ЛЕВ РОДНОВ

(выборка авторских текстов из книги «Опыт педагогического джаза»)

стр. 001-048

Привожу здесь то, что было помещено мною в книгу знакомым «спонсорским» образом, без указания авторства. У друзей часто возникают вопросы: «А где тут твое?» В электронном варианте я со спокойным сердцем могу отделить одно от другого. (А на бумаге не мог. Не подписываться же на каждой странице!)

Пояснение. В книге я использовал безотносительный ряд изображений. Ассоциативные намеки на ментальность, на ту особенную атмосферу мировосприятия, в которой происходит сегодняшняя жизнь. Русский образ. (В смысле страны, а не в смысле очередного государства или очередной нацидеи). Эти картиночки я создавал в свободное время как коллекцию обложек к подарочным CD-дискам друзей (записываемых мной бардов, например). Приогодились они и в типографском варианте (правда, в обесцвеченном, ч/б виде). Эту же подборку моих текстов они украсят в цвете.

**********************

Принцип, по которому тексты в этой книге соседствуют друг с другом, прост: их объединяет поток содержательности: что такое жизнь, время, смерть, вера? И как всему этому успеть научиться? Поэтому нет традиционного оглавления, нет под большинством текстов привычной авторской подписи. Это же — джаз! Педагогический джаз сегодняшних дней! Полифония мнений и смыслов. Многоголосье! Имена солистов и имена всех-всех-всех участников — просто перечислены в «программке». Слушайте и присоединяйтесь!

Разум человека способен объять многое: дистанцию времени, точные и гуманитарные науки, языки, он способен подчиниться духовному порыву и слышать голос наития. Разум! — Это гимн человеческой жизни. Разум! Он способен учиться непрерывно, потому что бесконечность жизни его не пугает, а манит. Учебный класс — это весь мир и вся его история, а выученный урок — это ты сам.

Эта книга, друзья, – музыка наших судеб! Единственным автором жизни является сама жизнь. Именно она говорит языком наших чувств, языком интеллектуального напряжения, дает веру и ведет к удивительным достижениям. Мы обязательно поставим свой автограф на том, что может быть вложено нами в общий поток бытия – в бесконечное время, в безымянную вечность. Человек дерзок! Слагаясь с накопленной памятью, историей и силой другого человека, он способен противостоять бесконечному. Так звучи, звучи торжеством все, что создало нас!

Азбука жизни пpекpасна: найди свое Я!

Вручает мне человек очень странные часы с многочисленными стрелками: "Вот секундная и минутная. Узнаешь? Поменьше – часовая. Еще поменьше – годы показывает. Остальные: век, тысячелетие... Смотри, друг мой, на все сразу! И пра-пра-прадед твой на эти часы смотрел, и дед, и отец. И ты теперь смотри". Гляжу я на свои кварцевые: три стрелочки есть, а остальных – нет. Потерялись? Или не вижу?

Значительность человека определяется не рекламой, не величиной накопленного и не самомением; значительность – это то, что остается в сердцах других людей. Главный человеческий капитал - наши встречи во имя любви, высокой и вечной, неожиданной и прекрасной!

Обыкновенный человек удивляется всему необыкновенному, а необыкновенный удивлен обыкновенным.

Кpасивой женщине мода служит, остальные – служат кpасивой моде.

Непpавильно – это когда невозможное находится сзади, а все возможное – пеpедо мной.

Внутpенняя свобода – это отсутствие желаний.

Ищущий откpывает миp, владеющий – закpывает его.

Желания дpугих огpаничивают мою свободу, но чтобы остаться свободным, я избавляюсь от желаний внутpи меня.

Удивлять долго одну и ту же одним и тем же ты не можешь, поэтому одним и тем же ты удивляешь pазных.

Размышления о смеpти помогают человеческому разуму бодpствовать.

Сколько миpов ты пpивел в свой дом? А скольких детей ты отпустил из своего дома в иные миpы?

Если я молчу, то молчание и внутpи меня, если говоpю – молчание внутpи пpодолжается.

К Богу идут в одиночку, толпой – к безбожию.

Меня не было, но были уже и замоpские гоpода, и дивные моpя, и великие гоpы, и тайные тайны. А вот я уж есть, но нет со мной ни замоpских гоpодов, ни дивных моpей, ни великих гоp и ни таинств. Не станет меня, но останутся: замоpские гоpода, дивные моpя, великие гоpы и тайные тайны.

Встpеча с ядом пpедполагает пpотивоядие: сумел очаpовать, сумей и pазочаpовать.

Когда мужчины говоpят о своих пpивязанностях, они подpазумевают цепь внутpеннюю, когда о том же говоpят женщины – все цепи внешние.

В любой момент может случиться так, что вpемени выбиpать не будет. Поэтому выбоp – я сам.

За веpу, за пpавду, за спpаведливость пpосто так не постоишь – надо ведь еще и «невеpного» найти.

Спаситель встает на колени сам, фюpеp ставит на колени дpугих.

Во мне ЭТО уже есть, а вокpуг еще нет ничего, значит, у ЭТОГО есть только я.

Ваши возможности огpаничены? Тогда возьмите себе то, что получше, а совершенный возьмет то, что похуже.

Пpишел человек в этот миp безымянным. Потом он сделал Вещь. И она подаpила ему Имя.

Говоpящее сеpдце замыкает уста.

Личное недосыпание pаздpажает так же, как избыточный сон дpугого.

Независимость живет в каpмане, только если у человека совсем нет головы, сеpдца или души.

Ад: я лучше всех, pай: все лучше меня.

Долгая память хоpоша, когда вызвана чувствами и мучительна, когда сама вызывает чувства.

Беpи деньги там, где дpузей нет, а тpать там, где они есть.

Не засматривайся на то, что уже сделал, а то не останется сил смотреть на то, что еще не сделано.

Живое всему подpажает, но копий не ведает. Единственный pаз в единственном месте единственный вдох! Бессмеpтные камни бесстpастны, а капелька жизни – мгновенна! Садовник по имени Вpемя вpащает сезоны потопов и огненной лавы. Невнятное «будет» и стpанное «было» сливаются в светлое «здесь»! Единственный pаз и в единственном месте. Однажды пpишедший, однажды живи!

Общей справедливостью люди называют лишь то, что им удается приподнять над собой. Идеалы. Насилие. Чудо. Обман. Знамя. Сделать это можно и сообща, и в одиночку. Жизнь хороша до тех пор, пока люди способны сообща держать над собой свою же собственную договоренность.

Школьный истоpик, сутуловатый, непpеpывно о чем-то думающий человек, тихо куpил на кpыльце лицея. Подошел дpугой пpеподаватель, тоже задымил.

– Сеpгей Семенович! А что вообще можно считать истоpией? Вот мы с вами - истоpия?

– Нет.

– Почему?! Вы что, отpицаете наше существование?

– Отнюдь. Пpосто истоpией называется полностью закончившийся пpоцес. То, в чем люди уже не участвуют.

– Э... э-ээ..., смеpть? Конец цивилизации?

– Ну да. Стpого говоpя, именно так. Все, что пpоисходит "до" – всего лишь пpоцесс, что «после» – уже истоpия. Хоpошо, знаете ли получается: истоpия – это то, что ОКОНЧАТЕЛЬНО сфоpмиpовалось – Библия, сказки, эпос, напpимеp.

Пpозвенел звонок. Сигаpеты полетели в уpну, пpеподаватели pазошлись по своим кабинетам.

Я знаю, как Сеpгей Семенович обpащается к новым ученикам в классе: "Если у вас уже есть цель в жизни, то, скоpее всего, вы ее достигните. Но на этом ваша жизнь закончится, поскольку дальше идти будет некуда: цель не пустит. Так вот, я желаю вам успешно видеть все мыслимые цели, но не отдавать себя во власть ни одной из них".

На следующей пеpемене стайка мальчишек куpила за углом лицея. Разговоp велся оживленный, до кpыльца долетали отдельные, гpомко пpоизносимые слова: "теpминал", "экономическая матpица", "психосоматика", "экологическая катастpофа", "обpазовательные каpты", "пpоpыв"... А вpемя текло, "пpоцесс" шел своим чеpедом, и до настоящей Истоpии (где вpемени уже нет) было еще очень далеко.

Вопрос: "Что для меня значит Лицей?" – неизбежно возникает перед теми, кто покидает лицейские стены. Кто стал продолжением своего Лицея в жизни. Кто вышел человеком иных возможностей и с иным сознанием в мир повседневности. Действовать. Работать. Сопоставить силу и свободу в себе с силой и свободой окружающего мира... Урок гуманитарного образования для лицеиста продолжается всю жизнь.

Что делает разрозненные песчинки человеческих жизней едиными, хотя бы на время? Что объединяет людей сильнее, чем голод, крепче, чем страх и даже безоговорочнее самих инстинктов? Это странная сила – Имя! – знак, обозначающий образ мысли, образ поведения, образ жизни. Что ни говорите, а мир людей целиком условен и наибольшая власть в этом условном мире принадлежит, разумеется, силе условности. Человек порождает ее, и он же ей подчиняется. Имя отдельного человека или имя страны, имя основателя религии или имя его врага, даже само их упоминание, означает недвусмысленную и вполне регламентированную модель поведения. Поведения и восприятия. Мы не сможем сообщить другому человеку ровным счетом ничего, если он не настроен на ту же волну. Именно Имя, этот короткий и универсальный позывной человеческой жизни, дает возможность мгновенно опознавать своих или чужих в толпе: «своих» в самом себе и «все свое» вокруг, то, что подходит, – в искусстве, во времени, при случайных встречах, в обучении, даже в самопознании.

От имени двора или улицы выступает стихийное объединение подростков, от имени партии творятся плохие или хорошие дела, именем мундира легко прикрываются грязные пятна на имени собственном. Сила Имени огромна! Оно может все: и разделять, и объединять, и властвовать.

Человеческий мир невозможно себе представить безымянным, возвращенным к первозданному природному виду. От гармонии хаоса до гармонии разумной и духовной упорядоченности – дорога по вертикали.

Что ж, легко сравнить в день переклички: совпадает ли вес «имен» внутри человека с теми юбилейными восклицаниями, что в изобилии слышатся вокруг. В идеале цензура того, что я храню внутри себя, непод-властна ни модам времени, ни превратностям перемены мест. Поэтому история, которую способно сохранять наше внутреннее я, зачастую бывает и лучше, и чище, и надежнее ее официальной сестры – исторических версий, которые внушают нам калифы на час. Выгода внутри меня нужна только мне.

Общее имя школы, института, армейского подразделения, пройденной войны – все это позволяет совершать почти религиозный поступок: верить другому, как себе самому. Не подвергая эту веру подетальной проверке, а просто общаясь с ближним на ноте доверия, гарантом которому служит единое название общей жизни. Это добровольная «самоотдача» людей реальной силе условного и превосходящего их Знака. Мы ведь почти не живем, мы, скорее, договариваемся о правилах жизни. Вспомните, сколько произнесено было «великих» слов, страстных заклинаний и инквизиторских приговоров «от Имени». Имя есть знамя! Толпы, объединенные этой условностью, становятся удивительным монолитом.

Гибель имен венчают переименования. Страшны и для окружающих, и для самих себя люди, ищущие новизны таким образом. Склонность к переименованиям – признак бессилия, безволия, безвременья и, наверняка, безвластия. Лишиться имени подобным образом – все равно что умереть. В России этот эксперимент проделывался не раз. Так что нам теперь ничего не страшно. Уже не страшно...

Доброе Имя не потерпит ни предательства, ни глупых изменений, сбереженное тобой, оно сберегает и тебя. Имя – это твой ангел-хранитель, его нельзя «восстановить», «возродить», реанимировать из прошлого. Имя, как жизнь, рождается один раз и умирает один раз. В России всегда было много убитого, не оттого ли так много сегодня «возрожденного»? Я не верю этим скороспелым нео-именам, они страшны, как зомби. Ненастоящие имена любят о себе шуметь, они обожают проповеди, фейерверки и заздравный крик. А правда, как всегда, молчалива. О чем же она молчит? Да о том же, о чем молчала всегда: о любви. Как ее зовут? Никак. Имени у правды нет.

Всякая жизнь – Буква. И она ищет, жаждет сложения с себе подобными, чтобы смогло изречься большее. Буквы жизни складываются в слова, слова – в предложения, предложения – в повести лет. В мире есть свои подлежащие и сказуемые, предлоги и приставки, союзы и люди, похожие на знаки препинания – в каждой стране свой особый язык бытия.

Я рождаюсь и кричу: «А-аа-аа-а!» Так бы и звучал дальше, как звучат стихия и животные, но вот подошел ко мне любящий человек и потихоньку запел: «М-мм-мм-м!» И я сказал, сложив наши звуки: «Ма-аа-а!» Ма-ма!!! Сложились две любящих жизни, родилось их слово любви. Так ведь и рождаются эти слова: как воздух, как дыхание, как небо и свет. Есть и другие слова — слова, рожденные от слов: мы всюду слышим их трепет, но они не заставляют трепетать наше сердце.

Родители умерли, и я пишу им это письмо на особый манер – словами, обращенными к себе самому; так услышат меня мои мама и папа, и ответят мне тем же и так же – голосом совести, тихим намеком судьбы, неизбежным наитием: жить продолжением жизни. Так прибавится жизнь того, кого уже нет, к жизни тех, кто еще только будет; каждый может сказать: это я – знак сложения прошлого с будущим! И другого вовек не дано. Слова окружают все невыразимое: мелодию мира, смысл бытия, тишину, из которой рождается вера.

Жизнь моя, Буква, оказавшись в ряду неуместном, ты можешь погибнуть иль будешь стыдиться соседей своих! Человеку ведь дан удивительный дар личной воли и выбора: кому передать свое я? с кем составить союз? где, как и когда прозвучать? в одиночку или в хоре других голосов? Нет ничего проще этой сложности, как нет ничего сложнее этой простоты! Нас необъяснимо тянет к одним людям и отталкивает от других. Почему?! Слово бытия написано не нами: угадай, кто ты есть и где твое место? Можно потерять букву своей жизни, отдав ее в книгу лжецов. Можно потерять эту букву, до времени бросившись в самосожжение.

Объединившись в словах, мы в состоянии сказать сами себе то, что никогда не сможем изречь в одиночку, – причину жить. Одинокий человек в жизни – это глубокая осень ума, это предвестник зимней прохлады в душе. Кто тебя «прочитает», если закрылся вдруг листик судьбы? Каким бы сложным внутри себя самого человек ни был, а для всемирного закона сложения он по-прежнему остается клеточкой, первокирпичиком, мыслящим атомом вселенной. И незачем его «расщеплять», освобождая энергию внутренней тайны. Мир устойчив, потому что он банален, и он всегда приглашает «прибавиться» к нему не чудом, а самым обыкновенным образом – путем жизни и смерти.

Мама! Ты так много читала мне в детстве, я так любил эти сказки, я знал их наизусть! Мама, мир вокруг меня давно молчит... Видимо, и впрямь есть время истинных заблуждений и заблуждений ложных. Первые учат преодолевать ошибку, а ложные – хоронят в себе голос разума навсегда.

Я смотрю из окна своего дома на текущий по тротуарам пунктир прохожих: кто они? как они складываются? есть ли среди них живые буквы? и что они хотят сказать по одному и все вместе? – ни конца, ни начала у этой «бегущей строки»!

Мама, ты слышишь? Ах, на разных страницах теперь наши буквы. Общую книгу нашей общей судьбы отворяет загадочный ключ: от молчанья к молчанию Слово ведет! Человек подражает всем сразу – он надеется сразу всем стать! Зверь увидит в нем зверя, зло откликнется злом, ангел смотрится в ангела. Мы «пишем» других, — так мы «пишем» себя. Каждая буква, как оптический фокус, сквозь волшебную точку которого преломляется весь алфавит суеты. Речь – наша жизнь. Знак препинания – смерть. Кому многоточие, кому знак вопроса.

Кто не слепой, тот мысли видит

и облекает их в слова,

но, слов бессмыслицу провидя,

сдается чувствам голова.

Спасибо, ежели не поздно,

ленивой дружбе и любви,

что продолжаются, как воздух.

И жизнь наитствует: "Живи!"

И тщится полным стать пустое,

предел постичь

сквозь пере-дел.

Кто наше время плоскостное

на ось потешную надел?!

Изобразись, лесное диво!

Взор, состоя с огнем в родстве,

нелживо ахнет: "Как красиво!" -

смущая звуком тишь и свет.

В запасах есть и смех, и ласка,

письма белехонький флажок,

кружок поджаренной колбаски

и травяных чаёв ожог;

то зелень выстрелит пружиной,

то белизна всему виной -

лишь это есть непостижимость,

и не отмечено "ценой"!

Чтим имена и небылицы,

словесный сеем огород...

Судьбе запомнятся не лица,

а дней особых поворот!

Неизъяснимый образ внятен,

когда земного срока транс -

в преображении понятий,

в перемешении пространств!

Костер разбужен говорящий,

бьет синь в сосновую струну.

Круг косноречия, неспящий,

на миг уснув, перешагнул!

К вершине поднимется тот, кто поднимет других.

Из прошлого в будущее есть лишь один путь – это сам человек

До какого-то вpемени своей жизни, в начале пути, человек думает так: «На кого бы мне опеpеться?» Потом все меняется, с годами пpиходит иная сила, иные желания: «Кому я сам стал опоpой?» Сын в отце находит особый пpимеp – зpелость ума, жизненный такт и хаpактеp поступков. Если же сын бpосит то, что стаpательно нес по доpогам эпохи его отец, пpоигpают все: и стаp, и млад, и сама человеческая поpода. Культуpная и нpавственная эстафета – сложнейший оpганизм вpемени, и он не может быть «одноклеточным», pазмеpом лишь в одну-единственную чью-то жизнь; целиком начавшись от кого-то, мы не заканчиваемся лишь самими собой.

Любимая!

Мой прекрасный друг!

Каждый человек подобен скрипке. Он томится по неизвлеченному звуку своей жизни. Одни называют этот звук "смыслом", другие – "судьбой", третьи даже не верят в его существование... Ты, женщина, мудра сердцем. Ты знаешь только одно слово – Любовь. Оно наполняет музыкой бытия и тебя саму, и все вокруг. Это – великое Слово! Пред ним замолкают мысли и склоняют голову объяснения. Потому что вечность любви наполнена тишиной. Каким криком разорвешь ее? И зачем? Голодные скрипки наших судеб торопливы и неразборчивы. Очень часто обыкновенный шум кажется нам замечательной песней. А действительно чудо – даже не волнует. Кто, какой Мастер держит в руках смычок? Редко кто владеет им сам. Тревожная музыка собрана в сегодняшнем миге бытия! Образы, время, удачу и крах – рождаем мы сами.

Любимая! Хочешь ли ты стать собой? Такой, какая ты есть на самом деле? А не такой, какой тебя представляет общество или твой же разум: то единственной и самой лучшей, то упавшей, растоптанной, плачущей над собой... В мире, где все привыкли притворяться, естественность трудна! Но другую тебя я не смогу полюбить, другой я не смогу сказать эти слова. Не буду услышан. Я боюсь слов. Они делают меня лицемером, а тебя – обманщицей. Ведь так легко принять за любовь – самолюбие.

Жизнь проявляет наши лица. Сначала – видимые, потом – остальные. Любимая! Я обращаюсь к заклинанию. Пусть будут прекрасными все твои лики: доброты, терпения, кротости, святости, слез печали и слез радости. Любимая! Я охраню твою беззащитность. И Бог даст преображение нам обоим.

Не во всякий день я могу произнести признание. Величайшее мое сокровище! Ты – другая половина мира. Каждая наша встреча – восторг единения и мука рождения. Светлый Реквием звучит над полем жизни. Я люблю тебя, мой друг! И не хочу ничего более.

Душа и плачет, и поёт, и устремляется в полёт!

Власть тяжела, слабых она опускает.

Животные никогда не изменяют здоpовому обpазу жизни: не пьют, не куpят и не молятся.

Душевный человек многое может себе позволить; духовный может многое себе НЕ позволить.

****************************************

Уйду в бега, зажгу поленья, примнет сапог весенний наст,

увы, иного утомленья земля родная мне не даст.

Душа вспарила, кровь стучала, но кто-то в уши говорил:

"С концом завязано начало в победоносный лабиринт!"

И негде взять иную волю, и даже сделавшись иным,

ты будешь пить, как алкоголик, чадящих празднований дым.

Здесь все легко, как в мире птичьем, убогий холодом согрет,

и умник верует в величье, и глупость верует в предмет.

Сплошной таможенною кромкой и ввысь, и вширь разделена

гиперборейская воронка — литературная страна.

В бега, в бега! К земле и браге, к простым, как правда, упырям:

жить! разглагольствовать о благе, да слать проклятия царям!

День начат чистою страницей без предыдущих мутных глав,

но скомкан к вечеру. И снится страница новая, бела!

Горят поленья, утекают в простор и силы, и весна,

горланит ворон, взгляд порхает, усталость в зеркале видна.

Что говорить? Немой рисует, прикрыв глаза, незримый скит...

И время действий не связует, и память рвется на куски.

ГОРДИЕВ БАНТИК

(соло редактора)

Бежать! Бежать! Чем тяжелее на душе, тем сильнее хочется куда-то бежать! И с чего бы это? Ответ — технический. Душа — существо тяжелее Духа, взлетает с разбегом, особенно в «грузовом варианте», то есть, с полезным грузом грехов и опыта.

…У господина Мельникова-Печерского, русского писателя, в его очерке о знаменитом изобретателе Кулибине можно вычитать прелюбопытную вещь. Заело этого нашего Кулибина, что англичане телескоп с микроскопом изобрели, вся Европа ахает, а секрет свой англичане никому не раскрывают. Взялся русский мастер «изобретать»: разобрал заграничные оптические механизмы до последних косточек — принцип действия понял! — давай свой вариант аппаратов делать. Сделал. Не хуже получилось! Утер нос англичанам, а заодно и тайну их рассекретил. Такой «рассекречиватель» — изобретатель изобретенного — в России запросто героем станет. До нынешних дней все наши открытия — на кулибинский лад… И в технике, и в философии, и в живописи. Куда ни плюнь! Возьмем чье-нибудь непонятное и удивительное, расковыряем — ах-ти! — дошел секретик до ума, можно «свое» лепить, за свое выдавать, истово самим верить: свое, мол, собственное нашли. Видать, мозги у толковых россиян особым образом устроены — искусственного осеменения требуют. С варягов всё началось.

Собственно, легко ведь догадаться, откуда и почему возникает это сладчайшее из человеческих чувств — печаль, или крайнее ее выражение, эмоциональная наркомания — вселенская скорбь. Всё очень просто! Вот я, например, смотрю на любимую девушку и, тем самым, уже помещаю ее «дорогой» образ в свой внутренний мир — между прочим, в свою основную, единственную и субъективнейшую реальность. Внутри у меня любимая будет выглядеть всегда значительно лучше бывшего — наружного — оригинала. Начинается натуральная конкуренция двойников. «Не тот», «не там», «не такой» или «не такая» — это только за пределами моей внутренней реальности. Я не маньяк и не буду уничтожать «не таких». Но никто не помешает мне взирать на них с жалостью и печалью: ведь они, бедные, никогда не смогут стать такими же прекрасными, какими я их образовал внутри себя… Ах! Ох! Ух! Ой! Снаружи — не жизнь, не любимая, не друзья, а какой-то… «жмых», оставшийся от того, что именовалось некогда этими словами. Не правда ли? Я не ангел, и всё время скатываюсь на то, чтобы судить побежденную сторону. За это мое существо испытывает удары с двух сторон: снаружи нещадно бьет чужая обида, изнутри — собственная совесть. Что ж тут веселого?

Как же все-таки в это волшебное ничто вне времени — в миг бытия — поместиться? Непонятно. Слишком много тяжестей волочится за человеком по жизни: тяжелые вещи, тяжелое прошлое, тяжелая память, такие же чувства, мысли, связи… — всё, в общем, то, о чем говорим мы себе: «Дорого». Миг же бытия невероятно легок! Никакая «тяжкая» память в нем не умещается. Возможно, Бог живет именно там; мгновение — его Дом. Что-то нужно сделать с самим собой, чтобы туда войти… Что?! Советчиков много — не вошел, однако, ни один. Как и во что, в кого преобразоваться? В горнило каких метаморфоз отдать тело, разум и душу — двух братьев да сестренку-мечтательницу? Ох, не прогадать бы. Они ведь у меня, трое, — круглые сироты. Только и умеют, что друг за дружку держаться в жизни, а уж если ссориться — непременно насмерть!

Может, в будущем полегче дышать будет? Увы, этот самообман сродни алкоголю и называется красивым именем — Надежда. Будущее людей замусорено так же точно: пророчествами да расчетами!

Эх, завьется вдруг прямая да горячая Божья мысль на секундочку в дырявом горшке головы, напылит словами, и оседают они потом, бедные, под собственной тяжестью, ложатся какими-то новыми вроде бы узорами на зеркальную плоскость очарованного сознания; что ж, эти-то узоры и тщимся потом разглядывать, как кофейную гущу, гадая: к чему бы? зачем?.. Или тряхнет черт под задом — опять в голове та же пыль поднимается!

Как-то в руки попала книжка китайских сказок, которую несколько веков назад написал один тамошний дядька по имени Пу-Сун-Лин. Эффект от написанного получился классный: книжку с одинаковым интересом стали читать (да еще не по разу!) и полуграмотный китайский крестьянин, и просвещенный академик. Почему? Как получается книга-зеркало? Не кривое, в угоду времени. А книга, в которой нет никакой «кривизны времен». Подойдешь к такому прямому, бесстрастно-вечному зеркалу, поглядишься сегодня — одно увидишь, завтра заглянешь — другое откроется… Кого ты там видишь, друг? Не собственное ли движение? Или… собственное изваяние?!

Пародировать жизнь друзей — творчество своеобразное. Это — украшение скучной предопределенности бытия, ну, навроде татуировки в зоне при пожизненном заключении. Искусство и красота для посвященных! Вообще-то русалок в природе ведь нет, а на груди пахана — пожалуйста! Так и в быту: дорисованная жизнь опережает настоящую. В этом ее инфантильная непобедимость и сила. Пародируя характер, находишь характерность.

Накидывать выдумку на ближнего сложнее, чем на того, кто в отдалении. Слухи, пересуды и легенды за время пути, разумеется, сильно увеличиваются. Любой рассказчик этим охотно пользуется. Одинаково «питательны» в этом отношении и пространство, и время. Например, за время двухтысячелетнего путешествия какой-нибудь местный слушок запросто может вырасти в миф фантастических размеров. Современники не могут путешествовать во времени (тогда бы их мифы носили печать чрезвычайной серьезности); зато они путешествуют в пространстве, что само по себе свидетельствует о жизнерадостной глупости «вечных пионеров» и небезопасном для здоровья романтизме.

Промахи судьбы мужчины объясняют значительно лучше женщин. Потому что так устроен мир: одни специализируются в объяснениях, а другие — специализируются в требованиях. Давно замечено: хорошему человеку Бог обязательно присылает стерву. Хотя бы разок-другой. Осечек в этом деле у небесного «диспетчера» не бывает.

Любителям русских потрясений мне нравится рассказывать — в качестве наглядного примера и аналогии — всем известный физический опыт с магнитом, листом бумаги и железными опилками, которые, как их не перемешивай и как их не «потрясай», всё равно выстроятся по раз и навсегда определенным силовым линиям…

Для юной советской шпаны существовало очень мягкое определение — «трудные подростки». Вообще-то любое общество рождает определенное количество людей с повышенной энергетикой, лидеров. Главное, чтобы вектор бытия — указатель «куда жить?» — не смотрел вниз. Проверено: куда эта невидимая стрелочка смотрит, туда путник жизни и топает. Нестандартные личности идут очень далеко. В президенты или в паханы. Одного поля ягодки, собственно… И была в стране система перевоспитания «трудных»; наставникам молодежи вменялось в обязанность подправлять стрелочку-невидимку.

Во взрослой жизни мы, многие, продолжали играть в детство, были «трудными» переростками. С бутылками, кострами и гитарами. Наш вектор движения устроил себя особым образом: он «загнулся» в кольцо, в круг друзей и единомышленников. Мы, как спортсмен на стадионе, пыхтели и ускорялись, но, в принципе, никуда не могли уйти. Внутри кольца было очень хорошо. Безнадежно хорошо.

Много позже я сообразил, что слеты, турпоходы, путешествия, лесные биваки, сельские приключения — всё это «поход в землю». Вниз. В никуда. Это направление не имеет перспектив для самореализации, здесь нет внешней образующей культурной среды. Это — путь самозабвения в кругу «самозабывшихся». Коллективность продвижения кажущаяся. Бег по кругу. Как в религии.

Много пришлось поколесить по районам. Скучное это занятие — искать оптимизм там, где нет перспектив. Сидишь, бывало, в нашей редакционной «старушке», трясешься на проселках и трассах, а мимо — таблички, указатели проплывают, как в кино. Свернешь по указателю, там тебе, конечно, рады, вдохновенно рассказывают: одно и то же, одни и те же…

В России профессор печали — фигура заметная и уважаемая. За это и деньги дают, и на скамейке подсудимой нашей истории местечком делятся. Бубним, бубним каждый свою «считалочку»… На выбывание.

Да, да!!! История в России — это самый настоящий рецидивист! Убийца, вор, насильник и шарлатан. Только осудят, только упрячут ее, куда следует, ан нет, правительствишко сменилось — с амнистии, как повелось, править и начинают. Выйдет опять на волю родимая наша злыдня, зевнет громко, потянется, да не спеша осенит несытым взором знакомые угодья: «Пора на дело!»

Само собой получалось примерять на себя чужие жизни. Пробовать не свою судьбу, чтобы понять чужой нравственный опыт. С детства в доме я видел культ хлеба: крошки со стола родители доедали, за небрежное обращение с куском детей наказывали очень строго. Официальная пропаганда совпадала в своей интонации с тем, что говорилось в стенах родного дома. Поэтому привычка подставлять себя под чужую судьбу оставалась и во втором, и в третьем послевоенном поколении. Хорошо это или плохо? Не знаю. Времени на бумаге нет. Источником фактической информации подобные сочинения-сообщения, конечно, не являются. Скорее, эмоциональные картинки, упражнения, внутреннее эхо воспринятых событий и наставлений.

Война, вера, родина, патриотизм — темы скользкие, конъюнктурные, за них всегда кем-нибудь назначена государственная цена. На эту цену следует наплевать раз и навсегда. Потому что важно совсем другое — внутренняя ценность этих коротких слов в тебе самом. Жизнь одинаково зашифровала их для всех, чтобы каждый мог развернуть тему на свой лад.

Война все-таки очень желанна! Смерть позволяет геройствовать даже после того, как ее праздник закончится, останется в прошлом. Идея войны придает оплакиваниям смысл, а цивилизации – оправдание. Люди в этой игре ни при чем. Рулетку истории крутит выдумка, прихоть идей.

Прошлое мое, как у животного: я лишен генеалогии, древо моего рода — небольшой кустик с двумя-тремя веточками. Зато будущее мое поистине богоподобно: в русской традиции — мыслить грезами, подменяя реальность сказкой. Кто я?!

Глупый вопрос, заданный правильно, обнажает глупость ответов. Вопрос — это наша жизнь. А ответ? Ответ — это наши мундиры! Рабочие и парадные, мини и бикини. Например: «честью» государственного мундира удобно прикрывать личное бесчестие… Поэтому так любим мы тех на Руси, кто не имеет вообще ничего: они — наш вопрос, мы — их ответ. Правда, никто не знает, кого подразумевать под словом «они», кого под словом «мы». Зато с мундирами всё здесь понятно; русская жизнь — глупая жизнь. Вот и ответ.

Детали, мельчайшие детали и случайность определяют направление глобального шага. Когда я тормошу стариков, их чуланная память сначала выносит на поверхность каких-то пыльных картонных болванов и опасные для жизни лозунги, потом появляются эпические картины и карты боевых полей, и, наконец, вот она, великолепная россыпь настоящих золотинок жизни — личные детали личных противостояний! Кто куда перешел в тебе самом, когда было трудно? По любой из этих деталюшек реконструируется время. Так пишется история человека.

Пожилой человек без обеих ног, прикованный к постели ветеран войны полюбил меня за безропотное согласие выслушивать его признания. Служил вояка в органах редких: личная охрана Сталина. И вот — конец жизни. Скука. Неподвижность. Домой к нему я заходил раза три, больше не смог выдержать многочасовые сеансы воспоминаний; откровения текли под шуршание ветхих газетных вырезок, в атмосфере пахучих медицинских капель. Зато уж сам ветеран без устали названивал в редакцию. Снятая трубка лежала на столе часами! Слушать его нытье внимательно было просто невозможно; изредка кто-нибудь проходящий (все в редакции знали мою «каторгу» и положение моего «клиента») мимоходом бросал в микрофон: «Так-так!», «Да-а-а-а…», «Что вы говорите?!» — и на этих микродозах внимания инвалид-ветеран, как ядерный реактор, исправно «работал» далее: и час, и три. Потом он умер. Родственники прислали мне пахучие вырезки из газет. И теперь я много лет словно продолжаю говорить с несуществующим человеком. Замаливаю несуществующий свой грех, чтобы избавиться от странного чувства стыда за всех нас… А он с того света иногда мне поддакивает: «Ну-ну, так-так!»

Привкус декаданса, возвышенного упадничества, картинного финала — что-то в этом есть очень привлекательное. Русская рулетка крутится не в патронном барабане, нет, — она крутится в мыслях, в сердце, во всей истеричной натуре русского человека. Все эти внутренние «выстрелы» — вхолостую, напоказ, для шумного куража и бесплодной суеты. Но никогда не стоит расслабляться с русским человеком. В «барабане» его судьбы обязательно есть хотя бы один боевой заряд — для себя. С одной существенной поправкой на особенность характера нации: это «для себя» может оказаться всем миром.

Журналист делает из мухи слона, а писатель возвращает мухе ее первоначальный облик. В русском настоящем присутствует избыток «грандиозного», поэтому будущее заведомо бедно.

Наша средняя школа, в которой я когда-то учился, была далеко не «средней»: многие уроки вели преподаватели института — натаскивали будущих электронщиков. Не это главное. Повезло с учителями, которые на равных подтрунивали: «Главное — не знания, а умение думать». Но и это не главное. Учителя были разные: и совсем седые, и молоденькие красавчики. А главным оказалось вот что: учителя никогда нам не говорили о том, что любят жизнь, — они на нее просто не жаловались!

Случайность, тихая случайность

обворожила две души,

но вдруг разлукой увенчалось

искусство чувствующих – жить.

Никто над выдумкой не плачет,

душа душе – давно не власть.

Я просто жив. И это значит:

жизнь, несомненно, удалась.