 25-м на­ро­ж­да­лись под­ран­ка­ми дни, и в за­брыз­ган­ном бе­лом ха­ла­те ми­ло­сер­дие шло за людь­ми. Бить без про­ма­ха де­ти учи­лись, ком­со­моль­ские пес­ни тру­бя. Бо­же, сколь­ких их за­хо­ро­ни­ли, не­жи­вых, по­сле каз­ни, лю­бя? Де­ды пи­ли, да пе­ли про Стень­ку! Со­весть рус­ская спья­ну чис­та: ка­ж­дый сам по се­бе, по­ма­лень­ку, по­ти­хонь­ку иг­ра­ет в Хри­ста. Где-то там, да­ле­ко, в 25-м на­гло­ва­то по­скри­пы­вал «хром»… И ро­дил­ся отец мой сол­да­том, я сол­да­том ро­дил­ся по­том. (1974)

 

          Всё на зем­ле рас­пре­де­ле­но ме­ж­ду людь­ми очень не­спра­вед­ли­во: ода­рен­ность и глу­пость, бо­гат­ст­во и бед­ность, про­шлое и бу­ду­щее… Я ду­маю, сле­ду­ет осоз­нан­но стре­мить­ся к еще боль­шей не­спра­вед­ли­во­сти — толь­ко это пре­вра­ща­ет не­то­ро­п­ли­вый от­бор эво­лю­ции в стре­ми­тель­ность ци­ви­ли­за­ции.

 

          Есть у ка­ж­дой судь­бы, у боль­шой и у ма­лой, сто­ли­цы; есть у ка­ж­дой сто­ли­цы судь­ба, име­на, ку­по­ла: для ко­го-то Мо­ск­ва, для ко­го-то Па­риж или Ниц­ца, для ко­го-то сто­ли­ца — не даль­ше род­но­го се­ла. И у ка­ж­дой судь­бы, у боль­шой и у ма­лой, по­бе­ды: по­сле всех по­ра­же­ний — па­ра­ды, зна­ме­на, сло­ва. Как лис­тов­ки, ли­ст­ва в по­ко­рен­ной сто­ли­це со­се­да, ну, а до­ма опять под­ня­лась на око­пах тра­ва. Ну, а до­ма опять раз­го­вор о судь­бе под­ве­неч­ной, на трам­ва­ях зве­ня­щих ша­ры, на ру­ках сы­но­вья! Есть у ка­ж­дой судь­бы, у боль­шой и у ма­лой, на­веч­но в Кни­ге Па­мя­ти шрам, бо­роз­да и ру­баш­ка своя… В этой Кни­ге лис­ты, как раз­би­тые стек­ла, тре­вож­ны! И за­вы­ла, как ба­ба, тре­во­га в че­ты­ре ут­ра: быть судь­бе без имен! По­то­му что то­гда бы­ло мож­но име­на не счи­тать, коль та­кая слу­чи­лась по­ра. Есть у ка­ж­дой судь­бы, у боль­шой и у ма­лой на­ча­ло, про­дол­же­ние дел и гре­хов пре­ды­ду­щей судь­бы! Мно­го есть у судь­бы… Толь­ко всё рав­но ма­ло: чьим-то име­нем, де­лом и па­мя­тью быть. (1977)

 

          Д. я знал дав­но, с его под­ро­ст­ко­во­го стар­та в лю­ди. Жить Д. не хо­тел с са­мо­го на­ча­ла. Зна­ко­мые пси­хи­ат­ры нау­чи­ли ме­ня об­ра­ще­нию с суи­цид­ни­ком: на­до всё вре­мя про­длять «ли­нию жиз­ни» — ри­со­вать де­ла на зав­тра, за­ни­мать во­об­ра­же­ние мно­го­го­дич­ной пер­спек­ти­вой. В кон­це кон­цов не­глу­пый па­рень нау­чил­ся «ри­со­вать» до­ро­гу се­бе сам, пи­сал сти­хи, за­щи­тил фи­ло­соф­скую уче­ную сте­пень. В три­дцать три го­да он по­ста­вил на этой до­ро­ге во­ж­де­лен­ную точ­ку. В день его смер­ти я ощу­тил в мыс­лях ехид­ное от­кро­ве­ние: ни-че-го не про­изош­ло, ни-че-го не из­ме­ни­лось.

 

          Мор­щи­ны бе­гут от губ, как дни от ме­ня бе­гут: не­по­знан­но я бе­ре­гу тра­ву на чу­жом лу­гу, ли­ст­ву на судь­бе чу­жой, птиц над чу­жой судь­бой, и на зем­ле жи­вой — умер­ший до­мик свой!

          Та­кие де­ла, та­кие де­ла: жизнь…

          Не­по­знан­но я на­хо­жу в гря­ду­щем бы­лую жуть, но я тер­пе­ли­во жду: не ан­ге­лы све­чи жгут! Смерть на ми­ру крас­на, смерть на ми­ру вкус­на! Что же твер­дит она: «Бе­ло­го бой­ся сна!»

          Та­кие де­ла, та­кие де­ла: жизнь…

          Бой­ся дру­зей на треть. Пусть зо­ло­тая клеть пти­цам по­мо­жет спеть — толь­ко бы спеть ус­петь! Мор­щи­ны, бе­ды ка­приз, — муж­чи­ны ло­жат­ся ниц! Вре­мя сле­пых воз­ниц, кла­ня­юсь: не спо­ткнись!

          Та­кие де­ла, та­кие де­ла: ко­ло­кол,.. да ку­лак…

          Жизньььььь… (1978)

 

          Что ж, смерть, в кон­це кон­цов, — это са­мое важ­ное со­бы­тие в жиз­ни. Пу­те­ше­ст­вие от ти­ши­ны к ти­ши­не пред­по­ла­га­ет ка­че­ст­вен­ное ее из­ме­не­ние. Ду­хов­но­го взо­ра этот сце­на­рий сму­тить не мо­жет, а те­лес­ные ин­стинк­ты — в за­чет не идут. На­бож­ный зна­ко­мый со­кру­шал­ся: «По­топ! На зем­лю при­шел все­мир­ный ду­хов­ный по­топ!» Ну да, че­ло­ве­ка се­го­дня за­то­п­ля­ет со всех сто­рон: от эк­ра­на, с лис­та, цер­ков­ной алч­но­стью, изо­би­ли­ем об­ра­зов и воз­мож­но­стей. Пе­на Мам­мо­ны за­ли­ва­ет и серд­це, и го­ло­ву. Лю­ди ищут лю­бые ду­хов­ные вер­ши­ны, что­бы спа­стись, под­нять­ся… В этой ис­клю­чи­тель­но бра­конь­ер­ской об­ста­нов­ке про­цве­та­ют вла­дель­цы да­же са­мо­зван­ных «вер­шин»: ме­диу­мы, сек­ты, ре­ли­гии-од­но­днев­ки. Ры­нок «вер­шин» по­хож на опий­ный: они унич­то­жа­ют друг дру­га. А за «спа­се­ние» с нео­фи­та бе­рет­ся трой­ная пла­та — от­дать при­дет­ся не толь­ко день­ги, но и го­ло­ву, и ду­шу.

 

          Сред­не­рус­ская, сред­не­ру­сая по­ло­са моя, по­ло­са! Как ко­сой све­ли лес на пус­то­ши: не ро­са — сле­за на гла­зах. Сколь­ко бы­ло там на­ших дум и снов, всё уш­ло, а мы — по пя­там. Ни од­на вет­ла не свет­ла вес­ной, ни один из нас не ви­дал. Боль ос­та­вит нас, бу­дет толь­ко свет: над сто­га­ми серп в не­бе­сах! От­ве­ди ла­донь — гу­бы шеп­чут: «Нет!» По­ло­са моя, по­ло­са… Сред­не­рус­ская, сред­не­ру­сая: пе­ту­хи кри­чат с хри­пот­цой. Ут­ро сбу­дет­ся! Я всё чув­ст­вую: сту­пит к нам за­ря на крыль­цо. (1976)

 

          Текст — это по­сту­пок. Лишь по­том он име­ет твор­че­ское от­ра­же­ние, двой­ни­ка — на бу­ма­ге, по­лот­не или в зву­ке. Об­ман­щи­ки дей­ст­ву­ют вспять: пер­во­на­чаль­но ри­су­ют об­ман и уве­ря­ют, что это — по­сту­пок. Так дей­ст­во­ва­ли по­пы и ком­му­на­ры. По­пов уб­ра­ли, по­то­му что они со­став­ля­ли кон­ку­рен­цию. Се­го­дня по­пы бе­рут свой ре­ванш. (2004 г.)

 

          Ну и жизнь по­шла: даль­ше не­ку­да! Что за люд во­круг: зель­ем сы­тые?! Воз­лю­бить от­ца сы­ну не­ко­гда, со­весть вол­ком спит, не­до­би­тая. С хру­ста­ля да в рот, из гря­зи в кня­зья, все дав­ным-дав­но по­за­пу­та­но: всё, что хо­чешь, есть, толь­ко взять нель­зя, что ни юдоль, то зе­ло смут­ная. За сто­лом си­дим, как обыч­но, мы, на ра­бо­те врем, буд­то мо­лим­ся… Ог­ля­нись на жизнь: соль да вы­че­ты, «Де­ло лич­ное» — ох, бес­сон­ни­ца! Ну и жизнь по­шла: зла­то-се­реб­ро, на ков­рах один, а дру­го­му бы — то ли шер­сти клок, то ли из реб­ра ба­бу глу­пую, вод­ку смо­ло­ду. Са­ло ку­ша­ем, аль «ке­то­вую», за­ты­ка­ем до­суг Мо­пас­са­на­ми; об­рос­ла жуль­ем Русь кон­до­вая! — ох, под­жечь бы всё, да всё за­но­во! Ну и жизнь по­шла: на­пле­вать, го­ри си­ним пла­ме­нем «зав­тра свет­лое». В го­ро­дах шу­ст­рят в штат­ском «еге­ри», а в ле­сах од­ни проб­ки бе­лые! От ма­маш ску­леж, му­жи­ков бу­за: «Ме­ж­ду де­лом, еще под­на­ту­жим­ся: по­ме­ня­ли опять над со­бой об­раза, и вко­нец обал­де­ли от ужа­са!» С ба­до­га да при­зыв: «На го­ра! Да — ура!..» Про­сле­зи­лись во лжи ста­ри­ки: ми­нул-ка­нул век, ох, при­шла по­ра се­реб­ро сби­рать на вен­ки… Пе­ре­дать бы груз, обе­ща­ния, оп­рав­дать­ся бы пе­ред со­ве­стью: пьют не пью­щие на про­ща­ние! — при­ни­май гре­хи, как по опи­си. Ну и жизнь по­шла: ду­ши го­лые, буд­то мор чум­ной бро­дит в та­бо­ре! Кто по гор­ло сыт на­шей «шко­лою», а кто пла­ва­ет — сплы­ли за мо­ре… Ог­ля­нись: у нас — всё не­смет­ное! Ну и жизнь по­шла: си­ла смерт­ная! (1975 г.)

 

          При со­циа­лиз­ме я час­то слы­шал от дру­зей ми­лую фра­зу: «Те­бя всё еще не по­са­ди­ли?! По­ра бы, бра­тец, по­ра!» А за что? Я ни­ко­го не оби­жал, про­сто че­ст­но и стра­ст­но пы­тал­ся ра­зо­брать­ся в том хла­ме, ко­то­рый был на­тол­кан во все мои из­ви­ли­ны и ще­ли. Ду­маю, ка­ж­дый мыс­ля­щий гра­ж­да­нин был в то вре­мя «со­зву­чи­ем» дру­го­му, по­это­му и не за­кла­ды­ва­ли, не тро­га­ли, жа­ле­ли, на­вер­ное. Се­бя жа­ле­ли.

          В ак­то­вом за­ле, в день про­фес­сио­наль­но­го празд­ни­ка до от­ка­за за­би­том на­ряд­ны­ми ка­гэ­бэш­ни­ка­ми, я вы­сту­пал в ка­че­ст­ве при­гла­шен­но­го го­род­ско­го «бар­да». За день­ги, ме­ж­ду про­чим. Ну, и спел…

          Сна­ча­ла бы­ла не­хо­ро­шая та­кая, рас­те­рян­ная ти­ши­на. По­том, се­кунд че­рез два­дцать, глав­ный ге­не­рал по­хло­пал в ла­до­ши, оди­но­ко и сдер­жан­но. Ос­таль­ные хло­па­ли, не сдер­жи­ва­ясь.

 

          За­чем вы та­кие все стро­гие, за­чем вы та­кие все пра­вые? Пря­мая до­ро­га в ост­ро­ги и кри­вая до­ро­га за прав­дою… За­чем вы та­кие все ти­хие, ка­кою от­ра­вой на­пу­га­ны, ка­ки­ми не­зри­мы­ми вих­ря­ми и дос­то­вер­ны­ми слу­ха­ми? От­веть­те, хо­тя бы по-дру­же­ски: до­ве­рья ос­тав­ле­но мно­го ли для тех, кто обя­зан по долж­но­сти, и тем, кто обя­зан по со­вес­ти? Лю­би­те жи­ву­щих на об­ла­ке, лю­би­те по­су­лы дур­ман­ные, до­воль­ные цар­ские олу­хи, — при­воль­ное вре­меч­ко пья­ное! Дер­жи­тесь за крас­ное сол­ныш­ко, ло­ви­те мгно­ве­ния веч­ные, по­ку­да есть ка­п­ли на до­ныш­ке, по­ку­да пер­стом не от­ме­че­ны…

          От мо­ря до мо­ря, угар­ная, но всё же зем­ли­ца ро­ди­мая жи­вет под зам­ка­ми ам­бар­ны­ми, под са­по­га­ми и ши­на­ми! И бро­дит гра­ж­дан­ка Ис­то­рия… По­дать бы! Да вы­ве­лись ни­щие: все ли­ца про­ро­ко­вы стро­гие, все це­ли да­ле­кие выс­шие. От­веть­те, хо­тя бы по-дру­же­ски: ка­ки­ми об­лас­ка­ны сро­ка­ми, к ка­ко­му го­то­вить­ся му­же­ст­ву, ка­кой по­за­ба­вит­ся «фо­кус­ник»?

          «Увы, на­ши пес­ни не дол­гие!» — ска­за­ли иду­щие, па­дая… Пря­мая до­ро­га в ост­ро­ги и — кри­вая до­ро­га за прав­дою. (1982 г.)

 

          Мне ка­жет­ся, что про­шлое боль­ше… не соз­да­ет­ся. Труд­но ска­зать, к че­му это при­ве­дет; всё циф­ру­ет­ся, ар­хи­ви­ру­ет­ся, всё го­то­во к не­мед­лен­но­му вос­про­из­ве­де­нию и ре­п­ли­ка­ции без по­терь. Оциф­ров­ка не ос­тав­ля­ет мес­та ста­рым ми­фам: факт по­бе­ж­да­ет ле­ген­ду. Про­шлое ста­но­вит­ся ре­аль­но дос­туп­ным, на­сквозь од­но­знач­ным и ви­ди­мым. Ко­рабль жиз­ни пе­ре­стал из­бав­лять­ся от от­хо­дов. Что-то бу­дет.

 

          Мё­ша-реч­ка в июль хо­лод­на, но маль­чиш­ки ны­ря­ли ту­да, где, ка­за­лось, что не бы­ло дна ме­ж­ду свая­ми… То-то бе­да! Ко­гда лоб рас­ши­бив, чу­жа­ки го­род­скую пус­ка­ли кро­вя… Ма­те­рясь, па­ца­нье-му­жич­ки обу­ча­ли при­ез­жих ны­рять! А по­том — над ко­ст­ром пес­ка­ри… Сколь­ко лет то­му ми­ну­ло-бы­ло?! По­езд — ми­мо: уй­ди, не смот­ри… Мель, да пус­тошь у из­бы уны­лой. (1976)

 

          Все кри­чат, де­рут глот­ку, тре­бу­ют к се­бе вни­ма­ния. Мож­но, ко­неч­но, ви­тие­ва­то и кра­си­во из­ло­жить свое «хо­чу», а мож­но по­про­сту взвыть — ре­зуль­тат, в прин­ци­пе, один и тот же бу­дет: да­дут-не да­дут. Так де­ла­ют взрос­лые и де­ти, при­чем де­ти орут про­дук­тив­нее. Я не без ужа­са за­ме­тил: крик че­ло­ве­че­ско­го де­те­ны­ша са­мый не­вы­но­си­мый! Его да­же ди­кие зве­ри пе­ре­не­сти не мо­гут — бе­гут или на­чи­на­ют уха­жи­вать. Вот ведь с че­го на­чи­на­ет­ся власть «вен­ца при­ро­ды»! А так на­зы­вае­мые твор­че­ские лич­но­сти — это все­го лишь ин­фан­тиль­ные те­ти и дя­ди, за­дер­жав­шие­ся в дет­ст­ве на­все­гда. У них ду­ша очень крик­ли­вая. Слы­ши­те? Пра­виль­но: не-вы-но-си-мо!

 

          Хо­чу за­стре­лить­ся, но зри­те­лей нет, хо­чу быть один — ок­ру­жа­ют, хо­чу по­ви­нить­ся — не ве­рят ви­не, хо­чу со­гре­шить — не ме­ша­ют! Хо­чу из­ви­нить­ся — дав­но уж про­щен, хо­чу на­ха­мить — все хо­хо­чут, же­нить­ся хо­чу! — не на­хо­дит­ся жен, хо­чу раз­во­дить­ся — по­ро­чат. Хо­чу, как учи­ли: хо­теть и иметь, хо­чу объ­яв­лять­ся на рав­ных. Хо­чу ти­ши­ны — про­дол­жа­ют шу­меть: по­ган­цы от ма­лых до глав­ных. (1981)

 

          Ино­гда я де­лал пе­ред сти­ша­та­ми по­мет­ку, ссыл­ку на от­пра­вную точ­ку: «Ока­зы­ва­ет­ся, в со­вет­ские биб­лио­те­ки еже­ме­сяч­но по­сту­па­ют спе­ци­аль­ные фор­му­ля­ры, пред­пи­сы­ваю­щие унич­то­же­ние не­угод­ной ли­те­ра­ту­ры. Ин­кви­зи­ция-84.» Этот сек­рет мне рас­ска­за­ли не­по­сред­ст­вен­ные уча­ст­ни­ки вар­вар­ст­ва, го­рюю­щие ра­бот­ни­ки биб­кол­лек­то­ра. И вот про­шло 20 лет, пе­ре­чи­ты­ваю, хло­паю се­бя по лбу: а что из­ме­ни­лось?!

 

          За ны­неш­нюю си­лы убе­ж­ден­ность по­том­ки не рас­пла­тят­ся сты­дом! За го­лых по­лок кни­го­про­ка­жен­ность, за идеа­лы, ос­ко­п­лен­ные су­дом. За ту доб­ро­же­ла­тель­ность «про­зрев­ших», се­ст­ру жес­то­ко­сти в про­зре­нии сво­ем, за ту нау­ку не до смер­ти ве­шать, за «пра­вед­ность», до­бы­тую врань­ем Ка­ре­та мчит­ся, вла­сто­но­сен Ин­кви­зи­тор! От Па­пы Пер­во­го до са­мых этих дней… Ко­пыт­ной бра­ни стра­нен глас пии­та: «Не ос­та­нав­ли­вай­те, маль­чи­ки, ко­ней!» (1984)

 

          Куль­ту­ра — это «брат­ская мо­ги­ла» куль­тов, клад­би­ще идо­лов, ут­ра­тив­ших свою де­мо­ни­че­скую си­лу. От­ли­чить од­но от дру­го­го не труд­но: культ не­на­сыт­но пи­та­ет­ся жи­вой че­ло­ве­чи­ной, по­жи­рая да­же не­ви­ди­мо­е — ду­шу, а куль­ту­ра, на­обо­рот, пи­та­ет со­бою жи­во­го че­ло­ве­ка. Как на­воз зем­ля­нич­ный по­бег. Жизнь и культ не­со­вмес­ти­мы.

 

          Мет­ну­лась кру­тая до­ро­га зме­ей, не­бес­ные сле­зы омы­ли ее, и Страш­но­го день на­сту­па­ет Су­да: за­ря ок­ро­вав­ле­на, по­ступь твер­да! На­прас­ны уг­ро­зы, мо­ле­нье, вра­нье: до­ро­га раз­би­ла зем­ное жи­лье. Воз­вра­та не бу­дет, гне­вись и гля­ди: ос­леп­шие лю­ди, глу­хие во­ж­ди. До­ро­га не чу­до, до­ро­га бе­да: при­шла ни­от­ку­да, уй­дет в ни­ку­да, но та­щит­ся пут­ник от но­чи до дня, пре­зрев­ши от­став­ших, ушед­ших кля­ня. Раз­ме­ня­на плоть, как за ду­шу це­на: бес­смерт­ные греш­ни­ки… Их ли ви­на? И толь­ко до­ро­га, как ро­ка ру­ка, — в люб­ви бес­по­щад­на. И ве­ра — лег­ка! От­ме­ти­ны ми­ра, чу­жое доб­ро; на ка­ж­дом иду­щем — уз­да иль тав­ро! Нель­зя ог­ля­нуть­ся, ду­ша не воль­на: до­ро­га! до­ро­га! до­ро­га од­на! Ды­ша­щие в спи­ну, дру­зья иль вра­ги, без­вин­ны, как ты… Но не вид­но ни зги! Упал го­ри­зонт, рас­кры­вая вра­та: ку­да ты, до­ро­га? до­ро­га, ку­да? (1982)

 

          Карь­е­рист раз­дви­га­ет дру­гих, что­бы пре­ус­петь са­мо­му. Ли­дер раз­дви­га­ет пус­то­ту, что­бы про­дви­ну­лись дру­гие. Пи­ра­ми­да на­шей жиз­ни об­ра­зо­ва­лась в ре­зуль­та­те уси­лий карь­е­ри­стов, на­зы­ваю­щих се­бя «ли­де­ра­ми».

 

          Ты про­сти нас, про­сти нас, пла­не­та, пир чу­мы объ­яв­ля­ет­ся вновь: льет­ся вре­мя тре­вож­но­го вет­ра в ре­ки дней, буд­то чер­ная кровь! Ты про­сти нас, про­сти нас, до сро­ка по­ко­рен­ный, ис­пу­ган­ный мир. Ти­хо пе­пель­ный страх у по­ро­га, как по­след­ний сто­ит кон­во­ир. Ты про­сти нас, про­сти нас, не­ум­ных, обол­гав­ших­ся в жа­ж­де дер­зать; пла­чет век наш, по­след­нее суд­но, опо­здав­шее в звезд­ную рать. Ты про­сти нас, про­сти нас за клят­вы и за пла­нов кра­си­вую спесь; на­ше про­шло­е — греш­ная пла­та за по­след­нюю, страш­ную весть! Ты про­сти нас, про­сти нас, пла­не­та, Ги­ма­лай­ская хму­рит­ся бровь… Вре­мя жа­лом тре­вож­но­го вет­ра вкус­но про­бу­ет чер­ную кровь! Ты про­сти нас, про­сти нас, на­веч­но: от чу­мы не спас­лась не­ба синь. До сви­да­ния, сын че­ло­ве­чий! Ра­зом слыш­но: «Ура!» и «Аминь!» (1987)

 

 

          Мне го­лос, как ре­ли­гия, су­ро­вый, ска­зал по те­ле­фо­ну па­ру фраз. И по­нял я, что «пер­вым бы­ло Сло­во» и что за ним по­сле­ду­ет при­каз! Путь жиз­нен­ный, на фак­ты раз­ло­жен­ный: свою за­да­чу ту­го зна­ет рать! И по­нял я: не брав­ший то­же «дол­жен» брать на «жив­ца» и да­же тор­го­вать! Го­да бе­гут, уже се­де­ет во­лос, опять лег­ла ли­ст­ва на тро­ту­ар. Но с той по­ры мне чу­дит­ся их го­лос, и не­про­даж­ный пря­чу я то­вар! А на раз­ва­ли­нах на­ме­ре­ний по­ря­док, за­бо­та­ми, как в до­те, ок­ру­жен, и точ­ный бич вла­ды­че­ст­ву­ет ста­дом, и ок­ри­ка­ми ре­жут, как но­жом! Да, я бо­юсь то­ва­ри­щей бес­страш­ных, да, я на­де­юсь вый­ти из две­рей, но мою жизнь, как смерть из па­трон­та­ша, вот-вот дос­та­нут паль­цы еге­рей! Ос­та­но­вись, мгно­ве­ние злых ду­хов: на всё ре­шусь, как ба­ба на аборт! Мне снит­ся по но­чам боль­шое ухо и в уди­лах оск­ла­бив­ший­ся рот! Тра­ву жи­вую ве­тер­ком ко­лы­шет; всяк сам се­бе — сек­рет­ный ап­па­рат! Мне ка­жет­ся, что лю­ди прав­ду слы­шат, но толь­ко еди­ни­цы — го­во­рят! (1984 г.)

 

          По ко­ли­че­ст­ву по­тра­чен­ных слов я су­жу о ка­че­ст­ве внут­рен­ней ти­ши­ны. Ес­ли не ус­пею спра­вить­ся сам, то по­мо­жет при­ро­да: ум­ру и за­ткнусь. Дет­ст­во у ме­ня бы­ло труд­ным: силь­но опе­ка­ли и ни­че­го не раз­ре­ша­ли. И вот те­перь я — «труд­ный» пе­ре­рос­ток, на­па­даю­щий на не­ос­то­рож­ных чи­та­те­лей…

 

          Кто пьет и ест уме­рен­но, — про­ве­ре­но? про­ве­ре­но! — тот бу­дет жить, на­вер­ное, не мень­ше, чем до ста: здо­ро­вье не по­те­ря­но, дав­ле­ние из­ме­ре­но, ша­гай се­бе уве­рен­но — ка­кая кра­со­та! А ес­ли ты, как свя­зан­ный? — до­ка­за­но? до­ка­за­но! — гры­зут де­ла, ку­ра­жат­ся, про­ели плешь твою: бо­лез­ни бу­дут раз­ные, опас­ные, за­раз­ные, по буд­ням и по празд­ни­кам — пом­решь, да не в раю. Ведь ес­ли пьем, как ме­ри­ны! — про­ве­ре­но? про­ве­ре­но! — есть да­же в про­то­коль­чи­ке за­бав­ная гра­фа. Дру­зей все­гда не ме­ря­но, но­чу­ем, где по­сте­ле­но, всё мож­но, что не ве­ле­но: гра­фи­ню для «гра­фа»! В пят­на­дцать лет по «ма­лень­кой», — нор­маль­нень­ко? нор­маль­нень­ко! — от пер­вой ре­пе­ти­ции спек­так­лям нет кон­ца. Эх, ноч­ка по­ви­валь­ная, бу­фет­но-при­вок­заль­ная, судь­ба-до­ро­га даль­няя скру­ти­ла стер­ве­ца! …Мол­чань­ем день встре­ча­ем мы: — от­ча­я­нье? от­ча­я­нье! — ведь луч­шим дол­го­жи­те­лем бы­ла тос­ка-змея. Ру­гае­мый, ка­чае­мый, зем­ля моя вен­чаль­ная, бур­лит за­вар­ка чай­ная: не жизнь, а чи­фир­ня! А что мне бы­ло до­сы­та?! — во­прос это? во­прос это! — про­шу, как по­дая­ния, чу­жой ду­ши кус­ки. За­чем го­нял­ся по све­ту? Чтоб до­сы­та! чтоб до­сы­та! — дос­тал бы я до Гос­по­да… Жаль, не­бо — не с ру­ки. (1985)

 

          Ста­рин­ная пла­стин­ка дос­та­лась Свет­ла­не от дав­но умер­шей тет­ки: «Я став­лю эту пла­стин­ку на про­иг­ры­ва­тель очень ред­ко. Бе­ре­гу. Слу­шаю, слу­шаю, по­ка зву­чит… Буд­то до­мой при­хо­жу!» Эти сло­ва ус­лы­ша­ла ма­лень­кая пле­мян­ни­ца: «Те­тя Све­та! По­том ты по­да­ришь эту пла­стин­ку мне, а я то­же, ко­гда вы­рас­ту, бу­ду до­мой к те­бе при­хо­дить…»

 

          Хор де­во­чек ка­чал­ся ка­мы­шом во­след за ма­но­вень­ем ди­ри­жер­ским; то­мил­ся све­та жел­тый ка­пю­шон, сте­лил­ся, тая, и — при­под­ни­мал под­мо­ст­ки! По­зна­нья страх, ра­ни­мей, чем вос­торг! Са­мо­от­кры­тие, виб­ри­руя, взле­та­ет! Шеп­ни­те: «Бра­во!» — так еще не смог про­петь ни­кто! А свет стру­ил­ся, тая, тая… Стой, неж­ность, не­вос­тре­бо­ван­ный клад, еще по­будь: жаль, пес­ню не во­ро­тишь. За всё за­пла­че­но бес­цен­но­стью ут­рат: по­га­сят свет, ты вый­дешь и — би­ле­тик бро­сишь. (1987)

 

          Очень уж мне по­нра­вил­ся один об­раз, на­ве­ян­ный скуч­ной по­езд­кой из од­но­го рай­цен­тра в дру­гой по зим­не­му тря­ско­му трак­ту. По­де­люсь. В ав­то­бу­се-блош­ке по­ка­чи­ва­лись од­ни лишь ба­буш­ки, оди­на­ко­вые, как кос­ми­че­ский де­сант; я на­блю­дал их с зад­не­го си­де­нья: го­ло­вы всех ба­бу­лек пред­став­ля­ли из се­бя со­вер­шен­но оди­на­ко­вые тем­ные ша­ры, за­мо­тан­ные в оди­на­ко­вые ша­ли. Бо­жья уни­фор­ма, ни дать-ни взять. Се­лян­ки еха­ли мо­лить­ся. Имен­но то­гда я вдруг изу­мил­ся: «Ей-бо­гу, де­сант!» Спец­под­раз­де­ле­ние, сбро­шен­ное на зем­лю с осо­бой мис­си­ей: тер­петь, де­мон­ст­ри­ро­вать бе­зо­го­во­роч­ность и сми­ре­ние, во­пло­щать доб­ро­ту. Бы­ла суб­бо­та. Под­раз­де­ле­ние по суб­бо­там ез­ди­ло для до­не­се­ний «ше­фу».

 

          Ме­тель ку­са­ла. Хо­лод жег. Ва­силь­ев­ну по­хо­ро­ни­ли без ор­ке­ст­ра. Мать по­мя­нув мол­чань­ем пре­сным, ум­чал­ся млад­ший во Вла­ди­во­сток. Со­сед Сте­пан не­де­лю пил. Кре­ста из­го­то­ви­тель, мас­тер Сте­па, седь­мой де­ся­ток зим ух­ло­пав, — по дол­го­жи­тель­ст­ву Ва­силь­ев­ну лю­бил. Ви­лась род­ня, а то: со­вет! Хва­ти­ло су­то­ло­ки на день или на два… Уж под крыль­цом, ноч­ная яз­ва, опять бре­ха­ла бес­по­род­ность на весь свет. Де­ла-а-а! За­бот, хоть брось! Есть сча­стье уми­рать без по­тря­се­нья. К Ва­силь­ев­не по Верб­ным вос­кре­сень­ям Сте­пан при­хо­дит. С ра­зу­мом по­врозь. (1987)

 

          Ду­рак в кус­тах пря­чет­ся, ум­ный — в ду­раш­ли­во­сти. Ман­сар­ды ху­дож­ни­ков спа­са­ли и ду­ра­ков, и ум­ни­ков. Это бы­ли мес­та, по­зво­ляю­щие, как бу­тыл­ка, спря­тать­ся от се­бя са­мо­го. Низ­кий по­клон вам, оа­зи­сы доб­ро­же­ла­тель­но­го хао­са! В 1973 го­ду я, ни­ще­та, за­нял 3 руб­ля у ни­ще­ты — Вить­ки Олю­ши­на, гра­фи­ка. Ви­ти дав­но уж нет, а три руб­ля я еще не от­дал… От­дам, ко­гда раз­бо­га­тею.

 

          Чи­нов­ни­ки ле­та­ют са­мо­ле­том ту­да, где во­ж­де­лен­ные края, ну, а слу­жи­те­ли изящ­но­го к вы­со­там стре­мят­ся, по­том об­ли­ва­ясь в три ру­чья. Как маль­чи­ки, бе­гут за ре­зуль­та­том, от­ве­та ищут в ик­сах и ви­не… Кар­ти­ны с жен­щи­на­ми нра­вят­ся сол­да­там, так как с ми­ше­нью со­гла­су­ют­ся впол­не! А на ман­сар­дах, с птичь­ею по­вад­кой, дев­чон­ки мудр­ст­ву­ют, чи­фи­ря и ды­мя, и гра­фик Вить­ка их впе­ча­ты­ва­ет в ват­ман — на ды­бе мно­жи­тель­ной, глу­пень­ких, плаш­мя! Здесь нет пре­ду­смот­ри­тель­но­сти мэт­ров: бо­язнь осеч­ки гу­бит вы­со­ту! Же­лая чу­да, день­ги ме­ри­ли мы в мет­рах, как ка­ми­кад­зе, в веч­ность бро­сив­ши меч­ту! Чи­нов­ник всё на­звал «эфе­ме­ри­дой», спо­кой­ный, как ар­мей­ская бро­ня. Чем даль­ше путь, тем кры­лья жечь обид­ней, где под пе­ром есть, из­ви­ни­те, пя­тер­ня.

          Над­лом­лен­ная вет­ка дол­го со­хнет; до­маш­ний гусь ле­та­ет в сен­тяб­ре… На пя­том эта­же дверь толь­ко ох­нет: гля­дим на звез­ды — не­бо в тра­ур­ном ка­ре. А там… Чи­нов­ни­ки ле­та­ют са­мо­ле­том, об­жи­ли во­ж­де­лен­ные края! По­ка слу­жи­те­ли изящ­но­го к вы­со­там стре­ми­лись, вер­мут раз­ли­вая в три ру­чья. (1982 г.)

 

          «Ра­зум — зверь, пи­таю­щий­ся ве­рой». Чую так: не­дол­го оз­ве­реть! Как кло­пов, вы­ку­ри­ва­ют се­рой из моз­гов та­ин­ст­вен­ную бредь. Мне один зна­ко­мый жи­во­пи­сец го­во­рил, дой­дя до ста­дий риз: «Вы­пей, друг, и дух те­бя воз­вы­сит!» Вы­пил я и мор­дой — гря­нул вниз!

 

          Есть один очень важ­ный ком­му­ни­ка­тив­ный ню­анс: ка­че­ст­во об­ще­ния за­да­ет­ся не уров­нем по­да­вае­мой ин­фор­ма­ции, а уров­нем вос­при­ятия! Толь­ко по­это­му, ве­дя, ка­за­лось бы, глу­пей­шие раз­го­во­ры (и, за­час­тую, глу­пей­ший об­раз жиз­ни) «кло­уны» умуд­ря­ют­ся ос­та­вать­ся на ост­рие прак­ти­ки и твор­че­ско­го по­ис­ка. Со­всем не важ­но, что они бол­та­ют, но важ­но: как они слы­шат! Имен­но уро­вень вос­при­ятия обу­слов­ли­ва­ет глу­би­ну ос­мыс­ле­ния. По­даю­щий и при­ни­маю­щий, за­час­тую, не рав­ны, как ре­бе­нок и взрос­лый. Об­щий уро­вень куль­ту­ры жиз­ни мо­жет быть низ­ким, но свой сво­его всё рав­но пой­мет за­про­сто. Хоть бра­нью. Об­ра­зо­ван­но­сть — это не куль­ту­ра по­ве­де­ния, это — куль­ту­ра вос­при­ятия.

 

          Я пел, как птич­ка: всем и где по­па­ло, осо­бен­но, ко­гда «за во­рот­ник» мне горь­кая под­руж­ка по­па­да­ла, так вы­ду­вал! Хоть ве­шай­ся сей миг! Не я один сто­ял на пе­ре­пу­тьи. Царь-ка­мень, сре­до­то­чие на­ук, эк­за­мен при­нял: знаю наи­зусть я во­про­сов пе­ре­чень в ко­ли­че­ст­ве трех штук. Я сел, как во­рон, так фи­ло­со­фич­но! Дос­тал, что на­жил, про­жил и ук­рал: хо­те­лось мне, чтоб сча­стье бы­ло веч­ным, чтоб креп­че, чем ура­но­вый за­пал. Ку­ку­ет вре­мя. Зря! Оно — про­па­ло. Са­пог ис­пан­ский пе­ре­шит на во­рот­ник… А горь­кая под­руж­ка шеп­чет: «Ма­ло!» — и вьет­ся жизнь, как не­муд­ре­ный змее­вик. (1982)

 

          Не пе­ре­дать, до че­го не по се­бе мне ста­но­ви­лось, ко­гда свет­лей­ший сбор чле­нов клу­ба ав­тор­ской пес­ни со­ска­ки­вал со сво­их стуль­ев, хва­тал друг друж­ку за ру­ки и, встав круж­ком, ос­тек­ле­не­ло­гла­зо за­тя­ги­вал: «Под­ня-я-яв­ший меч на на-аш сою-юз…» Бр-ррр! Обыч­но я ста­рал­ся пре­ду­га­дать этот свя­щен­ный мо­мент и уда­лить­ся на кры­шу Двор­ца куль­ту­ры, хлеб­нуть чис­то­го воз­ду­ха и крас­но­го вин­ца. Но не все­гда ус­пе­вал. Ино­гда к нам при­ез­жа­ли мо­с­ков­ские ав­то­ры-зна­ме­ни­то­сти. Их то­же ста­ви­ли в круг и они вы­ну­ж­де­ны бы­ли под­чи­нить­ся пра­ви­лам «мо­на­сты­ря». Я их жа­лел — «кры­ши» у них не бы­ло.

 

          Не мно­го чес­ти быть силь­ней­шим сре­ди ох­рип­ших, де­мо­ном боль­ных, и за со­ве­ты брать, как кон­ский фельд­шер, вни­ма­ние не­пу­ган­ное их. Как буд­то бы за­стыв­ший сет­тер — эс­тет­ст­во на­сто­ро­же­но на «дичь»: по­лу­по­этов глас от­но­сит ве­тер, их твор­че­ст­во, по­хо­жее на спич. По­лу­ныть­ем по­лу­про­ни­зав ду­ши скор­луп­ку кос­ным сло­ва­рем, «под­ня-яв­ши-ий меч…» — по­лу­сек­тан­ский вы­зов они по­ют, по­лу­рас­кис­ши в нем. (1979)

 

          Аб­ст­рак­цио­низм яв­ля­ет­ся глав­ной по­ли­ти­че­ской си­лой на­шей стра­ны. Аб­ст­рак­ци­ей опи­сы­ва­ют аб­ст­рак­цию, зна­ка­ми обо­зна­ча­ют дру­гие зна­ки. На­стоя­щая жизнь те­ря­ет­ся в глу­би­не не­на­стоя­ще­го. Вор­ча­ни­ем я вы­ра­жаю лю­бовь и поч­те­ние к вре­мен­ным идеа­лам мое­го от­ца, ко­то­рым он по­свя­тил свою един­ст­вен­ную жизнь.

 

          Я с дет­ст­ва вы­учил па­роль от­цов­ский: «Ка­пут вой­не! На­силь­ни­ки в зем­ле». И на па­ра­дах мар­шал Ма­ли­нов­ский да­вал по­ня­тие: кто в си­ле, кто в сед­ле. И я гор­дил­ся во­рож­бой че­кан­ной; в наш ого­род, лис­тов­ка­ми со­ря, на крыль­ях «ку­ку­руз­ни­ков» же­лан­ных — вле­та­ло вре­мя от­го­ло­сков Ок­тяб­ря! Еще храб­ри­лись в празд­нич­ных за­столь­ях ин­фарк­т­ни­ки, во­яки и бой­цы! — не жаль ре­чей в по­де­ше­вев­ших ро­лях: «Ка­пут вой­не!» — лишь бы за­пом­ни­ли юн­цы. Ды­ми­ли тру­бы де­ло­во. И с пес­ней: в га­зет­ных кон­ста­та­ци­ях жи­ва идея, и суб­бот­ник, и вос­крес­ник, — при­под­ни­ма­лись, как дер­жа­вы бу­ла­ва! И по­тря­сен­ный сверх­кос­мо­про­грам­мой, бла­го­слов­ляя вну­ков на ве­ка, суд ста­ри­ков с упор­ст­вом по­лу­бран­ным на­щу­пал смысл в… по­до­ро­жа­ньи та­бач­ка. Зем­ная кровь в неф­те­про­во­дах — ядом! Агит­ка­ми не сы­п­лют не­бе­са! Мир ти­ра­жей, как дей­ст­вую­щий дья­вол, кин­жаль­ной ло­жью рас­се­ка­ет сло­ве­са. Кто, где и как пе­ре­ло­мил­ся вет­кой? Эн­ту­зи­азм — ко­рот­кая сте­зя. Ах, тот за­вет, не­зыб­ле­мый, но вет­хий: «Ка­пут вой­не…» — я дек­ла­ми­рую, как зря. Нет, я не про­тив пя­ти­лет­них пла­нов, меч­та не уда­ви­лась от тос­ки. Кол­бас­ный ма­га­зин для ве­те­ра­нов «Спа­си­бо Гит­ле­ру!» — на­зва­ли ста­ри­ки. (1989 г.)

 

          Ес­ли муж­чи­на при­вя­зал­ся (или его при­вя­за­ли) к жен­щи­не, то вско­ре его обя­за­тель­но нач­нут «дер­гать». Раз­мыш­ле­ния на эту го­ре­ст­ную те­му вы­ве­ли ме­ня на те­му… бла­го­род­ст­ва. Бла­го­род­ст­во — это не дер­гать при­вя­зан­ных к те­бе лю­дей. А еще луч­ше: не соз­да­вать при­вя­зей.

 

          В ле­су, где свет зи­му­ет, не­дви­жим, — хру­стя­щий шаг мой, звук твер­дит за­чем-то: «На-до жить…» И я жи­ву сверх ус­та­нов­лен­но­го вкруг. По серд­цу льдин­ка во­дит ост­ри­ем: по­кой — ис­точ­ник дум. Не взгляд, а взор ду­ши про­длен — мой при­го­род­ный вось­ми­мар­тов­ский ко­лумб. (1987)

 

          Без мас­со­вой ис­те­рии не обой­тись. Ес­ли нет стра­шил­ки еще бо­лее страш­ной, чем на­ши стра­ши­лы у ру­ля, то как управ­лять? На­гне­та­ние ис­те­рии в стра­не — за­лог по­ряд­ка. Глав­но­е — соз­дать мас­су по­во­дов, что­бы дей­ст­во­вать; толь­ко то­гда мож­но очень вы­год­но раз­ре­шать и ми­ло­вать. Я эту шко­лу про­хо­дил.

 

          Впи­лась в ме­ня, не в си­лах со­жа­леть, на­прав­лен­ная зло­бой вдох­но­вен­ной, свер­каю­щая ядер­ная смерть: мгно­вен­ная, мгно­вен­но! От­ца и мать я вспом­нить не ус­пел. Да что там, не за­ду­мав­шись о брен­ном, воз­нес­ся, ис­па­рил­ся и сго­рел мгно­вен­но я, мгно­вен­но!.. Нет, — по бу­диль­ни­ку! — я сон пе­ре­черк­нул: очу­хал­ся! жи­вой! обык­но­вен­ный! И про­жил век, как буд­то бы чих­нул: мгно­вен­но я, мгно­вен­но. (1987)

 

          Име­ет ли меч­та ко­ор­ди­на­ты? Име­ет! Двух­мер­ные, трех­мер­ные, че­ты­рех… Ко­му что. У муж­чин меч­та жи­вет там, где во­дят­ся день­ги, у жен­щин — там, где они тра­тят­ся. Коль­цо жиз­ни. Шу­точ­ка.

 

          По­го­да, как жен­ский ха­рак­тер: че­го уж, дру­гой-то ведь нет! Са­дим­ся, ре­бят­ки, на ка­тер — дав­но уже ку­п­лен би­лет. Са­дим­ся, бу­тыл­ки от­кро­ем, нас ло­но при­род­ное ждет! Бес­плат­ных гри­боч­ков на­ро­ем: впе­ред, до­ро­гие, впе­ред! И вот он, лес­ной за­по­вед­ник, с при­ро­дой бы спра­вить­ся нам! Тут ка­ж­дый, как бед­ный на­след­ник, пом­чал­ся шу­кать по кус­там. Пом­чал­ся, го­ним дар­мов­щин­кой, би­бик­нув при­ро­де: «Да­ешь!» С пес­ня­ми, ви­ном и кор­зин­кой ло­жи­лась при­ро­да под нож. По­го­да, как жен­ский ха­рак­тер… В кар­ма­не об­рат­ный би­лет; са­дим­ся, ре­бят­ки, на ка­тер: в ле­су ни­че­го уже нет. (1985)

 

          Гни­лую ин­тел­ли­ген­цию, к ко­ей от­но­сил­ся и я, не до­пус­ка­ли под­ра­ба­ты­вать со­вмес­ти­те­ля­ми. Ге­ге­мо­ну — по­жа­луй­ста! А «гни­лым» — нель­зя, ишь, че­го за­хо­те­ли: жить хо­ро­шо! Всё рав­но уст­раи­ва­лись. Я сто­ро­жил ог­ром­ный, мет­ров три­ста в дли­ну, цех, где вы­пус­ка­лись для во­ен­ных нужд пла­ваю­щие плат­фор­мы-тя­га­чи. Но­чью шны­ря­ли кры­сы. А од­на­ж­ды в цех, по­гнав­шись за го­лу­бем, за­ле­те­ла ред­кая для на­ших мест пти­ца — орел. Я его при по­мо­щи кош­мы из­ло­вил кое-как, вы­пус­тил… Сти­шок, при­ве­ден­ный ни­же, был на­пи­сан в стек­лян­ной буд­ке мас­те­ров, в при­сут­ст­вии го­лу­бей и крыс.

 

          Ты пе­ре­стал оп­ла­ки­вать пла­ни­ду: пе­ча­тать­ся при жиз­ни? Суе­та! У клас­си­ка ро­ма­нов по­лон «си­дор», с порт­фе­ля­ми блат­ная мел­ко­та. Си­дишь но­ча­ми в це­хе, ка­рау­ля, что­бы, пар­дон, не ёк­ну­ли шта­ны. И сто­рож по-со­сед­ст­ву есть, де­ду­ля, жи­вой ве­щун по­лу­жи­вой стра­ны. Он рит­му в такт ки­ва­ет де­ло­ви­то, пе­ча­лит­ся о чем-то не­спро­ста: «Вот бу­дешь, мил-сы­ну­ля, зна­ме­ни­тым, на­пи­шешь про за­во­дские мес­та!» Де­жур­ное ми­га­ет ос­ве­ще­нье, из го­ро­да не дей­ст­ву­ют звон­ки… И де­до­вы кар­теж­ные «кре­ще­нья» — на­гляд­нее по­жиз­нен­ной тос­ки! (1985)

 

          Мы вос­пи­ты­ва­лись на фор­му­ле: «Ге­рой на­ше­го вре­ме­ни». Это бы­ло не­прав­дой. Ге­рой в Рос­си­и — все­гда из вре­ме­ни не на­ше­го. Пер­вым был Илья Му­ро­мец, су­пер­мен из бы­лин­но­го про­шло­го. Ос­таль­ны­е — бе­зы­мян­ные: князь-ры­царь, ари­сто­крат-ка­пи­та­лист, ре­во­лю­цио­нер-идеа­лист… А вот ог­ля­нут­ся по­том­ки на на­ши го­ди­ки, ко­го в ро­ли «ге­роя» раз­гля­дят? Во­ра!!!

 

          Под­жи­га­ют се­бя в знак про­тес­та сту­ден­ты. Так и на­ша Зем­ля, про­тес­туя, сго­рит. И, по­жа­ры по­няв как удоб­ст­во мо­мен­та, при­от­кро­ет ли­цо за­ку­лис­ный бан­дит. За­ки­са­ют умы, что­бы по­сле «бро­же­нья» опус­ти­лась на дно зло­бы тай­ная муть. Ты на­ив­ных бор­цов че­рез са­мо­со­жже­нье, от­хлеб­нув­ши сво­бо­ды гло­ток, не за­будь! На за­кры­тый урок Чер­но­быль­ской про­ка­зы от ог­ня, что внут­ри, про­ло­жи па­рал­лель: там буль­до­зер­ный рык, пыль и про­ти­во­га­зы, ну, а тут ста­вит точ­ку судь­бы ка­ни­тель. Под­жи­га­ют се­бя в знак про­тес­та сту­ден­ты… За ве­чер­ним чай­ком, в раз­го­во­рах пус­тых, по­гля­ди в «Но­во­стях» ты с «клуб­нич­кою» лен­ты — на оп­лав­лен­ный лик без­за­щит­ных свя­тых! (1988 г.)

 

          За сли­воч­ным мас­лом в кон­це 50-х стоя­ли ди­кие оче­ре­ди. Ба­бу­ся бра­ла ме­ня, маль­ца, в ка­че­ст­ве до­пол­ни­тель­ной че­ло­ве­че­ской еди­ни­цы, на ко­то­рую мож­но бы­ло по­лу­чить до­пол­ни­тель­ный вес. В оче­ре­ди, ко­неч­но, ока­зы­ва­лись ее ста­руш­ки-под­руж­ки. При­ня­то бы­ло, по­сле по­лу­че­ния сво­ей пай­ки, «одал­жи­вать маль­чи­ка»: я сто­ял еще раз, уже с чу­жи­ми… Хру­ще­ва я не­на­ви­дел всей ду­шой, его в оче­ре­ди с на­сла­ж­де­ни­ем ру­га­ли!

 

          «Маль­чон­ку в оче­редь сто­ять не одол­жи­те?» — я пом­ню все хру­щев­ские «хво­сты», от­ца про­наф­та­лин­но­го ки­тель, и фи­ку­сы в до­мах: для кра­со­ты! Си­де­ли ку­ры с па­цан­вою на за­бо­ре, бо­лел жи­вот от яб­лок-зе­лен­ца, и ма­ло кто из нас бы­вал на мо­ре, и ни один не про­бо­вал вин­ца. Хо­ди­ли, на­до ж, жа­ло­бясь, со­сед­ки — с ко­том в ме­шоч­ке (прось­ба «тет-а-тет»): зве­рье ле­да­щее при­стре­ли­вал — так мет­ко! — па­па­ня из ка­зен­но­го «ТТ». Гля­деть на спут­ни­ки весь квар­тал со­би­рал­ся: «Ну, за­жи­вем!» Жи­вем се­бе по­ка… Для бли­зо­сти на кры­шу за­би­рал­ся, — и так упал, что трес­ну­ли бо­ка. О ком­му­низ­ме без умол­ку го­во­ри­ли, шу­ме­ла дра­ка­ми пив­ная на уг­лу; маль­чон­ку в оче­редь по­ста­ви­ли, за­бы­ли: «За чем сто­им, то­ва­ри­щи? Ау!» (1987)

 

          Я ви­дел лю­дей, чья зар­пла­та рос­ла за то, что под­слу­ша­но из-за уг­ла, и ви­дел я уши, за­би­тые ва­той, и слы­шал: всё ви­дит не­мой со­гля­да­тай. Уз­най мою тай­ну, как иго она: сле­пых и мол­ча­щих ней­мет ни хре­на! Сво­бо­да, как ча­до, иг­ра­ет «пус­тыш­кой» под «кол­па­ком» — в пер­спек­ти­ве под «крыш­кой». Зар­пла­та, как Зо­луш­ка, — фью-ить! — под­рос­ла: не слы­шу, не ви­жу. Бы­ла — не бы­ла! (1986)

 

          Ой, по­ка­зу­ха нас по­гу­бит, по­ка­зу­ха: ка­кие ре­чи вле­та­ют в ухо! ка­ких раз­ме­ров ви­сят порт­ре­ты! ка­кие пес­ни! и как про­пе­ты! ка­кие вол­ны са­мо­от­да­чи! ка­кие лю­ди! ка­кие да­чи! ка­кие шан­сы! ка­кие зву­ки! ка­кие зем­ли! Всё — по нау­ке. Ой, по­ка­зу­ха нас по­гу­бит, по­ка­зу­ха: ка­кая си­ла в ре­зер­вах ду­ха! ка­кое пра­во у де­пу­та­та! ка­кая яс­ность и точ­ность ма­та! ка­кие «кад­ры» на вы­дви­же­нье! ка­кие се­мьи! и сбе­ре­же­нья! ка­кие пла­ны по ос­во­е­нью! ка­кие спе­цы по го­во­ре­нью! Ой, по­ка­зу­ха нас по­гу­бит, по­ка­зу­ха: «Ал­ло, по­том­ки?» Глу­хо! Глу­хо. Глу­хо… (1978 г.)

 

          На­вер­ное, ни­ка­кой осо­бен­ной ху­до­же­ст­вен­ной цен­но­сти в этих сти­хо­об­раз­ных тек­стах нет, но, да­ти­ро­ван­ные, они при­об­ре­та­ют стран­ное свой­ст­во — ста­тус до­ку­мен­таль­но­го зер­ка­ла. У ме­ня есть зна­ко­мый Плюш­кин, крае­вед, ко­то­рый всю жизнь со­би­рал ис­то­ри­че­ский му­сор; ко­гда это­го «му­со­ра» ста­ло столь­ко, что им за­пол­ни­лись не­сколь­ко му­зей­ных за­лов и не од­на ар­хив­ная пол­ка, Плюш­ки­на ста­ли ве­ли­чать ина­че: ис­то­рик. То, что дос­та­точ­но дол­го про­ле­жа­ло в чу­ла­не, ста­но­вит­ся в пась­ян­се жиз­ни иг­раю­щей кар­той.

 

          Ли­ня­ет со­весть: яр­че эти­кет­ка! Пи­жо­ны пря­чут­ся за тем­ные оч­ки. И глу­шит нер­вы вер­ная таб­лет­ка, и ис­крен­ность пол­зет за ма­тю­ки. Ги­по­ки­нез и стар­че­ские «охи» бе­рут за гор­ло в воз­рас­те Хри­ста; как одол­же­ние, де­тей ро­жа­ют сно­хи, и же­ни­хи ти­ка­ют не­спро­ста! А по уг­лам мол­ва ку­ет те­не­та — их не по­рвет и «но­вая мет­ла»: все хо­ро­шо, жи­вем до по­во­ро­та, сво­бо­ду за уг­лом пьем из гор­ла! (1980 г.)

 

          Од­на­ж­ды биз­нес­мен и бард Ан­д­рю­ша Юдин, че­ло­век уме­лый, ре­шил ме­ня из­дать, про­зу; соз­да­ли ма­кет кни­ги, ил­лю­ст­ра­ции, вы­пла­ти­ли от фир­мы сто­про­цент­ный го­но­рар мне и ху­дож­ни­ку… А кни­га с на­зва­ни­ем «По­ка­за­ния оче­вид­ца» так и не вы­шла в свет. Ни­че­го страш­но­го, пуб­ли­ка­ции при­шли чуть поз­же. Мно­го раз­лич­ных уле­те­ло в мир на­зва­ний! Но не ог­ла­шен­ная их суть ос­та­лась преж­ней: по­ка­за­ния, про­то­кол чувств и мыс­лей. Я не со­мне­ва­юсь: факт без ос­мыс­ле­ни­я — го­лый факт. По­это­му я для не­го все­гда ка­кое-ни­будь пер­со­наль­ное «де­ло шью»: сти­шок, ара­бе­ску, эс­се или про­сто тре­тей­ское вор­ча­ние.

 

          Та­кое да­же бо­же не пред­ви­дит: ха­рак­тер баб ак­тив­ней му­миё; она ме­ня, как коб­ра, не­на­ви­дит за то, что я на­шел ему ее. В том до­ме я, счи­тай, уже не ли­дер, слу­чись че­го — не пус­тят на гор­шок: она и он в упор ме­ня не ви­дят за то, что я им сде­лал хо­ро­шо. (1981)

 

          Слу­чай ре­аль­ный: я сво­ему за­ка­дыч­но­му при­яте­лю на­шел не­вес­ту, они сра­зу же со­шлись, за пять лет на­ро­жа­ли тро­их де­тей, а я из их жиз­ни — как вы­пал! По­че­му? В ка­но­ни­че­ских тек­стах есть, пом­ню, пси­хо­ло­ги­че­ское пре­ду­пре­ж­де­ние: боль­ше все­го мы не­на­ви­дим тех, ко­го оби­жа­ем. Но я-то чем их оби­дел?! Ка­но­ни­че­ский текст сле­ду­ет под­пра­вить: боль­ше все­го нас не­на­ви­дят те, ко­му мы сде­ла­ли хо­ро­шо.

 

          Жур­на­лист де­ла­ет из му­хи сло­на, а пи­са­тель воз­вра­ща­ет му­хе ее пер­во­на­чаль­ный об­лик. В рус­ском на­стоя­щем при­сут­ст­ву­ет из­бы­ток «гран­ди­оз­но­го», по­это­му бу­ду­щее за­ве­до­мо бед­но.

 

          Вот щеч­ки, круг­лые, как поп­ка, а поп­ка ши­ре, чем ди­ван: си­дит в пре­зи­диу­ме лов­ко ту­пой, как ку­ри­ца, ба­ран, ша­ка­лы ла­ют бес­при­чин­но, за­бле­ять про­бу­ет Пе­гас… — ско­ти­нам хо­чет­ся до чи­на! Про­го­ло­суй, ра­бо­чий класс! (1981)

 

          На­ша «три­дцат­ка», сред­няя шко­ла, в ко­то­рой я ко­гда-то учил­ся, бы­ла да­ле­ко не «сред­ней»: мно­гие уро­ки ве­ли пре­по­да­ва­те­ли ин­сти­ту­та — на­тас­ки­ва­ли бу­ду­щих элек­трон­щи­ков. Не это глав­ное. По­вез­ло с учи­те­ля­ми, ко­то­рые на рав­ных под­тру­ни­ва­ли: «Глав­но­е — не зна­ния, а уме­ние ду­мать». Но и это не глав­ное. Учи­те­ля бы­ли раз­ные: и со­всем се­дые, и мо­ло­день­кие кра­сав­чи­ки. А глав­ным ока­за­лось вот что: учи­те­ля ни­ко­гда нам не го­во­ри­ли о том, что лю­бят жизнь, — они на нее не жа­ло­ва­лись!

 

          Нет, пра­во же, че­му-то нас учи­ли: я вспом­нил класс, эк­за­ме­нов ман­д­раж, ведь как мы там кра­си­во жи­ли-бы­ли под взгля­да­ми, что ост­рый ка­ран­даш. Учи­те­ля от ин­суль­тов сда­ва­ли, все­гда опаз­ды­вая к жиз­ни на урок… Мы клич­ки им обид­ные да­ва­ли — в на­гра­ду за нау­ку и доб­ро. Вко­ла­чи­ва­лись фор­му­лы и схе­мы в пус­тые го­ло­вы, су­ро­вел пед­со­вет; увы, учил нас не урок, а пе­ре­ме­на! — в пят­на­дцать, ер­ши­ком на­хох­лив­ших­ся, лет. Мо­раль чи­та­ли нам идеа­ли­сты: ка­зен­ных бес­среб­ре­ни­ков строй не по­ни­мал в по­тем­ках на­ши тви­сты, смеш­ные, как под­вы­пив­ший Пье­ро. А мы рос­ли за рам­ки, за ре­фор­мы, хо­ди­ли под ру­ку, поч­ти что не та­ясь. И ви­де­лась, как ис­ти­на, бес­спор­на, до­ро­га вдаль — на кра­еш­ке чу­тья! Учи­те­ля учи­ли нас, учи­ли! А мы Вы­соц­ко­го кру­ти­ли «на кос­тях», и Пуш­ки­на в де­вя­том «про­хо­ди­ли»… Про­чли — де­ся­ти­ле­тия спус­тя. (1987)

 

          По­жа­луй, без при­ме­ча­ния не обой­тись: «на кос­тях» — это са­мо­дель­ная гиб­кая грамм­пла­стин­ка, изо­бре­те­ние 60-х, из­го­тов­лен­ная из ста­рых рент­ге­нов­ских сним­ков. Сво­бо­да сло­ва и че­ло­ве­че­ские кос­ти! — Сим­вол стра­ны Со­ве­тов.

 

          По­эт удо­бен толь­ко по­сле смер­ти; при жиз­ни кто удо­бен — не по­эт. Что од­но­му не боль­ше, чем усер­дье, — дру­го­му есть не ме­нее, чем крест! По­эта смерть удоб­на по­сле смер­ти. Ты ог­ля­нись: при­ме­ров по­лон ряд. При жиз­ни их по жиз­ни но­сят чер­ти, а тут — го­тов бо­же­ст­вен­ный на­ряд! Судь­ба точ­на, как ад­рес на кон­вер­те. От пер­лю­ст­ра­ций ра­зум не раз­дет. Ды­шать удоб­но толь­ко по­сле… смер­ти — по­это­му то­ро­пит­ся по­эт!

          Те, кто по­эта со све­ту сжи­ва­ют, — ему при­над­ле­жат: не­спра­вед­ли­вость спра­вед­ли­вость об­ни­ма­ет. (1979)

 

          Ино­гда жизнь ус­та­ет со­чи­нять свой Ре­к­ви­ем — му­зы­ку ми­га, в ко­то­ром ки­пит но­виз­на. Вот то­гда и по­яв­ля­ет­ся без­за­бот­ный мо­тив­чик, глу­по­ва­тый и шум­ный, как шля­гер. У смер­ти — ве­се­лые пес­ни!

 

          Ты при жиз­ни гля­ди с то­го све­та, чтоб уви­деть, но — не опо­сля: про­хри­петь, дес­кать, рая-то не­ту! От жи­вых до умер­ших, кон­крет­но, для по­пыт­ки — есть толь­ко Зем­ля! Ра­зо­шлись на ус­лов­ные сфе­ры чу­жа­ка­ми, как ма­те­ри­ки, на­ши це­ли и на­ши при­ме­ры. Обор­вав те­ле­граф­ные нер­вы, уж апо­сто­лы тя­нут кур­ки! Там, в ка­кой-то древ­ней­шей ос­но­ве, как на­смеш­ка, един­ст­во да­но — для уп­ро­щен­ной на­шей лю­бо­ви, что все­гда в пред­ла­вин­ном по­кое об­рас­та­ет на­де­ж­да­ми… Но! Тьмою ста­ло тво­ре­ние све­та, спит ра­ни­мый эфир доб­ро­ты: что же буй­ст­ву­ют чер­ные вет­ры над зем­лею, где, зноя при­ме­ты, по­раз­зя­ви­ли ящер­ки рты? Ты по­ду­май: как чув­ст­во­вать страш­но! Све­тит ла­зер­ный луч свы­со­ка… Жизнь, кро­ва­вая рай­ская пташ­ка, про­кле­ва­ла бе­тон по­тол­ка. (1984)

 

          Ни ве­ры, ни на­де­ж­ды, ни люб­ви где-то там, за пре­де­лом, на сто­ро­не, взай­мы… Ис­точ­ник «трои­цы» — сам че­ло­век. Ис­точ­ник! А не пус­той ста­кан.

          Ну, вот, по­жа­луй, мож­но и за­круг­лить­ся: «вдруг» на­ча­лись мои пе­сен­ки, пусть «вдруг» и за­кон­чат­ся.

 

1969–2004 гг.

 

Hosted by uCoz